Юрий Оклянский - Оставшиеся в тени

• Название: Оставшиеся в тени
• Автор: Юрий Оклянский
• Издательство: Известия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1987

Книга Юрия Оклянского «Оставшиеся в тени» впервые объединяет под одной обложкой две биографические повести, получившие широкое признание читателей. Главных героинь «Шумного захолустья» и «Повести о маленьком солдате» роднят незаурядность натур и тот вклад, который они внесли в историю литературы и события эпохи. Частичная доработка произведений, осуществленная автором в настоящем издании, отобразила документальные материалы последних лет.

---

Итак, в СССР у нее есть прочные «опорные пункты», есть давние выверенные адреса, есть старые и новые все ширящиеся дружеские и деловые маршруты…

Только в Москве это — М. Е. Кольцов и Мария Остен, С. М. Третьяков, Бернгард Райх и Ася Лацис, Эрвин Пискатор и Международное объединение рабочих театров, Союз писателей СССР, его немецкая секция, М. Я. Аплетин, Иоганнес Бехер (союзник неполный), журнал «Интернациональная литература», издательство «Фегаар» и Гослитиздат, газета «Дойче Центральцайтунг»…

В Ленинграде таких «опорных баз» пока гораздо меньше. Это — В. О. Стенич, студия «Ленфильм»…

Но последнее время дороги все чаще приводят ее в город на Неве.

Немало способствовала этому их прошлогодняя поездка в Ленинград. Она вызвала широкий общественный интерес к Б. Брехту, да и подкрепила существующие и завязала новые личные отношения в здешней литературно-художественной среде.

Было это в конце мая 1935 года, когда уже завершилась декада революционного искусства в Москве.

С ленинградскими писателями, устроителями встречи, Брехт сразу почувствовал себя просто, по-свойски.

С ним разговаривали на хорошем, может быть, разве чуть отточенном немецком языке люди, знавшие толк в немецких делах, осведомленные в немецкой литературе, ценившие многие его собственные работы. Да и смотревшиеся, пожалуй, чуть больше европейцами, чем он сам, похожий, скорее, на питерского мастерового.

В остальном это были подходящие коллеги. Романист Константин Федин, один из руководителей ленинградских писателей. Валентин Стенич, переводчик, знакомый со слов Греты. Из земляков-эмигрантов был немецкий писатель Теодор Пливье.

В разговоре Федин помянул о том, как перед мировой войной, поехав учиться в Германию, был застигнут там ее неожиданным началом и на целых четыре года застрял в качестве гражданского пленного в маленьком саксонском городишке Циттау («Почти как вы сейчас в Дании!» — пошутил он). Потом — о частых своих поездках в Германию — в 1928, 1931 и 1932 годах — чуть не вплотную до самого прихода Гитлера к власти.

— Значит, мы одновременно сбежали оттуда? — с веселой иронией взглянул Брехт.

— Но мы еще туда вернемся! — отозвался Федин. — И тогда поговорим где-нибудь на Александерплатц, в Берлине… И посмотрим ваши пьесы, в вашем театре!

— Угу! — согласился Брехт.

(Так оно почти в действительности и вышло. Во всяком случае, встречаясь впоследствии еще не раз — и в Москве, и в Берлине, и на даче в Букове, и на спектаклях театра «Берлинер ансамбль», и однажды даже, в 1954 году, в Брюсселе, по дороге к стриженому королевскому парку, писатели вспоминали это первое знакомство в городе на Неве.)

Ленинградцы позаботились, чтобы были не только официальные встречи. Сверх того, они приняли Брехта еще и по-домашнему.

— Рабочих впечатлений, да и ударных инструментов вообще будет много… И надо под конец что-нибудь контрастное. Этакое чисто петербургское хлебосольство! — сказал Федин, когда они еще загодя, в своем кругу прикидывали, как лучше принять гостей. — Пускай хоть и домашний ужин при свечах. Чтобы помягчеть душой, помечтать, воспарить… Это тоже требуется… Материально Союз писателей войдет в долю. Нужен только устроитель, с фантазией…

— Я его переводчик. Мне вроде бы и бог велел? — нерешительно поднял два пальца Стенич.

— Валяйте, Валентин Осипович! И пусть все будет, как в старом Петербурге. «Серебряный век» русской поэзии. Блок… «Незнакомка»… Хотите, даже лакеев обеспечим, в черных фраках и белых перчатках? — пошутил Федин.

Так и состоялся тот памятный ужин в трехкомнатной квартире Стеничей, в писательском доме, на канале Грибоедова, о котором подробно рассказывала вдова В. О. Стенича — Л. Д. Болыпинцова.

Вечер раздумчивый, сближающий, веселый, хотя, конечно, не было никаких лакеев, а потчевала гостей и подавала сама хозяйка.

В те времена эта быстрая, черноглазая, хрупкая с виду женщина, умевшая, однако, держать в руках даже неукротимого Стенича, сразу обращала на себя общее внимание. Она свободно говорила по-французски и по-немецки. В литературно-художественных кругах Ленинграда ее хорошо знали. («Как же! Любочка Большинцова! — воскликнул Ираклий Луарсабович Андроников, первый из довоенных ленинградцев, к кому я обратился с просьбой рассказать о переводчике В. О. Стениче. — Мы, тогдашние питерцы, только так ее и звали: «Любочка»! Она здравствует и, конечно, знает все лучше всех…»)

— Да, лакеев, конечно, не было, — вспоминает Л. Д. Болыпинцова. — Но свечи в застолье поначалу, кажется, были… Во всяком случае много было обычной Валечкиной фантазии, озорной выдумки, тонких перемен общих состояний и настроений — он умел задавать тона в компании, как хороший осветитель сцены… Было все — от приглушенного интима до громкого хохота. Каждый что-то изображал, представлял, рассказывал: Брехт, Федин, другие…

Там я вблизи впервые и увидела Грету Штеффин. Она наигрывала на гитаре и речитативом исполняла «Колыбельные песни» Брехта.

