Вера Солнцева - Заря над Уссури

• Название: Заря над Уссури
• Автор: Вера Солнцева
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1968

В романе Веры Солнцевой рассказана история семьи курских безземельных крестьян Смирновых, некогда переселившихся на Дальний Восток. Они убегали от нужды и лишений, а попали в новую кабалу — им пришлось батрачить у местного богатея.

Дружба со старожилами — потомственными охотниками, хлеборобами, рыбаками — помогает Смирновым узнать и полюбить край, где им суждено теперь жить.

Простая деревенская женщина Алена Смирнова, с любовью вспоминающая тихую курскую равнину, начинает по-новому смотреть на величественную, могучую природу Дальнего Востока. Эта земля становится для нее родной, здесь ее труд, здесь труд тысяч русских людей, осваивающих огромный край.

В годы гражданской войны, во время разгула интервенции и калмыковщины, Алена и Василь Смирновы как бы самим ходом истории втягиваются в гущу событий, уходят партизанить в тайгу, принимают непосредственное участие в борьбе с белыми и оккупантами.

---

— Живоглот ты смиренный! — взорвался Николка. — Открываешься потиху, как улитка?

— Не трожь, не трожь, Николай Иннокентьевич, людей умудренных, седобородых! Нехорошо, милок… — запел было дядя Петя.

— А сам ты чево помалкиваешь? — сердито спросил его Зот. — Чево так хвост поджал? С какого такого испугу? Нас подначил, а сам в кусты?

— Текучую политику понимать надо, Зот Арефьевич! — умильно протянул дядя Петя. — Мозгой шевелить, — насмешливо продолжал он. — Чево мне пужаться, в кусты лезть? А только я человек расейский, патриотичный и чужого дяди мне в дому не надоть! На дух не хочу! Я привык сам в своем краю хозяйновать и заезжего барина над собой не потерплю! Японец ай американец нас, как негров или индейцев, с лучших земель и угодий сковырнут — это уж как пить дать. Загребут себе все богатства, а нас под свое начало горб гнуть поставят. Не пойдет такая лавочка! В запрошлый раз я говорил мужикам — не вступать в кровопролитие, чураться братоубийства, а ноне — ноне иная получается картина, брательники. Ежели во Владивостоке самураи со своих кораблей поскакали, на сушу сошли, значит, они и к нам заявиться могут. Тогда какая нам сторона? Вот почему я сразу язык и проглотил. Я сам видел, как японец в Корее хозяйствует, как гнет народ в дугу! Корейцы в родной своей стране правов никаких не имеют, ходят по струночке, а японец им чуть что — и по зубам! И нам чтобы такая хреновина? Промеж своими драчка — отстранись, не мешай, третий лишний, а тут по-иному поворачивается. Я стар, не вояка, но помогу, чем в силах, красному новому воинству: «Не пущайте! — в ножки поклонюсь. — Бейте, колотите, гоните лиходея-супостата с земли русской. Пущай не щерит пасть на чужое-то добро!»

— Ах ты сума переметная! — обиженно возопил тугодумный Зот. — А хозяйства? А быки-лошади?

— Заткнись ты, Зотейка, со своим хозяйством и иди с ним к чертовой матери! — прервал его Аксенов. — Россия трещит, от России мировая буржуазия норовит вон какие ломтища откромсать, а ты — «быки-лошади»! Не мешай слухать, свинохряк жирный!..

— Тише! Тише! — стучал по столу Лебедев. — Давайте, товарищи, дело решать. Кому дать слово?

— Мне, Сергей Петрович, — сказала баба Палага, поднимаясь с места.

Мужики так и ахнули: впервые слова попросила женщина!

