Дженнифер Джекет - Зачем нам стыд? Человек vs. общество

• Название: Зачем нам стыд? Человек vs. общество
• Автор: Дженнифер Джекет
• Жанр: Психология
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-9614-4248-9

Тысячелетиями присущие человеку чувства стыда и вины служили инструментом контроля общества над индивидуумом. А каково их место в наши дни, когда мало кого останавливает чужое мнение? В этой книге американская исследовательница Дженнифер Джекет всесторонне рассматривает тему стыда и приходит к неожиданному выводу о возрождении его роли в современном обществе. Благодаря социальным медиа информация как об отдельном человеке, так и о целых организациях моментально распространяется повсюду, поэтому стыд вновь становится мощным орудием воздействия. Дженнифер Джекет убеждена: в ситуации, когда человечество стоит перед лицом многих глобальных вызовов, стыд обретает особую значимость. Желание гордиться своими поступками, а не стыдиться их может стать основой переосмысленной по новому личной и коллективной ответственности.

---

Глава 2

Власть стыда

Разумная доза стыда никого не убьет. Цивилизацию создал именно стыд – крайне недооцененное чувство.

Барак Обама (вспоминая слова матери). Мечты моего отца (1995)

Эдвард Клоберг III родился в Нью-Йорке в 1942 году, когда на улицах в потоке машин еще попадались запряженные лошадьми повозки. Он вылетел за неуспеваемость из Принстона, впоследствии окончил маленький колледж в Нью-Джерси и завершил высшее образование по курсу истории в Американском университете в Вашингтоне, округ Колумбия. Там же он позже нашел не особенно интересную работу в сфере привлечения инвестиций. Но, подобно многим другим американцам, Клоберг был убежден, что заслуживает более завидного поприща. Когда к твоему имени добавляют «третий», это, возможно, звучит впечатляюще, но на самом деле ничего впечатляющего в том, чтобы быть третьим, нет.

В 20 с небольшим он стал называть себя Эдвардом ван Клобергом. А впоследствии заменил датское «ван» на немецкое «фон» и объявил себя бароном. В 40 лет самопровозглашенный барон Эдвард фон Клоберг III открыл фирму по связям с общественностью, среди клиентов которой через 10 лет числились настолько неоднозначные личности, что журнал Spy объявил его «самым бессовестным лоббистом в Вашингтоне».

Девизом фон Клоберга было: «Стыд – удел слабаков». А слабаком фон Клоберг не был. Он представлял интересы Саддама Хусейна, заирского диктатора Мобуту Сесе Секо и правителей Мьянмы. Он защищал Ассоциацию производителей одежды Гондураса от обвинений в сексуальном насилии и эксплуатации детского труда, хотя не сомневался в справедливости обвинений. Почему бы фирме по связям с общественностью не работать с подобными клиентами, раз за такие дела берутся адвокаты! Но, если стыд – удел слабаков, возникает вопрос: почему так много сильных мира сего прибегали к услугам фон Клоберга?

Пускай в эволюции человека стыд сыграл свою роль, но, глядя на таких людей, как фон Клоберг, поневоле спрашиваешь себя: сохранил ли он свое значение в наши дни? Психологи Джун Тэнгни и Ронда Диринг объявляют стыд «примитивной эмоцией, в отдаленном прошлом служившей адаптивной функцией нашим дальним предкам, жившим гораздо более примитивными сообществами, что требовало весьма тривиальных мыслительных процессов»{9}. Так неужели стыд – всего лишь атавизм?

