Юрий Оклянский - Оставшиеся в тени

• Название: Оставшиеся в тени
• Автор: Юрий Оклянский
• Издательство: Известия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1987

Книга Юрия Оклянского «Оставшиеся в тени» впервые объединяет под одной обложкой две биографические повести, получившие широкое признание читателей. Главных героинь «Шумного захолустья» и «Повести о маленьком солдате» роднят незаурядность натур и тот вклад, который они внесли в историю литературы и события эпохи. Частичная доработка произведений, осуществленная автором в настоящем издании, отобразила документальные материалы последних лет.

---

— В Союзе писателей я проработал больше двадцати лет, — оживленно рассказывал между тем Михаил Яковлевич. — Как пришел в январе тридцать шестого на руководство Иностранной комиссией, так и протрубил до октября 1958 года… Работал бы и дальше. Да начались сердечные приступы, в семьдесят три года стал не выдерживать темпа и напряжения. С тех пор вот на пенсии. Такие дела…

Где до этого трудился?.. Ого-го!.. Где только не работал! В Профинтерне, в ВОКСе, в МОРПе… Да мало ли еще где! Куда посылали нас, там и работали… Тогда порядок был простой: партиец — значит, давай! А я знаете какой древний… В партии без малого шесть десятков лет, а отец мой, Яков Михайлович Фигурин, был еще крепостным! Вот как!.. После, если интересуетесь, покажу свою автобиографию. Там все подробно поименовано…

Позже, когда мы уже расположились беседовать, я увидел на портрете, висевшем на стене, жену Аплетина. Картина была исполнена маслом. За письменным столом, глядя на зрителя, очевидно, в своем служебном кабинете чуть горделиво сидела цветущая женщина средних лет. У нее было энергичное моложавое лицо с сильным волевым подбородком, отважный взгляд синих глаз, одухотворенно развевающиеся как бы от встречного ветерка каштановые волосы.

Несмотря на официальную заданность портрета, какие писали в конце 20-х годов с руководящих деятельниц, в нем были явно переданы черты сильной натуры. Весь вид портретируемой как бы говорил, что эта женщина знает себе цену, одинаково умеет нравиться и повелевать…

— Вера Петровна была профсоюзница. Работала в Наркомпросе, у Крупской… — сказал Аплетин. — Мы с ней вместе несколько книжек написали о международном профдвижении… Она была коммунистка с дореволюционным стажем… Умерла скоро будет как десять лет. Детей у нас не было, личную жизнь все откладывали на потом… С тех пор и остался один…

— Очень жалко вам Веру Петровну? — чтобы хоть как-то выразить свое участие, спросил я.

— Нет… Она очень долго болела, — ответил он.

Помню, ответ этот меня поразил: ведь Вера Петровна была таким долголетним, близким другом, можно сказать, частью самого Аплетина. Но позже сообразил: вероятно, это свойственно глубокой старости, жестокому возрасту, когда все уже позади, так что и сожаления почти нет, даже о самом дорогом в жизни.

Для людей, которые находились на высоких постах и объездили многие страны мира, обстановка в доме Аплетина была не просто скромной, а, можно сказать, бедноватой.

Средних размеров подчеркнуто деловая гостиная… Круглый стол с зеленоватой плюшевой скатертью с кистями под оранжевым абажуром, кабинетный линяло-малиновый диван, с проплешинами на обивке, четыре-пять того же вида мягких полукресел, застекленный темного дерева шкафчик, стоящий почти прямо на входе…

Нигде никаких заморских безделушек и памятных диковин, которыми обычно украшают гостиные, а то и выставляют напоказ, прямо в глаза посетителю, повидавшие свет хозяева.

Чувствовалось, что здесь в ходу совсем иные ценности.

За стеклами темного шкафчика, что у дверей, не китайский и майсенский фарфор, а стопки кожаных папок с золотыми тиснениями и металлическими гравированными дощечками. Это — «адреса», преподнесенные товарищами по работе к различным памятным датам.

И возле шкафчика, по стене, с той же, не знаю, наивной гордостью или музейной демонстративностью, также развешаны трудовые трофеи, которые другие обычно держат в столах, вместе с бумагами и документами. Это — Почетные грамоты, которыми на разных жизненных этапах была отмечена деятельность четы Аплетиных.

А кроме того, выцветшие стены гостиной украшали еще две писанные маслом картины. На одной — многокрасочный букет осенних хризантем, лиловых, розовых и белых. Другая представляла собой, по всей видимости, довоенное полотно с фигурами двух государственных деятелей, Сталина и Ворошилова, в армейских шинелях, совершающих прогулку по внутренней дорожке на фоне зубцов и башен Московского Кремля…

Без слов ясно, чему здесь была отдана жизнь и в чем видят ее гордость поныне.

Не менее красноречивый вид имел кабинет Аплетина. Это было что-то среднее между книгохранилищем и домашним литературным архивом.

