Вера Солнцева - Заря над Уссури

• Название: Заря над Уссури
• Автор: Вера Солнцева
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1968

В романе Веры Солнцевой рассказана история семьи курских безземельных крестьян Смирновых, некогда переселившихся на Дальний Восток. Они убегали от нужды и лишений, а попали в новую кабалу — им пришлось батрачить у местного богатея.

Дружба со старожилами — потомственными охотниками, хлеборобами, рыбаками — помогает Смирновым узнать и полюбить край, где им суждено теперь жить.

Простая деревенская женщина Алена Смирнова, с любовью вспоминающая тихую курскую равнину, начинает по-новому смотреть на величественную, могучую природу Дальнего Востока. Эта земля становится для нее родной, здесь ее труд, здесь труд тысяч русских людей, осваивающих огромный край.

В годы гражданской войны, во время разгула интервенции и калмыковщины, Алена и Василь Смирновы как бы самим ходом истории втягиваются в гущу событий, уходят партизанить в тайгу, принимают непосредственное участие в борьбе с белыми и оккупантами.

---

Вдруг Семен остановился: на повороте к Темной речке, на серо-сизой дороге, проложенной по льду Уссури, его наметанный охотничий глаз различил еле видимые движущиеся точки.

«Едут! На конях. Наверно, японцы или калмыковцы. Конница! Не Демишхан ли со своими дикарями — черные бурки на ветру раздуваются… Эти дадут жизни, если попаду им в руки: изрубят в куски!..»

Семен пригнулся, отбежал в сторону от дороги; с лихорадочной поспешностью, не обращая внимания на злую боль в простреленной руке, зарылся в высоченный снежный сугроб, затаился.

«Пережду! Пролежу до вечера. Днем идти опасно. Поймают — не уйдешь. Все ясно: спина исполосована, рука прострелена. Не отвертишься!»

Топот копыт все ближе и ближе…

Варвара истомилась, ожидая Семена. Подозревала недоброе, но ждала. Ждала. И когда глубокой ночью в трескучий сорокаградусный мороз, от которого с треском лопались бревна сруба, кто-то стукнул в окно, Варвара в одну секунду была на ногах. Зажгла лампу. Сбросила щеколду — и узнала, узнала!

Семен, полуживой, с черным, обугленным от мороза лицом и отмороженными пальцами рук, рухнул около порога, обледенелый, со свистом втягивая воздух.

Варвара не растерялась, не заплакала.

Стянула с мужа чужое пальто, шапку. С трудом стащила валенки, гремевшие по полу, как железные. Налила в таз холодной воды. Оттирала несгибающиеся пальцы мужа, возвращала их к жизни.

— Живой! Живой!

Никанор Ильич уже суетился — помогал снохе растирать окоченевшего сына.

— Вторую ночь ползу, — сипел Семен. — Днем нельзя — Калмыков чего-то суетится, конники во все стороны скачут. В сугроб зарывался и сидел, а ночью шел. Шаг шагну и замру, слушаю: не несет ли кого нечистая сила? А под конец полз… Мороз душит: замерзаю — и все. Думал… не дойду, а сдюжил… — хрипя простуженным горлом, говорил Костин.

К мертвенно-синим, безжизненным пальцам Семена приливала кровь, они набухали, розовели.

— В воду! В холодную воду глубже окунай пальцы! — командовал Никанор Ильич. — А то печь будет, колотье до сердца дойдет. Варвара! В сенках на полке, в горшочке, гусиный жир. Достань-ка. Отойдут руки, смажем их жирком — полегчает. Пальцы, видать, живые.

Варвара разожгла печь, подобрала с пола незнакомое короткое пальто, недоуменно повертела в руках вытертую бобровую шапку, повесила на гвоздь.

Сели за стол. Семен держал ложку пятерней, в горсти; покрасневшие, оттаявшие пальцы плохо слушались его. Жадно глотал он горячие щи, вынутые из русской печки, жадно откусывал от пахучей краюхи хлеба.

— Чужих в селе нет? Калмыковцев? — прохрипел он, превозмогая себя: не упасть головой на стол, не заснуть…

— Нет! Никого нет, сынок.

Горячая пища обессилила Семена; сон сломал мужика, он обмяк, сник и непробудно заснул за столом, положив на него взлохмаченную русую голову.

— Варя! Сношка милая, смотри, рубаха-то вся в крови, коробом стоит. Рука перевязана. Прострелили его, что ли? — обеспокоенно спросил старик.

Они положили Семена на кровать, разрезали повязку, оказавшуюся рукавом исподней Семеновой рубахи, и обнаружили на руке, пониже плеча, сквозную рану. Пуля пробила мякоть, даже не повредила кости.

— Обойдется, — успокоенно вздохнул отец, — заживет. У нас кровь смолистая, таежная. Смотри — не кровоточит, затягивается.

— Батюшка! Под рубахой-то какая страсть! — ахнула Варвара, приподняв край рубахи.

— Не кричи, Варвара. Режь, все режь. Кромсай рубаху, — распорядился Никанор Ильич.

Но, взглянув на исполосованную, в рубцах и кровоподтеках, обезображенную побоями спину сына, охнул страдальчески, и ноги подсеклись — опустился на лавку.

— Били! Били моего сыночка!

…Суетилась Варвара, готовила Семена к походу в тайгу: стирала белье, месила и пекла хлеб, варила сытный обед — накормить долгожданного гостя, — а он все спал и спал.

