Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных

• Название: Сцены частной и общественной жизни животных
• Автор: Коллектив авторов
• Жанр: Проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-4448-0416-2

«Сцены частной и общественной жизни животных» (1842) – знаменитый сборник, для которого тексты написали известные французские писатели, а иллюстрации выполнил замечательный рисовальщик Гранвиль. Сквозной сюжет книги – история о том, как звери собрались на свою Генеральную ассамблею и решили освободиться от власти человека, а для этого – рассказать каждый свою историю. Читателя ждут монологи Зайца-конформиста и Медведя-байрониста, Крокодила-эпикурейца и Пуделя, сделавшегося театральным критиком, английской Кошки, осужденной за супружескую измену, и французской Кошки, обманутой Котом-изменником. Имена и некоторые приметы у персонажей звериные, а проблемы, разумеется, – человеческие, те самые, которые вставали перед французами первой половины XIX века в их повседневной жизни. Это производит комический эффект, который довершают блистательные рисунки Гранвиля. Перевод сборника выполнен известным российским исследователем французской культуры – Верой Мильчиной, автором книги «Париж в 1814–1848 годах: повседневная жизнь».

---

Прекрасно одетый Усач, превосходный танцор

Когда он немного повзрослел, живость его внезапно сменилась совершенной апатией[260]. Поначалу я решила, что он внял моим советам, но не замедлила понять, что состояние, которое я приняла за плод рассудительности, есть не что иное, как болезнь, настоящая болезнь, сопровождающаяся полным оцепенением. Около двадцати дней он провел без движения, точно в летаргическом сне. «Что ты чувствуешь? – спрашивала я его время от времени. – Что с тобою, милое дитя?» – «Ничего, – отвечал он искаженным голосом, – ничего, добрая моя воспитательница; я не могу пошевелиться, а между тем меня охватывают неизъяснимые порывы; мой недуг не имеет названия; все меня утомляет: не говори со мной, молчать и не двигаться – такое блаженство».

Он сделался неузнаваем. Кожа его пожелтела и напоминала сухую листву; эта наполовину замершая жизнь так сильно напоминала смерть, что я уже отчаялась спасти несчастного, как вдруг однажды, ярким солнечным днем, он постепенно начал просыпаться и вскоре выздоровел окончательно. Он совершенно преобразился: большой и прекрасный, он сверкал самыми роскошными красками. Каким-то чудом на плечах у него распустились четыре лазурных крыла с прелестными переливами, голову увенчали изящные усики, тело облачилось в тонкий бархатистый камзол c красными и черными крапинками, а внизу выросли шесть прелестных крохотных, но очень резвых лапок; он открыл глаза, взглянул вокруг сверкающим взором, взмахнул легкими крылышками, Куколка исчезла и в воздух взвился Мотылек.

Я стремглав бросилась за ним.

Никогда еще полет не был столь прихотлив, никогда еще порыв не был столь страстен; казалось, будто новорожденному принадлежит весь земной шар, будто все цветы – его собственность, все огни – его достояние и весь мир сотворен для него одного. Он пребывал в таком упоении, он ворвался в жизнь с такой яростью, что я всерьез сомневалась, достанет ли его молодых сил на выходки столь неистовые.

Вскоре его капризному хоботку показались пресными те луга, какие он поначалу так полюбил; он исполнился презрения к краям слишком хорошо знакомым. Им овладела скука, а против этого недуга богатых и счастливых бессильны все обольщения простора, все щедроты природы. Я заметила, что он начал отдавать предпочтение Асфодели, цветку, любимому Гомером и Платоном, символу смутных мечтаний[261]. Он проводил долгие минуты на бесплодных скалах, поросших Лишайником, вдали от цветов, сложив крылья с видом совершенно пресыщенным, и не раз мне приходилось прятать от него страшные, мертвенно-бледные листья Белладонны и Цикуты[262].

Однажды вечером он вернулся домой в крайнем возбуждении и рассказал мне, что повстречал на одной полевой Календуле очень любезного Мотылька, который недавно прибыл из чужих краев и видел там всякие чудеса.

Моего воспитанника охватила страсть к неизведанному.

Не нами сказано: «Кто не мучим болью, от которой хочет избавиться, кто не тяготится игом, которое жаждет стряхнуть?»[263]

– Если я не смогу путешествовать, я умру! – вскричал он.

– Не умирай, – отвечала я. – Ты сможешь.

Он тотчас ожил, расправил крылья, и мы отправились в Баден.

Мне не описать безумную радость, охватившую его при отлете, его восторги, его экстазы; он так сиял, так порхал, что я, его бедная воспитательница, чьи крылья ослабели от пережитых печалей, с трудом за ним поспевала.

Остановился он только в Шато-Тьерри, неподалеку от прославленных берегов Марны – там, где родился Лафонтен.

Что же его остановило? Сказать ли? то была скромная Фиалка на опушке леса. «Как не полюбить тебя, Фиалочка, тебя, такую нежную и смирную? Когда бы ты знала, какой у тебя прелестный и благопристойный вид, как тебе к лицу твои зеленые листочки, ты бы поняла, что тебя нельзя не любить. Будь добренькой, согласись стать моей любимой сестричкой, погляди, как спокоен и безмятежен делаюсь я в твоем обществе! Как я люблю это дерево, укрывающее тебя своей сенью, эту мирную свежесть и этот аромат благородства, который ты источаешь! как прекрасно, что ты такая голубенькая и изящная и что растешь ты в укромном уголке! если ты полюбишь меня, мы заживем душа в душу!

