Вера Солнцева - Заря над Уссури

• Название: Заря над Уссури
• Автор: Вера Солнцева
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1968

В романе Веры Солнцевой рассказана история семьи курских безземельных крестьян Смирновых, некогда переселившихся на Дальний Восток. Они убегали от нужды и лишений, а попали в новую кабалу — им пришлось батрачить у местного богатея.

Дружба со старожилами — потомственными охотниками, хлеборобами, рыбаками — помогает Смирновым узнать и полюбить край, где им суждено теперь жить.

Простая деревенская женщина Алена Смирнова, с любовью вспоминающая тихую курскую равнину, начинает по-новому смотреть на величественную, могучую природу Дальнего Востока. Эта земля становится для нее родной, здесь ее труд, здесь труд тысяч русских людей, осваивающих огромный край.

В годы гражданской войны, во время разгула интервенции и калмыковщины, Алена и Василь Смирновы как бы самим ходом истории втягиваются в гущу событий, уходят партизанить в тайгу, принимают непосредственное участие в борьбе с белыми и оккупантами.

---

Партизаны вскочили во двор, заперли на щеколду калитку, по ступенькам поднялись на открытую террасу, без стука открыли незапертую дверь в дом, оказались на кухне, слабо освещенной каганцем. Высокая женщина лет тридцати шести накинула крючок на дверь.

— Партизаны? — то ли вопросительно, то ли утвердительно сказала она и подвинула к столу небольшую скамейку. — Сергей Петрович! А я вас сослепу-то и не узнала! — радостно сказала она Лебедеву.

Он узнал ее при первых звуках голоса и смущенно помаргивал близорукими глазами. Неизвестно зачем снял, протер платком очки.

— Надежда Андреевна! Здравствуйте, дорогая! А я даже и не понял, что это мы к вам закатились нежданно-негаданно в гости. Уж извините нас…

— Какие тут могут быть извинения! — возмутилась она. — Как вам не стыдно, Сергей Петрович! Садитесь-ка за стол. Чай горячий. — Она достала из деревянного шкафчика, висевшего на побеленной стене, каравай хлеба и, оглядев его, бережно отрезала три больших ломтя. — Ешьте на здоровье! — улыбнулась она.

Обрадованные теплым приемом, изрядно проголодавшиеся за долгий день, партизаны уселись за стол.

Женщина встала у двери, прислушивалась — не раздастся ли стук в калитку?

— Если застучат японцы, сразу прячьтесь в подполье, — показала она на небольшую деревянную дверцу в полу, — подальше уходите. Подполье большое, во весь дом тянется. Они не решатся туда спускаться, а стрелять будут, могут попасть, — предупредила она усердно жующих хлеб партизан. — Там у меня уже два человека сидят.

— Как вы узнали, что мы стоим около вашего дома? — спросил Лебедев.

— Я за вашей казармой все время наблюдала. Шла там стрельба, и как-то на душе было спокойно — держатся наши, не сдаются! А потом вдруг тишина… Сердце у меня ушло в пятки: всё, думаю, конец… сейчас ворвутся к ним! А потом вас заприметила. И ночь светлая, и горит город во многих местах… Смотрела на вас и молила: «Идите сюда! Идите сюда!»

Надежда Андреевна рассказала, как утром, когда вражеские солдаты расстреливали безоружную команду выздоравливающих солдат, двое заскочили в подвал.

— Вы, наверное, не заметили, справа в нашем доме есть небольшой полуподвал? Там уже лет пятнадцать живет японец-прачка Фукродо. Вот к нему-то и попали больные солдаты, спасаясь от японцев. Винтовки у них были, но незаряженные. Фукродо, пьяный, закричал на них, вырвал винтовки. Они растерялись, выскочили из подвала во двор — и к нам. Вскоре прибежала соседка с дочерью — на миру и смерть красна! — за ней следом пришла жена учителя Еремеева со всем выводком, а выводок у нее не маленький — восемь человек ребят и все мал мала меньше. Она живет в доме рядом с нами.

Японцев известили, что ее муж «красный большевик», и они ихний дом в упор обстреляли. Еремеева собрала в кучу ребят — во двор, выломала забор — и к нам. Спустили мы тринадцать ребят в подполье — от пулеметного огня укрыть, — заперлись на крючок.

Японские солдаты заметили, что некоторые выздоравливающие по дворам разбежались, — бросились искать. В дверь бьют прикладами: «Рюски! Открой дверь…»

Еремеева стоит перед запертой дверью — кланяется. Совсем у нее из ума вылетело, что дверь-то на крючке, кланяется, приговаривает: «Сейчас, аната, сейчас отворю!» — а руки дрожат, крючка не откинет.

Тут я опомнилась и этих двоих-то, больных, что к нам забежали, в подполье столкнула: «Прячьтесь! Лезьте подальше. Застанут вас — всех штыками переколют, и ребят не пожалеют».

Спрыгнули они туда. Хорошо, что я сообразила — их шинелишки и фуражки взяла да в русскую печь затолкала подальше и загнетку заслонкой закрыла.

Еремеева едва-едва сил наскребла крючок снять. Открыла им дверь, кланяется: «Пожалуйста, аната!..»

Ворвались они. Один за другим — человек пятнадцать. Рожи пьяные. Поили их перед выступлением натощак — для злости. И ведет их японец-прачка, что живет в подвале, — Фукродо. Он знал — этим двум некуда деться; чуял носом — они где-то здесь, близко.