— Ну, отцы и радетели! — донесся до Лебедева голос многоученого баптистского проповедника Аристарха Куприянова. — Кажись, валаамова ослица заговорить собирается…

Скосив в сторону женщин блудливые, расшалившиеся глазки, дядя Петя хихикнул:

— Настают последние времена…

Палага слышала злоехидные слова, но пренебрегла злоязычными брехунами. Она строго пригрозила сыну:

— Почитай старость, Николка! Не посмотрю, что ты уже десять дён в женатиках ходишь, вихор-то приглажу. Зелен ты еще: не проймешь словом живоглота и мироеда-жадобу: ему овечий курдюк дороже России! Слепари бессовестные! Вам коровья лепешка глаза залепила! Не хотите мозгами пошевелить? «Наше дело — сторона»? «Переждем»? «Посмотрим, чья возьмет»? — Голос Палаги креп, пылающие возмущением глаза прожигали насквозь опустивших очи долу мужиков. — Кого слухаете? За какими поводырями идете? Нашествие! Нашествие чужеземцев на нашу родную дальневосточную землю, а вы выжидаете, раздумываете! «Обойдет, не тронет гроза»? Нет! Не обойдет! Тронет, мужики-гражданы! Апосля спохватитесь, да будет поздно: покорно, как волы глупые, подставите шеи под ярмо. Мабуть, мечтаете, что японское ярмо будет слаще царского, которое вы только-только сбросили? И не мечтайте, не слаще будет это ярмо, а еще горше, мужики-гражданы! Встанет над вами чужой, постылый чужеземец, хозяйновать начнет, и вы из-под его палки станете на свет божий смотреть, его милости испрашивать. На Амур-батюшку поехать порыбалить — запрет. Не тронь! На Уссури-матушке перемет поставить — запрет. Не тронь! В тайгу лес рубить, зверя валить — запрет. Не тронь. Так вот, собственными руками, и поднесем насильникам наезжим наши пашни, наши воды, нашу тайгу? — настойчиво спрашивала Палага у притихших мужиков и жгла их пылающими очами. Гремел и высился ее густой и страстный голос. Будто поднятая неведомой силой, она встала со скамьи и, маленькая, седая, грозная, как оскорбленная родина, возвысилась над мужиками, захватила их сердца. — А стыд, а совесть у вас есть, мужики-гражданы? Отдать свое, ухоженное трудом русского народа, добытое кровью, кровавым потом родных наших и близких? У меня озноб по спине пошел, как я услышала: «Наше дело стороннее». Стороннее? Профукаете так родной край, Уссури-матушку да и хаты свои, гражданы-бородачи. Чево это вы, как по сговору, буркалы-то в землю уставили? Мабуть, крупица совести осталась, мабуть, быки-телки не весь стыд слизали?

Гражданы-мужики! Наша, советская власть зовет нас в трудную годину помочь ей, послужить в ратном деле. Молодым мужикам надо всем подниматься на защиту свойской земли! Ты не гуди, Зот, не гуди, как сердитый шмель! Тебя никто и не возьмет в отряд, мирской обжора! Тебе милее крутить быку хвост, чем родину спасать, — ну и крути на здоровье! Нам не нужны мироеды, нам с ними не по пути! Не нужны бесстыжие трусы, лежебоки окаянные, которым теплый бабий бок слаще свободного неба над родным краем. Пусть они сидят и ждут в своей хате с краю, авось она первая и вспыхнет огнем-полымем, подожженная захватчиками-изуверами. Сергей Петрович! Пиши меня. Тряхну старыми костями, ружжо мне не в новинку: в молодости меня с Иннокентием сам Ванюшка Фаянго, гольд, охотник первостатейный, таежному делу обучал. Глаза еще вострые, возьму вражину на мушку! Сам Ваня Фаянго говорил: «У тебя, Палашка, глаз как у моей Аннушки». А кто не знает, какой охотник Аннушка Фаянгова? Пиши!..

— Да что вы, товарищ Аксенова? Мы уж без вас постараемся справиться, — отказал Сергей Петрович. — Такой спор, не на живот, а на смерть, решают мужчины…

— Ну, вам виднее, была бы, как говорится, честь предложена, — недовольно сказала Аксенова и вернулась к женщинам.