Знаете эти стихи? Там их несколько, в этом цикле. Поет их неизвестная мать, простая женщина, работница, наблюдающая спящего сына, вспоминающая свою жизнь и старающаяся угадать возможные повороты будущей судьбы ребенка.

Это раздумья, воспоминания и напутствия, все сразу. Перед ней невольно развертываются итоги прожитых лет. Она раздумывает над тем, как трудно родить и взрастить человека и как легко его укокошить или обратить в бессловесную скотину. И она пытается вдохнуть в сына опыт собственной жизни, скопившиеся гнев и энергию сопротивления, наставляет вслух, остерегает, призывает.

От стиха к стиху ребенок как бы мысленно взрослеет в глазах матери. И соответственно от песни к песне нарастают тревога и горечь слов и страсть напутствий поющей. Меняется даже сама ритмика; по существу, это маленькая стихотворная пьеса с одним действующим лицом.

Я с тех пор еще знаю эти стихи по-немецки, люблю их. И, возможно, дрожащие блики полутьмы от тускло горящих застольных свечей действительно в данном случае были уместны, когда Штеффин под гитару нараспев выговаривала:

Когда я тебя рожала, твои братья выли,
Они просили супу, а где было взять суп?
Когда я тебя рожала, за свет платить было нечем,
Мир, в который пришел ты, на освещенье был скуп.

Дитя мое, Блюхер и Мольтке
Не побеждали так.
Перед битвою за пеленки,
Ватерлоо — просто пустяк.

И когда я ночью лежу в бессоннице частой,
С тревогой вслушиваясь в дыханье твое,
Они, должно быть, планируют войны с твоим участием.
Но я хочу, чтобы ты не попался на их вранье.

Примерно так рассказывала Л. Д. Большинцова.

Но еще до этого уютного домашнего вечера, устроенного затем, на прощание с Ленинградом, у Брехта было немало публичных встреч и официальных выступлений, обращенных к общественности и сегодняшней жизни города.

Был литературный вечер Берта Брехта в переполненном зале Ленинградского Дома писателей, на улице Воинова. Был банкет в старинном зеркальном зале здания, с видом на вспучившуюся многоводную Неву. В зеркалах отражались черный концертный рояль, красные ковры и небольшая компания людей, разместившихся за долгим общим столом. Но зато это был, что называется, цвет творческой интеллигенции города — писатели, режиссеры и актеры театра, композиторы, деятели кино…

На импровизированном литературном отчете Брехт с большим успехом читал стихи. На сцену вышла и Маргарет Штеффин с гитарой и той самой «пьесой одного актера» — «Колыбельными песнями», которые, верно, ее просили повторить на домашней встрече у Стеничей.

Вот как зафиксированы тогдашние события в подробной биографии писателя, изданной в ГДР:

«На обратном пути (из Москвы. — Ю. О.) был организован «вечер Берта Брехта» в Ленинградском Доме советских писателей. На нем Брехт встречался с Константином Фединым и Теодором Пливье. Пролетарские «Колыбельные песни» были исполнены Штеффин. «Красная газета» (22 мая 1935 г., согласно приведенной в книге сноске. — Ю. О.) сообщала:

«Берт Брехт, простой по своему существу, и можно было бы сказать, почти робкий, читал из своих произведений, из своей всемирно известной «Трехгрошовой оперы», читал «Балладу о пожаре рейхстага», «Песню Маляра Гитлера»… И эти одухотворенные поэтические произведения обнаруживали большого мастера, возможно, величайшего антифашистского поэта Европы». (Schumacher. «Leben Brechts in Wort und Bild», S. 130.)

— …Грета бывала в Ленинграде и позже… В «Европейской» гостинице останавливалась, а как-то раз даже на нашей квартире, — продолжает свой рассказ Л. Д. Болыпинцова. — Это, кажется, в начале тридцать шестого… Да, тогда, помню, выходил «Трехгрошовый роман». Получилось так. Она ехала откуда-то издалека. Была договоренность, что мы обеспечим для нее номер б гостинице. Но телеграмма почему-то опоздала на полтора дня. Расположились у нас. Комнат было достаточно на каждого — она так и осталась. Отношения у нас были, скорее, деловые, чем дружеские. Обстановка в доме свободная, артистическая. И мы особенно не вникали, кто чем занимается, кроме разве общих литературных дел. Грета иногда на целые дни исчезала. Да, надо сказать, она была и скрытная, четкая. Никогда не говорила: «Я пошла туда-то…» А только: «До свидания! Буду во столько-то…» Впрочем, я знала, что в Ленинграде у нее была близкая приятельница, с которой они подружились еще в Крыму, несколько лет назад. Не то партийный работник, не то юрист, словом, из какого-то совсем другого мира, чем наш. Звали ее Александра Александровна. Фамилии не помню…