Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных

• Название: Сцены частной и общественной жизни животных
• Автор: Коллектив авторов
• Жанр: Проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-4448-0416-2

«Сцены частной и общественной жизни животных» (1842) – знаменитый сборник, для которого тексты написали известные французские писатели, а иллюстрации выполнил замечательный рисовальщик Гранвиль. Сквозной сюжет книги – история о том, как звери собрались на свою Генеральную ассамблею и решили освободиться от власти человека, а для этого – рассказать каждый свою историю. Читателя ждут монологи Зайца-конформиста и Медведя-байрониста, Крокодила-эпикурейца и Пуделя, сделавшегося театральным критиком, английской Кошки, осужденной за супружескую измену, и французской Кошки, обманутой Котом-изменником. Имена и некоторые приметы у персонажей звериные, а проблемы, разумеется, – человеческие, те самые, которые вставали перед французами первой половины XIX века в их повседневной жизни. Это производит комический эффект, который довершают блистательные рисунки Гранвиля. Перевод сборника выполнен известным российским исследователем французской культуры – Верой Мильчиной, автором книги «Париж в 1814–1848 годах: повседневная жизнь».

---

– Неужели вы боитесь, господа? – сказал ученик Прометея естественных наук. – Неужели вы предадите святое дело Животного мира?

– Нет, сударь! – воскликнул Мармус, – я не брошу науку, которой посвятил всю свою жизнь; а в доказательство мы с вами вместе составим заметку о моей Зебре.

– Вот видите, – сказал юный журналист моему хозяину после ухода унитариста, – все Люди – дети, корысть их ослепляет, и чтобы ими командовать, достаточно знать их интересы.

– Мы спасены! – сказал Мармус.

Итак, заметка о Зебре из центра Африки была составлена по всем правилам науки лучшим учеником великого философа, который, осмелев под прикрытием Мармуса, сформулировал все положения доктрины без изъятия. Тут начался для обоих моих хозяев самый увлекательный период их славы. У обоих отбоя не было от приглашений на обеды, вечера и утренние приемы с танцами. У обоих образовалось столько сообщников, объявивших их первоклассными учеными, что отныне никто бы уже не посмел оспорить это звание. Оттиск прекрасного Мармусова труда был послан барону Серcо. Академия наук сочла дело столь серьезным, что никто из ее членов не осмелился высказать свое мнение.

– Надо посмотреть, надо подождать, – говорили они.

Г-н Салтенбек, бельгийский ученый, уселся в почтовую карету. Г-н Фос-ман-Беттен из Голландии и знаменитый Фабрициус Гобтуссель, равно как и сэр Фэрнайт устремились в Париж, чтобы взглянуть на славную Зебру. Юный и пылкий последователь доктрины зоологического единства работал над меморией, выводы которой грозили крахом барону Серсо.

Среди ботаников начала уже складываться партия, выступавшая за единство строения растений. Знаменитый профессор Кандоль[336] и не менее знаменитый Мирбель[337], которым открыли глаза смелые труды г-на Дютроше[338], еще колебались – но исключительно из снисхождения к барону Серсо и его авторитету. Точка зрения, согласно которой между объектами ботаники и объектами зоологии нет принципиальной разницы, завоевывала все больше сторонников. Серсо уговорил министра повидать Зебру. В ту пору я уже научился ходить так, как требовалось моим хозяевам. Шарлатан приделал мне Коровий хвост, а моя черно-желтая раскраска придавала мне полное сходство с будкой австрийского часового[339].

Я принял на себя роль верховного представителя парижских Воробьев и отправился в путь

– Удивительно, – сказал министр, видя, что я ступаю сначала обеими левыми ногами, а затем обеими правыми.

– Удивительно, – сказал академик, – но не необъяснимо.

– Не знаю, – сказал бывший суровый оратор, а ныне снисходительный министр[340], – как можно вывести единство из разнообразия.

Прежде всего меня поразило чудесное трудолюбие этого народа

– Дело привычки, – пошутил Мармус, не спеша высказываться по существу.

Министр, поклонник абсолютных доктрин, чувствовал потребность сопротивляться фактам, подрывающим основы науки, и посмеялся над Мармусовой шуткой.

– Долго ли, сударь, – сказал он, беря Мармуса под руку, – эта Зебра, привыкшая к температуре центральной Африки, проживет на улице Турнона…

Услышав этот жестокий приговор, я так разнервничался, что стал ходить, как прежде.

– Пусть живет, сколько может, – сказал мой хозяин, испуганный моим переходом в оппозицию, – ведь я подрядился читать курс в Атенее, а до этого времени она протянет…

Не успел я ступить на землю острова, как подвергся нападению странных Животных, состоящих на службе у Государства

– Вы человек умный, скоро вы отыщете последователей для вашей прекрасной сравнительной инстинктологии, которая, прошу заметить, вполне согласна с доктринами барона Серсо. Разве не будет для вас в сотню раз более почетным, если ваши идеи изложит ученик?