Проснулся Семен только к вечеру, когда густо затемнили избу синие сумерки.

Пообедали. Ложка Семена ходуном ходила. Изголодался мужик. Пообедав, Семен прилег на широкую скамью, рассказал о пережитых мытарствах.

Рассказ о смерти Дмитрия Юрина, о докторе, о последних минутах перед расстрелом Варвара слушала сцепив руки — не взорваться бы рыданием! Опомнившись, поняла — погиб врач, у которого она бывала на приеме.

— Семен? Расстреляли Иннокентия Львовича?.. — беспомощно спрашивала молодая женщина. — Значит, ты все знаешь?

— Дай господи ему царство небесное, — набожно вымолвил старик. — А мы его ждали, ждали. Так и не дождались, — притуманиваясь, заметил Никанор, глядя на чудом спасшегося сына.

На другой день семья собирала Семена в путь.

Никанор вымыл сына в черной баньке; вздыхал тайком над избитым родным телом, над затянувшимися уже рубцами. Только не тронул раненую руку.

— Рано еще. Обождем. А то разбередим…

В сумерки двинулись к опушке тайги.

Семен, поцеловав отца, отвел в сторону Варвару.

— Береги себя, Варя. И его береги. Сына. И не обессудь на прямом слове: ухожу я надолго. Не приду месяц, другой, третий — не бойся, не думай плохого. Больше я им в руки живым не дамся.

Варвара прислушалась к незнакомым, жестким интонациям, металлически звенящим в голосе мужа, оробела.

— Семушка! Да как же я… мы с ним? Куда ты собрался? Никуда я тебя не пущу! — отчаянно сказала она.

— Варя! Я хочу, чтобы ты знала всю правду. Я стал другим человеком. Я… теперь уже не смогу спокойно сидеть в землянке и выжидать, когда японцы или калмыковцы к нам пожалуют. Не могу! Сердце горит!.. Я иду мстить. Уничтожать иду. Ты пойми, Варя: я на воле, а они лежат в могиле, Варя! Я был в могиле, засыпанной землей. Пока не дойду до победы, пока не увижу мертвым последнего белого гада, нет мне ни радости, ни покоя. Ты не бойся, Варя, теперь я бессмертный. Я один за них, за всех, живу…

Варвара стояла ошеломленная; рвался из груди бабий вопль; хотела кинуться к мужу — не пустить, насильно удержать! Но преданным сердцем поняла — все напрасно, не помогут ни мольбы, ни слезы, ни угрозы. Она тяжело рухнула в снег и замерла, прижавшись головой к валенкам мужа.

— Варя. Женушка. Одна ты у меня. Единственная! — Семен легко поднял ее на руки и жарко, неистово стал целовать любимое, залитое слезами лицо. Потом он поставил ее на ноги, спросил непреклонно: — Ты поняла меня, Варвара?

— Иди… Все поняла… Нет тебе иного пути. Иди, родимый…

Глава вторая

И вот, скажите на милость, казалось, не мил — не дорог был дотоле Алене Смирновой край, где свили они с Василем себе гнездо, — все в Россию тянуло; суровый, гордый Дальний Восток пугал ее тайгой непролазной, реками многоводными, дорогами бескрайними; то ли дело курская равнинка — черноземная, милая, свойская земля, на длинные версты цветущая садами яблоневыми!

Но как железными клещами сердце схватило, когда потянулись чужие постылые руки к Амуру и Уссури. Стекаются сюда битые войска белых, из чужих земель прибывают и прибывают гады разные, из-за океана приплыли змеи заморские. Сколько нечистой силы собралось!

Пируют белоинтервенты, радуются: надеются проглотить благодатный, изобильный край. Но встанет, встанет у них поперек горла косточка: начинает поднимать униженную голову простой люд, оскорбленный вражеским нашествием. Пируйте, пируйте, женихи! Оглядитесь — суженой-то нет!

Народ затаился, ропщет, ищет выхода; сильные духом уже делают набеги на врага: гремит по краю слава беззаветного храбреца Семена Костина — Семена Бессмертного, все чаще на устах людей имя партизанского командира Сергея Лебедева.

Горела в Алене святая, правая злоба на пришельцев; горько раздумывала Смирнова, курская крестьянка-переселенка: «Что делать?» Темная речка томится: близок враг, вот-вот ворвутся на широкую прибрежную улицу калмыковцы и оккупанты — в соседних селах уже слышны чужая речь и бряцание богатого оружия. Какие еще испытания падут на мирное село? Расправили крылья — и вот налетела орда несметная.

Алена не могла уже мириться с жизнью в ручных и ножных кандалах. Забыть Октябрь семнадцатого года, свежий ветер свободы? Советы забыть? Сменить волю вольную на наручники, на затворы тюремные?

Выйдет Алена к Уссури-реке, сядет на Горюн-камень. «Сколько я здесь труда положила! Моя это река, моя земля! Люба-дорога мне каждая былинка в полях, каждое деревце в таежных дебрях, каждая песчинка на речном берегу. Не отдам насильникам!..»

Вечерами сидит Алена за работой. Веретено в ее привычных руках присвистывает, крутится. Попросит она:

— Василь! Почитал бы ты «Тараса Бульбу».

Любимой стала у них эта — большой веры и правды — книжка.

Василь читал хорошо, много бойчее, чем Алена. Любимые места наизусть знал; закроет глаза и грозно читает про битву свободолюбивых казаков с врагами: