Виктор Гюго - Что я видел. Эссе и памфлеты

• Название: Что я видел. Эссе и памфлеты
• Автор: Виктор Гюго
• Жанр: Публицистика
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-8370-0659-3

Виктор Гюго (1802–1885) известен русскому читателю прежде всего как автор романов «Собор Парижской Богоматери», «Отверженные», «Девяносто третий год» и др. Но роль Гюго в культурной, общественной и политической истории XIX века – причем не только Франции, но и всей Европы – несоизмеримо шире. Он был одним из самых ярких публицистов эпохи, к его голосу прислушивался весь мир. В этой книге собраны самые значительные выступления писателя – в печати и в парламентских слушаниях – по самым насущным вопросам культуры и политики его времени. Они и сейчас сохраняют свою актуальность.

Значительная часть публикуемых текстов переведена на русский язык впервые.

---

Вот что говорили себе люди, имеющие слабость пристраститься к принципам и требующие, чтобы институты страны были логичными и правильными. Но если подумать о законах, за которые вы голосуете, я боюсь, как бы истина не стала демагогией, а логика не оказалась в опасном положении (смех), и как бы это не оказались взгляды и речи анархистов и мятежников.

Посмотрите на противоположную систему! Как тут все взаимосвязано, убедительно, внутренне логично! Как хорош – я настаиваю на этом – закон о типографских патентах, когда он понимается так, как его понимают, и применяется так, как его применяют сейчас! Как прекрасно провозглашать в одно и то же время свободу рабочего и рабство орудия труда, сказать: перо принадлежит писателю, но чернильница – полиции; печать свободна, но типографский станок в рабстве!

А какие прекрасные результаты дает этот закон на практике! Какая феноменальная справедливость! Судите сами. Вот пример:

Год тому назад, 13 июня, была разгромлена одна типография. (Внимание в зале.) Кем? Я сейчас не провожу следствие, я стараюсь скорее смягчить факты, чем усугублять их; таких типографий было две, но я ограничусь одной. Итак, типография была разгромлена, опустошена, разрушена снизу доверху.

Комиссия, назначенная правительством, членом которой был ваш покорный слуга, проверяет факты, выслушивает отчеты экспертов, заявляет, что необходимо возместить ущерб, и предлагает, если я не ошибаюсь, выплатить этой типографии сумму в 75 000 франков. Решение заставляет себя ждать. Спустя год пострадавший печатник получает наконец письмо от министра. Что содержится в этом письме? Извещение о возмещении убытков? Нет, извещение о том, что его патент отозван. (Сильное волнение в зале.)

Полюбуйтесь, господа! Какие-то буйные негодяи учиняют погром в типографии. В виде компенсации правительство разоряет типографщика. (Новое движение в зале. В этот момент оратор прерывает речь. Он очень бледен и кажется больным. Ему кричат со всех сторон: «Отдохните!» Г-н де Ларошжаклен передает ему флакон. Оратор подносит его к лицу и через несколько мгновений продолжает.)

Не чудесно ли все это? Не использует ли власть все средства воздействия для устрашения? Не исчерпали ли произвол и тирания весь свой арсенал, или у них осталось еще что-то сверх этого?

Да, был еще этот закон.

Господа, я признаю, мне трудно говорить хладнокровно об этом проекте закона. Я всего лишь человек, привыкший с самого рождения чтить священную свободу мысли, и когда я читаю этот неслыханный законопроект, мне кажется, что я вижу, как наносят удар моей матери. (Движение в зале.)

Однако я попробую хладнокровно проанализировать этот закон.

Этот проект, господа, характерен тем, что он пытается со всех сторон чинить препятствия мысли. Он налагает на политическую прессу, помимо обычных издержек, издержки нового рода, зависящие от случая, произвольные, деспотичные (смех и крики «Браво!»), которые по прихоти государственного министерства можно будет довести до чудовищных сумм, подлежащих оплате в течение трех дней. Наперекор всем правилам уголовного права, в основе которых всегда лежит презумпция невиновности, этот закон исходит из презумпции вины и заранее обрекает на разорение газету, которой еще не вынесен приговор. В тот момент, когда обвиняемое издание переходит из следственной камеры в зал заседаний суда, ее душит между двумя дверями установленный особым определением залог. (Сильнейшее волнение в зале.) Затем, когда газета мертва, он кидает ее присяжным и говорит им: «Судите ее!» (Возгласы «Очень хорошо!».)

Этот проект покровительствует одной части прессы в ущерб другой и цинично дает в руки закона две гири и две меры.

Вне политики этот проект делает то, что может, чтобы уменьшить славу и блеск Франции. Он добавляет к уже имеющимся неисчислимым трудностям, которые мешают рождению и развитию талантов во Франции, новые – материальные, денежные. Если бы Паскаль, Лафонтен, Монтескье, Вольтер, Дидро, Жан-Жак были живы, он подверг бы их гербовому сбору. Нет ни одной выдающейся страницы, которая не была бы запятнана налоговым штемпелем. Какой стыд, господа, этот проект! он позволяет налоговым органам наложить свои грязные когти на литературу! на прекрасные книги! на шедевры! О, эти прекрасные книги, в прошлом веке палач жег их на костре, но он их не пятнал. От них оставался только пепел, но ветер уносил этот бессмертный прах со ступеней Дворца правосудия и бросал в души людей, как семена жизни и свободы! (Продолжительное движение в зале.)