– У меня, – произнес тут барон Серсо, – есть ученик огромного ума, который превосходно повторяет все, что слышит; мы называем таких писателей популяризаторами…

– А мы – Попугаями, – сказал журналист.

– Эти люди оказывают истинную услугу науке, они пишут о ней так, что их понимают даже невежды.

– От которых они мало чем отличаются, – заметил журналист.

– Так вот, он почтет за честь изучить сравнительную инстинктологию и привести ее в соответствие со сравнительной анатомией и с геологией; ведь в науке все взаимосвязано.

– Укрепим же наши связи, – сказал Мармус, беря за руку барона Серсо, и заверил его, что счастлив познакомиться с величайшим, знаменитейшим из натуралистов.

Тогда министр обещал выплатить прославленному Мармусу из фондов, предназначенных для поощрения наук, словесности и искусств, весьма значительную сумму, а прежде наградить его крестом Почетного легиона. Географическое общество, стремясь ни в чем не отстать от правительства, присудило Мармусу премию в десять тысяч франков за его путешествие в Лунные горы. По совету друга-журналиста мой хозяин составил на основе чужих путевых заметок описание своего путешествия. Географическое общество приняло его в свои члены.

Журналист, получивший место заместителя библиотекаря в Ботаническом саду, принялся высмеивать великого философа в мелких газетках: он изображал его мечтателем, врагом ученых, опасным пантеистом; он издевался над его доктриной.

Все это происходило в беспокойную пору политических бурь, последовавших за Июльской революцией[341]. На премию и министерское вспомоществование Мармус немедленно купил себе дом в Париже. Путешественника представили ко двору, где он предпочел не говорить, а слушать. Скромность его произвела такое прекрасное впечатление, что его тотчас назначили членом Университетского совета. Присмотревшись к окружающим Людям и вещам, Мармус понял, что лекции читаются ради того, чтобы не сказать ровно ничего, и согласился выставить вместо себя юного Попугая, о котором толковал барон Серсо и которому предстояло изложить основы сравнительной инстинктологии таким образом, чтобы обезвредить Зебру, представив ее чудовищным исключением: у ученых людей есть особые способы группировать факты и давать им определения, точно так же как у финансистов есть особые способы группировать цифры.

Великий философ, который не имел возможности распределять места и не был главным ни в чем, кроме науки, да и то лишь в Германии, впал в глубочайшую печаль, когда узнал, что курс сравнительной инстинктологии будет читать последователь барона Серсо, сделавшийся сторонником славного Мармуса. Прогуливаясь вечером под каштанами, он оплакивал раскол среди великих ученых и козни упрямца Серсо.

– Зебру-то мне не показали! – восклицал он.

Ученики его были в ярости. Некий бедный автор услышал сквозь решетку на улице Бюффона[342], как сокрушался один из них после беседы с учителем:

– О Серсо! ум столь гибкий и столь ясный, аналитик столь глубокий, писатель столь элегантный, как можешь ты закрывать глаза на истину? зачем делаешься гонителем правды? Будь тебе всего тридцать, ты бы нашел в себе мужество преобразовать науку. Ты надеешься умереть среди своих номенклатур и не хочешь понять, что неумолимые потомки, вооружившись унаследованной от нас доктриной зоологического Единства, разломают все твои перегородки!

На лекцию с изложением основ сравнительной инстинктологии собралась самая блистательная публика, ибо предназначена она была в основном для Дам. Ученик великого Мармуса, заранее окрещенный блистательным оратором в рекламных афишках, которые библиотекарь разослал в газеты, начал с того, что немцы нас опередили: Витембок и Миттемберг, Кларенштейн, Борборински, Валериус и Кирбах уже установили и доказали, что однажды зоология превратится в инстинктологию. Различные инстинкты соответствуют различным организмам по классификации Серсо. Исходя из этого, юный Попугай повторил, мастерски уснащая свою речь научными словами, все, что ученые наблюдатели написали об инстинкте, объяснил, что такое инстинкт, рассказал о чудесных свойствах инстинкта и исполнил вариации на тему инстинкта совершенно так же, как Паганини исполнял вариации на четвертой струне своей скрипки[343].

Обыватели и Дамы пришли в восторг. Они никогда не слышали ничего более поучительного и увлекательного. Какое красноречие! такие восхитительные вещи можно услышать только во Франции!

Провинциалы прочли описание этого события в рубрике «Вести из Парижа»:

«Вчера в Атенее состоялось открытие курса сравнительной инстинктологии, который читает лучший из учеников славного Мармуса, основателя этой новой науки; первая лекция полностью оправдала возлагавшиеся на нее надежды. Смутьяны от науки располагали найти в великом зоологе союзника; но он доказал, что Инстинкт прекрасно уживается с Формой. Публика с живейшим одобрением убедилась, что Мармус разделяет идеи нашего прославленного барона Серсо».