Вера Солнцева - Заря над Уссури

• Название: Заря над Уссури
• Автор: Вера Солнцева
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1968

В романе Веры Солнцевой рассказана история семьи курских безземельных крестьян Смирновых, некогда переселившихся на Дальний Восток. Они убегали от нужды и лишений, а попали в новую кабалу — им пришлось батрачить у местного богатея.

Дружба со старожилами — потомственными охотниками, хлеборобами, рыбаками — помогает Смирновым узнать и полюбить край, где им суждено теперь жить.

Простая деревенская женщина Алена Смирнова, с любовью вспоминающая тихую курскую равнину, начинает по-новому смотреть на величественную, могучую природу Дальнего Востока. Эта земля становится для нее родной, здесь ее труд, здесь труд тысяч русских людей, осваивающих огромный край.

В годы гражданской войны, во время разгула интервенции и калмыковщины, Алена и Василь Смирновы как бы самим ходом истории втягиваются в гущу событий, уходят партизанить в тайгу, принимают непосредственное участие в борьбе с белыми и оккупантами.

---

Если вас это заинтересует, я могу процитировать с полной точностью слова генерала Грэвса. У меня профессиональная память, которой горжусь. Иногда на лету, на ходу приходится запоминать не только высказывания, но и…

Полковник спохватился, посмотрел на генерал-майора, который никак не мог прийти в себя от железной хватки японца. «Я, кажется, сболтнул лишнее? Ничего! Человек с таким птичьим, срезанным лбом вряд ли способен о чем-либо догадаться. Как растерян и озлоблен, — по-видимому, слова Грэвса его потрясли. Продолжим пытку словом…»

— Вас интересуют подлинные определения командующего американскими военными силами? — вежливо осведомился полковник.

— Да, пожалуйста, — машинально ответил Калмыков, потирая ноющую руку.

Полковник на секунду задумался, устремил зрачки темных глаз на стену кабинета и, словно читая написанные строки, произнес медленно, фраза за фразой:

— «Я впервые встретил известного убийцу, разбойника и головореза Калмыкова. Это был худший вид негодяя, которого я когда-либо видел или о котором слышал…»

Смугло-серое лицо генерал-майора побагровело, кровь мгновенно залила не только щеки, но и уши, шею. Он поднял с пола нагайку и, нещадно терзая в руках витой стержень, безуспешно старался переломить его.

Холодно и безразлично продолжал звучать в просторном кабинете звонкий, с какими-то птичьими интонациями голос:

— «Я серьезно сомневаюсь, что если перелистать весь энциклопедический словарь, проглядывая термины, относящиеся к описанию преступлений, то едва ли можно найти то, чего еще не совершил Калмыков…» Я думаю, достаточно сказанного, генерал-майор? — насмешливо спросил полковник. — Итак, без нас, без нашей поддержки, вы — ноль, ничто! Русские массы вас немедленно растерзают, как только мы отвернемся от вас. Ясно?

Калмыков, с которого давно слетела дурь, стоял перед японцем, вытянувшись в струнку. С трудом переводя дыхание, он произнес:

— Ясно… ваше… превосходительство!

— Вижу! Вижу — вы все поняли, — тонко и зло улыбнулся японец. — А теперь перейдем к делу!

Стальные, непреклонные ноты прозвенели в его ровном голосе, когда он, подойдя к большой карте, висевшей на стене, и указывая на ней географическую точку, произнес:

— События начнут развертываться отсюда. Обстановка предположительно такова: атаман Семенов… объявит себя… походным атаманом Дальневосточной армии. Ясно?

— Ясно, ваше превосходительство! Слушаю…

— Да, господин генерал-майор, такова непреклонная высокая воля нашего императора, — продолжал после короткого молчания японец и почтительно привстал, — такова воля императора… Этот вопрос санкционирован и нашим верховным командованием. Итак, за дело! Задача задач — очищение края от пагубной крамолы большевизма. Уничтожать и сочувствующих им… Ясно?

Калмыков молча склонил голову.

Глава четвертая

Семену Матвеевичу Матвееву нездоровилось, и он прилег на койку, прикрылся солдатским одеялом. На дворе трещал декабрь, и в каморке было прохладно. Полдень, а в комнате полусумрак — окно густо разукрашено причудливыми морозными узорами.

Сон, зыбкий, колеблющийся, как марево, слетел мгновенно — без стука, мягко распахнулась дверь. Наклонив голову под низкую притолоку, ввалился и, казалось, заполнил собой всю каморку вахмистр Замятин.

— Вставай, господин сапожник! Дрыхнет средь бела дня, лежебока, без зазрения совести. А ну, встать! — рявкнул он медвежьим басом.

Яницын натянул повыше одеяло, брыкнул ногой — не мешай-де спать! — а сам испуганно соображал: что значит это внезапное пришествие? Прислушался, не открывая глаз. «Один? Кажется, один! — Стало легче, испуг ослаб. — А ну, собери-ка волю, простецкий мужик!»

— Вставай, сапожник, — неожиданно заканючил пьяным голосом Замятин. — Пожалей босоногого, все пятки отморозил по такому холодищу…

Вадим высунул из-под одеяла доброе лицо недотепы, глуповатого мужика, недоспавшего засони и широко, сладко зевнул.

— Спать хотца, приболел малость, так и клонит… — И радостно заулыбался: за спиной Замятина стоял офицер в серо-голубой шинели с погонами капитана. — Бог гостей послал! Господа военные офицеры! Опять в наших палестинах, господин Замятин? Чем могу служить вашим милостям?

— Вторая подметка полетела к чертям собачьим. Твоя держится, а эта прохудилась. Прибей новую подметку. Я свою принес. Годится ли?

Яницын, поспешая не спеша, для виду, чтобы оттянуть время и понять цель прихода калмыковцев, одернул косоворотку, посконные штаны, затем всунул босые ноги в короткие дряхлые валенки. Достав из-под койки ящик с «причиндалами», он надел черный рабочий фартук и долго мял в руках подметку.

— Годится. Разувайся, военный. Садитесь, господа военные офицеры, на мою койку. Она хучь и скрипучая, но дюжая…

Скрипучая, но дюжая койка запела на разные голоса под тяжестью незваных-непрошеных гостей.

Яницын низко наклонил голову над сапогом: нет ли подвоха? Как будто нет, подошва сдала, развалилась. Недотепа, любопытствуя, воззрился на вахмистра.

— Не казенная подошва, тухлый товарец: сверху кожа, а нутре — гниль?

— Японское дерьмо! — проворчал вахмистр. Его уже развезло, оползал на койку как куль.

— Ляжись-ка ты на мое место, военный, — добродушно предложил чеботарь, — еще теплое! Поспи чуток. Эк тебя разморило… А вы, господин военный офицер, присядьте пока на табуреточку…

Замятин, покачиваясь, сбросил на пол японский зеленый полушубок на меху, меховую шапку-ушанку, сбросил второй сапог, тяжело плюхнулся на застонавшую под его тяжестью койку и заскулил:

— Не засну я. Сна начисто лишился я, капитан Верховский. Сомкну веки — стон, хрип, вопли. Из-за бессонницы пристрастился к опию, кокаину, а сонные порошки глотаю, как слабонервная дамочка. Дошел до ручки: ничто не помогает, не сплю — и баста! Помолись за мою грешную душу, сапожник, осени меня крестным знамением, — пьяно куражился калмыковец. — Я православный безбожник. — И захныкал: — Помолись, простота!

Матвеев набожным, исполненным веры взглядом окинул икону в углу, пошевелил толстой отвисшей губой.

— Помолюсь… помяну в молитве… авось и сон к тебе вернется. Какая это жисть без сладкого сна? — И он опять широко, безмятежно зевнул.

Вскоре Замятин заснул бурным пьяным сном: стонал, захлебывался слюной, задыхался, храпел во все лопатки.

Прошло с полчаса. Капитан, тоже, по-видимому, пьяный, дремал.

Яницын, осторожно постукивая молотком, вгонял в подошву деревянные гвозди и в то же время, оттопырив толстую нижнюю губу, глуповато посматривал то на капитана, то на спящего вахмистра.

— Вот я и очухался, — подал голос Замятин. — Спасибо, сапожник, славно всхрапнул. Это я около тебя, губошлепа, успокоился. Ты на мою физиомордию не удивляйся. Болел в младенчестве детским параличом. Все отошло, а лицо как онемело, не слушается меня. Папаша-родитель меня за это ненавидел: «Ни зла, говорил, ни добра не выражает физия. Как маска…» Починил сапог, братан?

— Нет еще, я потиху бил, хотел тебе дать поспать, господин военный. Сей минут закончу, — сказал чеботарь и проворненько застучал молотком.

В столовой пели дети, смеялись. «Дети. Дети. Мирная обитель. А в нескольких шагах от вас непримиримые, смертельные враги. За горло бы вас, каты! Мертвой хваткой!.. Не распускай нервы, солдат!» — приказал себе Яницын и застучал быстрее молотком.

Замятин, серый, помятый, не протрезвел после сна.

— Дай холодненькой водички, божий заступник. Маленько дербалызнули после ночной вахты. Ха-ха! О-го-го! Водичка даже со льдом! Хороша кваса! — говорил он, выливая в огромную пасть железный черпак. И опять взревел медведем, потревоженным в берлоге: — Ты мне дурика не строй: воду подаешь, морковным чаем потчуешь. Жив-ва! Шагом марш! Добудь две бутылки самогонки, а еще лучше — ханшина у ходей. Трещит башка. На золотой, нищета, Замятин — мужик богатый.

Яницын вышел на кухню, лихорадочно соображая: что делать?

— Чистых бутылок нет, Надежда Андреевна? — спросил он и заметил бледность хозяйки. — Ай вы заболели?

— Боюсь я их, проклятых! Все внутри трясется, когда вижу их так близко.

Пальцем она показала ему подойти ближе и шепнула:

— За ханшином я сбегаю сама, а вы пройдите в нашу спальню и послушайте их. Может, у них умысел какой? — Она сунула ему бутылки. — Идите к ним, скажите, что уходите.

— Одним моментом слетаю! — приоткрыв дверь, сказал Яницын калмыковцам. — Лавки-то китайские не близко, два квартала, но я мигом!..

— Иди, иди, Матвеев! — отмахнулся от него Замятин. — Мы с капитаном давно не виделись, а происшествий куча…

Яницын, закрыв спальню на крючок, прильнул к тонкой перегородке, отделяющей его комнатку от хозяйской.