«Рюски! Бурсевика есть?» — спрашивает меня японец, а Фукродо молчит и, как Змей Горыныч, только носом поводит. «Какие большевики? Нет большевиков!»

Побежали они рыскать по комнатам. Квартира у нас маленькая, три комнатки — все на виду. Нет их у нас. Вижу — им Фукродо на подполье указывает.

«Открой, рюски!» — кричит мне японский солдат.

Я помертвела: ведь ребята там! «Не могу!» — отвечаю. «Открой, рюски!» — орет на меня японец, уже зверь зверем. «Не могу…»

Фукродо по-японски говорит что-то солдату. Тот вытянулся перед ним, козырнул и потом концом остро отточенного штыка подцепил и поднял вверх крышку подполья. Фукродо что-то коротко приказал. Солдат опустил в подполье винтовку, выстрелил. Мы так и обмерли: погубил наших ребят… А оттуда — ни звука!

«Рюски, выходи!»

Первым выскочил из подполья мой младший сынишка. Трясется весь, посинел от испуга. «Аната, пожалуйста, шепчет, убивать не надо, моя маленький…»

Перепугали они насмерть мальчишку моего бедного! — горестно и устало продолжала женщина. — А за ним — как горох из стручка — остальные ребятишки. «О! Скорко много!» — смеются японцы.

Выкарабкались малыши. Нет моей младшей девочки. Зову ее раз, другой: «Павлина! Павка! Выходи скорее…»

Голоса не подает. Упало у меня сердце. Ну, думаю, значит, убил ее солдат. Крикнула, сама не своя: «Павлинка! Доченька! Лезь сюда скорее…»

Она лезет, а сама боится; глаза округлились, как чашки, на японцев смотрит — не моргает.

«Ого! Скорко много! Девочика! Бурсевика там есть?» — «Никого там больше нет!» — отвечаю я, а сама не дышу. Вдруг кто из ребятишек спроста брякнет: «Там два дяди сидят!» И представьте, поверили, поверили японцы, что никого нет. Побегали по комнатам и ушли.

Фукродо остался. Ни с того ни с сего злобно этак проворчал, размахнулся и ударил меня по щеке. Потом набросился на жену учителя Еремеева, кричит: «Тебе голову отрубить надо! Твой мужик — красный большевик. Я промолчал, пожалел твоих ребятишек». Фукродо по-русски хорошо говорит, не скажешь, что японец.

Она за ребят напугалась, руки ему, слизняку, целует, плачет: «Сколько лет мы с тобой, Фукрода, соседями живем! Не погуби ребятишек!» — «Черт с тобой! Живите!» — говорит. И ушел.

Вздохнули мы немного. Глянула я на пол, а там валяется патронташ: впопыхах обронили наши. Счастье, что японцы его не заметили, а то быть бы беде. В домах, где они находят любую вещь, любую одежонку военную, сразу со всей семьей расправляются.

Спустилась я в подполье к двум военным, а они подальше уползли, сидят не шелохнутся. Рассказал мне один, что, когда раздался выстрел, моя Павлинка забралась к нему на руки и так уцепилась за него, что он с трудом оторвал ее от себя, когда услышал, что я ее зову. Спустила я им туда ковригу хлеба, ведро воды. «Переждем, говорю, до завтра, посмотрим, что делать…»

— Надежда Андреевна! Где же ваша семья?

— Уложила я их на полу в комнате. Не спят, наверно. Все мои собрались за день. Стрельба идет, пули свистят, а они все домой прискакали. За меня боялись, — мягко улыбнулась Надежда Андреевна.

— Больше не приходили японцы?

— Были! Еще три раза набегали. Посмотрят и уйдут. Фукродо их мутит. Простить себе не могу… До чего мы доверчивы. Он около нас пятнадцать лет жил. В голову даже не приходило, что Иуда Искариот живет рядом. Прачка и прачка. Здесь, напротив нас, до революции, были офицерские казармы. И он всюду был вхож, всех обстирывал. Трудолюбивый. Вежливый. Улыбался, кланялся.

А сегодня я увидела — это, по-видимому, шпион, чин важный. Японский офицер с солдатами приходил — и тот с ним навытяжку разговаривал, а он на них зло покрикивал. Стирал замечательно: и выгладит, и накрахмалит белье, и подштопает. Ценили его работу! Иногда куда-то исчезал. Месяц-другой его нет, потом вынырнет. В голову не приходило, что он кругом бродил, у всех бывал, свободно вынюхивал.

Из комнаты выглянула встрепанная голова девочки.

— Чего ты, Веруська, выползла? — строго прикрикнула на дочь Надежда Андреевна.

— Боюсь я там: окна дребезжат, стреляют.

— Ну что поделаешь! Идет слух, что японское начальство отдало город солдатам на три дня хозяйничать, — обратилась женщина к партизанам, — что хотят, то и творят. В центре города не так безобразничают, а здесь, на окраине, бесчинствуют вовсю. Сколько людей они сегодня положили! Дочка старшая с работы прибежала. Она машинисткой в Контрольной палате служит, недалеко от городского сада. К концу дня многие партизаны через Амур перебегать стали, на левую сторону уходить. Вода в Амуре местами уже пробивается, лед вздуло, идти тяжело, а самураи с этого берега бьют по ним из винтовок и пулеметов. Зверье! Здесь, на окраине, за один день перебили, наверно, сотни людей! Ну, хватит с тебя ужасов, Веруська! Иди спать, — приказала дочери Надежда Андреевна. Мать пригладила взъерошенную голову девочки, повторила: — Иди спать, Веруська…