Виктор Гюго - Что я видел. Эссе и памфлеты

• Название: Что я видел. Эссе и памфлеты
• Автор: Виктор Гюго
• Жанр: Публицистика
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-8370-0659-3

Виктор Гюго (1802–1885) известен русскому читателю прежде всего как автор романов «Собор Парижской Богоматери», «Отверженные», «Девяносто третий год» и др. Но роль Гюго в культурной, общественной и политической истории XIX века – причем не только Франции, но и всей Европы – несоизмеримо шире. Он был одним из самых ярких публицистов эпохи, к его голосу прислушивался весь мир. В этой книге собраны самые значительные выступления писателя – в печати и в парламентских слушаниях – по самым насущным вопросам культуры и политики его времени. Они и сейчас сохраняют свою актуальность.

Значительная часть публикуемых текстов переведена на русский язык впервые.

---

Изгнанник доброжелателен. Он любит розы, птичьи гнезда, порхание бабочек. Летом в его душе расцветает упоительная радость бытия; его вера в таинственную и бесконечную доброту несокрушима, будучи наивной до такой степени, что он начинает верить в Бога; он делает из весны свой дом; переплетения очаровательных зеленых ветвей образуют жилище его ума; он живет в апреле, он обитает во флореале; он с глубоким волнением смотрит на сады и луга; он выведывает тайны пучка травы на газоне; он изучает муравьиные и пчелиные республики; он сравнивает разные мелодии, состязающиеся перед незримым Вергилием в георгиках лесов; он часто умиляется до слез, потому что природа столь прекрасна; дикие заросли кустарника привлекают его, и он, растерявшись, медленно выходит из них; вид скал занимает его; сквозь свои мечты он видит, как трехлетние девочки бегут по песчаному берегу и плещут босыми ножками по воде, приподняв обеими руками свои юбочки и обнажая перед безграничным плодородием вселенной свои невинные животики; зимой он крошит на снег хлеб для птиц. Время от времени ему пишут: «Вы знаете, такое-то уголовное наказание отменено; вы знаете, такая-то голова не будет отрублена». И он воздевает руки к небу.

VIII

Правительства оказывают друг другу помощь против этого опасного человека. Они договариваются друг с другом о преследовании изгнанников, интернировании, высылке, иногда об экстрадиции. Об экстрадиции! Да, об экстрадиции. Об этом шла речь на Джерси в 1855 году13. Изгнанники могли видеть, как 18 октября к набережной Сент-Элье пришвартовался корабль императорского военного флота «Ариэль», который пришел за ними; Виктория предоставляла изгнанников Наполеону; один трон оказывает другому подобного рода любезности.

Подарок не получился. Английская роялистская пресса аплодировала; но народ Лондона воспринял это плохо. Он начал проявлять недовольство. Так уж устроен этот народ; быть может, его правительство и пудель, но сам он – бульдог. Бульдог – это лев среди собак; величие в порядочности, это английский народ.

Этот добрый и гордый народ показал зубы; Палмерстон и Бонапарт должны были удовольствоваться высылкой. Изгнанники были не слишком взволнованы. Они получили официальное уведомление, сделанное на ломаном французском, с улыбкой. «Пусть! – сказали изгнанники. – Высилька!» Это произношение их удовлетворило.

В то время, если правительства были заодно с гонителями, то между изгнанниками и народами чувствовалось полное согласие. Это согласие, из которого будет проистекать будущее, проявляло себя во всех формах, и вы найдете тому доказательства на каждой странице этой книги. Оно вдруг проявлялось по отношению к какому-то прохожему, одинокому человеку, путешественнику, встреченному на дороге; вероятно, эти факты незаметны и незначительны, но знаменательны. Вот один из них, который, возможно, стоит того, чтобы о нем вспомнить.

IX

Летом 1867 года Луи Бонапарт достиг предела возможной для преступления славы. Он был на вершине своей горы, поскольку позор заставляет стремиться вверх. Ему ничто более не препятствовало; он был бесчестным и обладал верховной властью; не существует более полной победы, так как, казалось, что он победил саму совесть. Величества и высочества, все было у его ног или в его руках; Виндзор, Кремль, Шенбрунн и Потсдам назначали друг другу встречи в Тюильри; у него было все: г-н Руэр, олицетворял политическую славу, г-н Базен – военную, г-н Низар – литературную14; такие великие люди, как г-да Вьейяр и Мериме, верили в него; Второе декабря длилось для него пятнадцать лет, Тацит сказал бы grande mortalis aevi spatium;[61] Империя с триумфом выставляла себя напоказ. Над Гомером насмехались в театрах15, а над Шекспиром – в академии. Профессора истории утверждали, что Леонид и Вильгельм Телль никогда не существовали; все находилось в гармонии; ничто не фальшивило, и плоскость идей была в согласии с покорностью людей; низость теорий была равна высокомерию личностей; унижение было законом; существовало что-то вроде Англо-Франции, наполовину принадлежащей Виктории, наполовину – Бонапарту, состоящей из свободы по Палмерстону и империи – по Троплону; что-то большее, чем альянс, почти поцелуй. Верховный судья Англии выносил фиктивные постановления; британское правительство объявляло себя слугой императорского правительства и, как мы только что видели, доказывало ему свою зависимость изгнаниями, процессами, угрозами билля об иностранцах16 и мелкими преследованиями на английский манер. Эта Англо-Франция объявляла вне закона Францию и унижала Англию, но она царствовала; Франция была рабой, Англия – служанкой; таковы были обстоятельства. Что касается будущего, оно было скрыто под маской. Но настоящее было позором с открытым лицом и, по всеобщему признанию, это было прекрасно. В Париже блистала и ослепляла Европу Всемирная выставка; там были чудеса; среди прочего, на пьедестале, пушка Круппа, а французский император поздравлял прусского короля17.