– Стань бедным цветком, как я, и я тебя полюблю, – отвечала благоразумная Фиалка, – а когда наступит зима, когда снег засыплет землю, а ветер печально завоет в верхушках облетевших деревьев, я укрою тебя своими листьями, которые тебе так нравятся, и мы вместе забудем о непогоде. Сложи крылья и обещай, что будешь любить меня вечно.

– Вечно, – повторил он, – вечно; вечно – это слишком долго, а в зиму я не верю.

И полетел дальше.

– Не плачь, – сказала я опечаленной Фиалке, – ты легко отделалась.

Под нами простирались хлебные поля, леса, города и печальные равнины Шампани. В окрестностях Меца запах, долетевший с земли, привлек внимание моего Мотылька. «Плодородный край! – воскликнул он. – Какой простор! какие обильные потоки изливаются здесь с гор и как прекрасны, должно быть, здешние цветники!» И он с кокетливым видом направился к Розе – единственной Розе, которая цвела на берегах Мозеля. «Великолепная Роза! – шептал он. – Какие живые краски! Какие природные сокровища! Какой праздничный вид и какое могучее здоровье!»

Старый Мотылек

– Боже мой! как Вы красивы и привлекательны! – сказал он ей. – Никогда еще солнце не освещало Розу столь ослепительную. Не прогоняйте меня, прошу вас, я прилетел издалека; позвольте мне хоть на мгновение опуститься на одну из веток вашего розового куста.

– Прочь, – отвечала надменная Роза, – откуда я знаю, кто ты. Ты самонадеян и льстив; ты лжец, поди прочь.

Он все-таки подлетел поближе и тотчас отпрянул.

– Злюка! – вскрикнул он. – Ты меня уколола!

И он показал поцарапанное крылышко.

– Я больше не люблю Роз, – прибавил он, – они жестокие и бессердечные. Полетим дальше, счастье – в непостоянстве.

Неподалеку он заметил Лилию; ее изысканность пленила его, однако он был смущен аристократизмом ее манер, ее величественным видом и благородной белизной.

– Я не смею любить вас, – сказал он ей самым почтительным голосом, – ибо я всего лишь Мотылек и боюсь шевельнуть крыльями в вашем благоуханном соседстве.

– Будь безупречен, – отвечала Лилия, – никогда не изменяйся, и я стану тебе сестрой.

Никогда не изменяться! На этом свете искренни одни Мотыльки: он не смог ничего обещать. И порыв ветра унес его на серебристые песчаные берега Рейна.

Очень скоро я догнала его.

Он уже объяснялся в любви Ромашке.

– Следуй за мной, – говорил он ей, – следуй за мной, и я полюблю тебя, потому что ты проста и наивна; пересечем Рейн, отправимся в Баден. Тебе понравятся тамошние блестящие празднества, концерты, украшения, волшебные дворцы и голубые горы, которые высятся вон там на горизонте. Покинь здешние однообразные берега, и ты станешь прелестнейшим из всех цветов, какие влечет к себе великолепный Баден.

– Нет, – отвечала добродетельная Ромашка, – нет, я люблю Францию, люблю эти берега, на которых родилась, люблю этих Маргариток, своих сестер, которые меня окружают, люблю эту землю, которая меня вскормила; я должна жить и умереть здесь. Не уговаривай меня совершить дурной поступок.

Ромашки достойны любви, потому что они любят добро и постоянство.

– Я не могу последовать за тобой, но ты, ты можешь остаться со мной; вдали от светского шума, о котором ты толкуешь, я полюблю тебя. Поверь мне: быть счастливым нетрудно, надо только довериться доброй природе. Какой цветок полюбит тебя больше, чем я! Смотри, вот мои лепестки, пересчитай их, не упусти ни одного, ни тех, которые я принесла в жертву тебе, ни тех, которые потеряла от горя; спроси: «Любит? не любит?»; пересчитай лепестки еще раз и убедись, что я люблю тебя, очень люблю, а вот ты, неблагодарный, совсем меня не любишь!

Он замер в сомнении, и я увидел, что перед нежным цветком забрезжила надежда…

– На что же мне крылья? – воскликнул он и взмыл ввысь.

– Я этого не переживу! Лучше умереть, – сказала Ромашка, и головка ее поникла.

– Умирать еще рано, – возразила я, – поверь, боль утихнет, а любовь редко бывает счастливой.

И я напомнила ей прекрасный стих Ламартина, осушивший слезы стольких цветов:

Вас ждет блаженный край, где вновь все расцветет[264].

– Не забудь обо мне, полюби меня, полюби меня; обрати свой белый венец и свое сердце к тому уголку земли, где тебя обожают; я маленький цветок, как и ты, и люблю все, что любишь ты, – тихонько шептала безутешной Ромашке ее соседка, голубая Незабудка, слышавшая весь разговор с Мотыльком.

«Добрая душа, – подумала я, – если цветам суждено любить друг друга, быть может, ты будешь вознаграждена», – и, чуть повеселев, последовала за моим легкомысленным воспитанником.