Отныне книги больше не будут сжигать, их будут клеймить. Но пойдем дальше.

Под угрозой безумных штрафов, штрафов, размеры которых по подсчетам самой Journal des Débats могут варьироваться от 2 500 000 до 10 000 000 франков за одно-единственное нарушение (яростные протесты на скамьях комиссии и министров); я повторяю, это подсчеты, сделанные Journal des Débats, которые вы можете найти в петиции книгоиздателей, и вот они, эти подсчеты. (Оратор показывает бумагу, которую держит в руке.) Это невероятно, но это так! Под угрозой этих непомерных штрафов (новые протесты на скамье комиссии, возгласы «Вы клевещете на закон!») этот проект облагает гербовым сбором любое публикуемое издание, выходящее отдельным изданием, каким бы оно ни было, какое бы это ни было произведение, какого бы то ни было автора, вне зависимости от того, жив он или умер; другими словами, он убивает книгоиздателей. Я уточню, он не только убивает книжное дело во Франции, как следствие, он обогащает книготорговлю в Бельгии. Он выбрасывает на мостовую наших типографщиков, наших книгоиздателей, наших шрифтолитейщиков и бумагоделателей, он разрушает наши мастерские, наши мануфактуры, наши заводы; но он делает и обратное; он отнимает хлеб у наших рабочих и бросает его рабочим иностранным. (Сильнейшее волнение в зале.)

Я продолжаю.

Этот проект со злорадством облагает гербовым сбором все театральные пьесы без исключения, Корнеля так же, как Мольера. Он мстит Полиевкту за Тартюфа4. (Смех и аплодисменты.)

Да, обратите внимание, я настаиваю на этом, он не менее враждебен к литературным произведениям, чем к газетной публицистике, и именно в этом он несет печать клерикального закона. Он преследует театр так же, как газету, и он хочет разбить в руках Бомарше зеркало, в котором Базиль5 узнал себя. (Крики «Браво!» слева.)

Я продолжаю.

Он столь же неуместен, сколь и вреден. Он только в Париже уничтожает одним ударом около трех сотен безопасных и полезных периодических изданий, которые побуждают ум к ясным и спокойным знаниям. (Возгласы «Это правда! Это правда!».)

Наконец, в довершение всех этих ущемляющих цивилизацию актов, он делает невозможным существование столь популярного вида изданий, как брошюры, которые являются доступным хлебом для ума. (Возгласы слева «Браво!». – Справа «Нет больше брошюр! тем лучше! тем лучше!».)

Зато он дает привилегию на распространение печатных изданий этой презренной кучке ультрамонтанов6, во власть которых отныне отдано народное образование. (Возгласы «Да! да!».) Монтескье будут чинить препятствия, но отец Лорике будет свободен.

Господа, ненависть к уму, вот сущность этого проекта. Он сжимается, как рука рассерженного ребенка, на чем? На мысли публициста, философа, поэта, на духе Франции. (Возгласы «Браво! браво!».)

Вот почему пресса и мысль, угнетенные во всех формах, преследуемая газета, гонимая книга, вызывающие подозрение театр, литература, таланты, перо, раздавленное в пальцах писателя, уничтоженное книжное дело, десять – двенадцать разрушенных великих национальных индустрий, Франция, принесенная в жертву загранице, поощряемая бельгийская контрафакция, хлеб, отобранный у рабочих, книга, отобранная у интеллигенции, привилегия чтения, проданная богатым и отнятая у бедных (движение в зале), гасильник, помещенный на все народные факелы, арестованное имущество, – какое кощунство! – на пути их восхождения к свету, попранная справедливость, суд присяжных, упраздненный и замененный следственными камерами, конфискация, восстановленная благодаря непомерным штрафам, приговор и расправа прежде суда – вот этот проект! (Длительные возгласы одобрения.)

Я его не оцениваю, я лишь излагаю его суть. Но если бы мне надо было его охарактеризовать, я бы сделал это одним словом: это единственный возможный сегодня средневековый костер. (Движение в зале. – Протесты справа.)

Господа, после того, как свободная печать в течение тридцати пяти лет образовывала страну; тогда как блестящий пример Соединенных Штатов, Англии и Бельгии наглядно доказал, что свобода печати – это одновременно самый очевидный признак и самый достоверный элемент социального мира; после тридцати пяти лет, говорю я, обладания свободой печати; после трех веков интеллектуального и литературного всемогущества, вот до чего мы дошли! Я не нахожу слов, этот проект закона превосходит все измышления Реставрации; по сравнению с ним законы цензуры – это само милосердие, а Закон о любви и справедливости7 – само благодеяние, я требую, чтобы г-ну де Пейронне воздвигли памятник! (Смех и крики «Браво!» слева. – Ропот справа.)