Это был великий момент благоденствия.

Никогда еще изгнанники не были на таком плохом счету. В некоторых английских газетах их называли «мятежниками».

Этим самым летом, в один из июльских дней, некий пассажир совершал переезд с Гернси в Саутгемптон. Этот пассажир был одним из тех «мятежников», о которых мы только что говорили. Он был депутатом в 1851 году и был изгнан 2 декабря. Этот пассажир, чье имя бесполезно здесь называть, поскольку здесь он служит не более чем поводом, чтобы рассказать об одном случае, сел этим самым утром в Сен-Пьер-Пор на почтовый пароход «Нормандия». Путь с Гернси в Саутгемптон занимает семь-восемь часов.

Это было время, когда египетский хедив, нанеся визит Наполеону, прибыл приветствовать Викторию, и в этот самый день английская королева устраивала для вице-короля Египта смотр английского флота на Ширнесском рейде, по соседству с Саутгемптоном.

Пассажир, о котором мы только что говорили, был седым молчаливым человеком, внимательно относящимся к морю. Он стоял рядом с рулевым.

«Нормандия» покинула Гернси в десять часов утра; сейчас было около трех часов дня; приближались к Иглам – это скалы, которые отмечают южную оконечность острова Уайт; вдали виднелись это высокое дикое архитектурное сооружение, созданное морем, и эти огромные меловые зубцы, которые выступают из океана подобно колокольням громадного затонувшего собора; судно вот-вот должно было войти в устье реки Саутгемптон; рулевой начал поворачивать влево.

Пассажир смотрел на приближающиеся скалы, когда вдруг он услышал, как его назвали по имени; он оглянулся; перед ним был капитан корабля.

Этот капитан был почти того же возраста, что и он; его звали Харви; он был широкоплечим, с густыми седыми бакенбардами, гордым загорелым лицом и веселым взглядом.

– Правда ли, месье, – сказал он, – что вы хотели бы посмотреть на английский флот?

Пассажир не выражал такого желания, но он слышал, как женщины вокруг живо его высказывали.

Он ограничился ответом:

– Но, капитан, это же не ваш курс.

Капитан ответил:

– Если вы пожелаете, это будет моим курсом.

Пассажир выказал удивление:

– Изменить курс?

– Да.

– Чтобы доставить мне удовольствие?

– Да.

– Французский корабль не сделал бы этого для меня.

– Английский корабль, – сказал капитан, – сделает для вас то, что не сделал бы французский.

И он продолжил:

– Только чтобы снять с меня ответственность перед начальством, напишите ваше пожелание в журнале.

И он дал судовой журнал пассажиру, который под диктовку капитана написал: «Я желаю увидеть английский флот». И поставил подпись.

Мгновение спустя пароход поворачивал направо, оставив по левому борту Иглы и реку Саутгемптон, и входил на Ширнесский рейд.

Зрелище действительно было прекрасным. Дым и гром всех батарей смешивались воедино; массивные броненосцы выстроились один за другим в густом красноватом тумане, нагромождение мачт то появлялось, то исчезало. «Нормандия» проходила среди этих высоких теней, приветствуемая криками «ура!»; это движение сквозь строй английского флота длилось более двух часов.

К семи часам, когда «Нормандия» прибыла в Саутгемптон, она была украшена флагами.

Один из друзей капитана Харви, г-н Рэскол, директор «Courrier de l’Europe», ждал его в порту; увидев флаги, он удивился:

– В честь кого вы подняли флаги, капитан? В честь хедифа?

Капитан ответил:

– В честь изгнанника.

В честь изгнанника. Читайте: «В честь Франции».

Мы бы не стали рассказывать об этом факте, если бы он не напоминал необычайное величие, выказанное капитаном Харви в последние минуты своей жизни.

Вот эти минуты.

Три года спустя после этого ширнесского парада, вскоре после того, как он вручил своему июльскому пассажиру 1867 года приветственный адрес от моряков Ла-Манша, ночью 17 марта 1870 года капитан Харви совершал свой обычный рейс из Саутгемптона на Гернси. На море опустился густой туман. Капитан Харви стоял на мостике и маневрировал с особенной, из-за темноты и тумана, осторожностью. Пассажиры спали.