Длинная узкая комната, с рядами дощатых незастекленных стеллажей, заваленных книгами, старыми журналами, газетными подшивками, уставленных полчищами папок.

На противоположной стене, где слева от окна письменный стол, в фотографиях известных представителей развешана была чуть ли не вся отечественная и зарубежная литература первой половины XX века… Кого тут только не было! Маяковский, А. Толстой, Ромен Роллан, Брехт, Вайнерт, Бехер, Бредель, Жоржи Амаду, Чаттопадхай, Федин, Павленко…

— Вот все мои друзья! — широко обводя руками, сказал Аплетин. — Причем настоящие… Захожу сюда иной раз и как бы заново беседую то с одним, то с другим. Только от Ромена Роллана у меня тут, — он указал вверх на папки, — двадцать восемь личных писем… Многие здесь оставили по себе след… Вот это, например, что?

Аплетин с усилием снимает с полки толстенную инкунабулу, в кожаном переплете, с медными застежками.

Это переплетенная подшивка немецкой газеты, выходившей в давние времена в таком книжном формате. На первой странице каждого номера крупной готической вязью название — «Das Intelligenzblatt, 1803».

— Это — просто ведомости, бюллетень, старинный предшественник газеты. Но в названии звучит слово «интеллект», «интеллигенция»…

— Это подарил мне Иоганнес Бехер в канун своего отъезда после войны… За десяток лет эмиграции он собрал по московским букинистам много редких немецких книг. И при переезде в Берлин преподнес мне вот эту… Со значением, за гостеприимство к немецкой интеллигенции…

Аплетину нравится рыться в своих сокровищах. В приподнятом настроении, подвижной, маленький, озирает он полки и даже слегка напевает:

— Да, да, да… да, да, да… А вот это что у дяди Миши?

В его руках том с романом А. Фадеева «Молодая гвардия». На первой странице — синими чернилами: «Дорогому старому другу, любимому и неизменному Михаилу Яковлевичу Аплетину, на добрую память. А. Фадеев. 29 января 1951 года».

Затем вместе мы разглядывали литературную фотогалерею, снимок за снимком.

Пожалуй, только Брехт составлял тут исключение. Он был представлен не фотографией, а обыкновенной книжной картинкой. Это была черно-белая репродукция с широко известного портрета писателя, выстриженная из книги и прилепленная на стенку. В откровенности самоделки было даже что-то трогательное. Тем более что она соседствовала с великолепным подлинником — фотографией Чаттопадхайя, где прямо по глянцевому белому одеянию индийского поэта была сделана давленая надпись шариковой ручкой с изъявлением чувств к хозяину дома на английском языке.

— Вы знаете, что Брехт назвал меня своим наставником? — сказал Аплетин.

— Когда?! — чуть поспешней, чем следовало, вырвалось у меня.

— После войны было это… Когда Брехту в Москве вручали Ленинскую премию мира, он произносил речь и сказал, что рад видеть здесь своего воспитателя и наставника Аплетина…

— Прямо в ответной речи в Кремле?

— Тогда… Или, кажется, была вторая речь, по тому же случаю… Но только Брехт сказал: «своего наставника Аплетина»…

Мне было неудобно больше докучать расспросами. Скажу лишь, что это оказалось сущей правдой, как и многое другое, что вскоре рассказал Михаил Яковлевич о Брехте и своих отношениях с ним до войны и уже в 50-е годы.

Беда была лишь в одном. Аплетин не смог сообщить почти ничего о том, что интересовало меня прежде всего, — о Маргарет Штеффин и событиях последнего предвоенного месяца в Москве.

Но об этом чуть позже.

Пока же мы расхаживали и оглядывали кабинет Аплетина.

Над письменным столом, заваленным ворохом бумаг, висел тот самый портрет Веры Петровны, где она, цветущая, моложавая, позирует, сидя за письменным столом в своем кабинете.

«Получается, как бы столы и кабинеты в два яруса… — пришла мысль. — Забавно!.. И два слоя времени — то, далекое, из окошка которого смотрит на мужа Вера Петровна, и нынешнее, которое незаметно движется сейчас в аплетинском кабинете… Да, два кабинета, а между ними… Что между ними? Не только судьба стоящего рядом старого человека, но и нечто большее… Отрезок истории».

Итак, в этой комнате, где стоял сладковатый запах тлелой бумаги, книжной пыли и одинокого стариковского жилья, и начался наш разговор о событиях весны 1941 года, об обстоятельствах проезда Брехта через Советский Союз, о смерти Маргарет Штеффин.

Конечно, я понимал, что все это было очень давно. И что Михаилу Яковлевичу много лет. И если река уносит мелкие камешки и песчинки, то сколько же за это время протекло-пронеслось перед глазами человека, долгие годы находившегося среди каждодневного мельтешения дел и лиц, неизбежного на такой административно-литературной работе.