— Меня пишите! — крикнул Николай Аксенов. — Дружков моих Костина Алешку и Костина Макарку. Дело промеж нас договоренное…

Лед тронулся, к столу один за другим шли молодые темнореченцы.

— Пиши, учитель!..

Яницын подсел к Палаге:

— Спасибо вам, товарищ Аксенова! Очень помогло ваше горячее слово.

Палага смотрела на него жадно, вопрошающе, и слезы текли по ее еще возбужденному лицу.

— Не на чем, товарищ Яницын. О своем кровном пекусь. Ненароком, вы не сынок ли Марьи Ивановны Яницыной?

— Да! — живо откликнулся Вадим. — Вы знаете маму?

— Я Палага Аксенова. Слыхали, поди, обо мне?

— Палага? Еще бы, конечно, мама мне рассказывала о том, как вы воевали с Гондатти. Вот вы какая, вояка! — с искренним восхищением говорил он.

И больно, будто его кольнули шилом, ёкнуло сердце: рядом с Палагой сидела Смирнова.

— Здравствуйте, Алена Дмитревна! — обратился он к ней.

Услышал робкое «здравствуйте!», увидел милое белое лицо и понял, как он счастлив, как безмерно богат: судьба подарила ему эту желанную минуту нежданной встречи. Видел, что смущена, что робеет, и, всегда смелый, находчивый, не нашел ничего лучшего, как задать глупый вопрос, на который заранее знал ответ:

— А вы почему так смирненько притулились? Почему не выступили?

— Ой, что вы! Батюшки-светы! Куда уж мне!.. — краснея, смущаясь, ответила Алена. — Сидеть-то тут и то страх берет. Это сейчас мужики к нам попривыкли, а первое время не только насмешки, а и угрозы слышали, а вы — выступать. — И заспешила, заторопилась: — До свидания, Палагея Ивановна, прощевай, Марьюшка, до свидания, товарищ Яницын! Побегу: вона Василь зовет…

Ушла. Вернее, убежала: Василь уже стоял в дверях, махал рукой муж и хозяин: «Алена! Домой!»

Милая. Милая. Тепло небольшой шершавой ладони…

— Вы уж ко мне загляните хоть на часок, — пригласила Аксенова Вадима.

— Зайду, завтра же зайду! — охотно отозвался он. — С превеликим удовольствием побываю у вас!..

После собрания Лебедев и Вадим подводили итоги: отряд создан, и в него еще будут вливаться мужики постарше, колеблющиеся ныне.

— Молодчинище! Молодчинище, Аксенова! — возбужденно и весело говорил Яницын. — Это она повернула настроение мужиков. Они танцуют под чью-то дудочку, пришли послушать, побрыкаться, а она их рванула за живое. И сколько выстраданной страсти, сколько выношенной убежденности! Хороша, хороша баба Палага!

А ночью лежал на скромном ложе — широченная ямщицкая шуба, — раскинув руки в стороны, и был счастлив, счастлив, как мальчишка, впервые полюбивший курносую девчонку. И гнал прочь предостережения и опаски: «Чужая жена». И не заглядывал в будущее — что ему в нем? — он знал, что полюбил прекраснейшую, лучшую из лучших, единственную на земном шаре женщину. «Алена я, Смирнова». А потом услышал чей-то ехидный шепоток: «Кажись, валаамова ослица заговорить собирается…» Поплыли во мгле шалые бирюзовые глазки дяди Пети. Вадим уже знал его. «Смолчал? Скушал? Сереже нелегко. Кулачки тут каленые. Ка-ак их Палага чехвостила! „Живоглота словом не проймешь… мирской обжора…“ Крепка, крепка… — И, уже засыпая, додумывал: — Прирожденный трибун…»