Пришествие вины

Ряд антропологов, ставших родоначальниками изучения стыда, в том числе Рут Бенедикт, считали его более значимым в коллективистских культурах, например в Японии, а также в Китае, Бразилии, Греции, Иране, России и Южной Корее, и менее важным для основанных на индивидуализме культур Запада, где на смену стыду пришла вина как механизм самонаказания. Антрополог Дэн Фесслер провел эксперимент, желая выяснить, действительно ли на Западе стыд не играет большой роли{10}. В эксперименте участвовали фокусные группы носителей коллективистского сознания из индонезийского племени бенкулу (80 человек) и типичных индивидуалистов из Южной Калифорнии (75 человек). Обеим группам было предложено составить список из 52 самых обсуждаемых чувств и ранжировать их по встречаемости в родной культуре. В списке индонезийцев «стыд» стоял на второй позиции, а у калифорнийцев не только не попал в первую десятку, а оказался 49‑м – между «огорчением» и «презрением». Еще одно любопытное отличие: в первую десятку индонезийского рейтинга попал «страх», а калифорнийского – «скука» и «разочарование» (возможно, все дело в лос-анджелесских дорожных заторах?). Что же касается вины, то калифорнийцы отвели ей 32‑е место – между «обидой» и «отвращением», тогда как в индонезийском списке из 50 позиций не оказалось ничего, что можно было бы перевести как «вину». Как во многих других азиатских культурах, в их языке вообще не было такого слова.

По большому счету вина считается западным «изобретением». Это чувство чаще наблюдается у западных людей, причем в наше время стало более распространенным, чем в прошлом. В тексте Ветхого Завета слово «вина» отсутствует. У Шекспира оно встречается только 33 раза, тогда как слово «стыд» – 344 раза{11}. Мы даже не знаем, как вина проявляется внешне. В ходе исследования с участием студентов-дипломников из штата Висконсин, которым показывали фотографии людей, испытывающих разные чувства, вина оставалась неузнанной, в отличие от злости, отвращения, страха и даже стыда.

Тем не менее западные люди утверждают, что часто испытывают вину: по данным нидерландского исследования, в общей сложности почти по два часа в день{12}. Почему же она стала играть такую важную роль? Возможно, ее значимость возрастала по мере того, как мы обретали больше возможностей для отделения от группы, ведь, как утверждается, вина – чувство, переживаемое в одиночестве, без свидетелей. Трудно испытывать интимное переживание, если уединение недоступно. Для сравнения: среднее время одиночества человека из амазонского племени яномами равняется нулю, а в США на сегодняшний день 28 % домохозяйств состоят лишь из одного человека. Херант Качадурьян, почетный профессор психиатрии и биологии человека, полагает, что вина (в его представлении – более осознанная форма стыда) появилась у человечества одновременно с обретением способности к созданию символических объектов, таких как наскальная живопись (древнейшие образчики которой возникли 40 000 лет назад). Наличие такой способности свидетельствует о существовании абстрактного мышления и зачатков новых систем верований{13}.

Помимо возможности уединения и умения создавать символические объекты укоренению вины в спектре эмоций западного человека способствовало христианство, а в дальнейшем – и философия индивидуализма. В конце XVIII – начале XIX века идея индивидуализма выдвинулась на передний план благодаря таким явлениям, как романтическая литература, придававшая особое значение саморазвитию и самовыражению, американская и французская революции и представление об индивиде как субъекте политических изменений. Индивидуализм утвердился в качестве принципиальной позиции и политической философии – особенно в Америке, которая регулярно удостаивается звания самой индивидуалистичной страны мира. «Верь себе! Нет сердца, которое не откликнулось бы на зов этой струны», – написал житель Бостона Ральф Уолдо Эмерсон в эссе 1841 года «Доверие к себе». Но вот один из многих парадоксов американской культуры: несмотря на призывы верить в индивида, она одержима идеей величия – а что есть величие как не оценка, даваемая другими, и статус, определяемый относительно других?

Нынешняя американская культура опирается еще и на идею корпорации – структуры, управляемой преимущественно задачами прибыли и роста. Как это далеко от понятия индивидуального и стремления полагаться только на себя! Аксиома либертарианства – об ограниченной роли государства – опирается на истовую веру в индивида. Тем не менее виднейшие носители либертарианской идеологии – элита Кремниевой долины и высокотехнологичной индустрии в целом – кровно зависят от крупных компаний, технологий и инвестиций, прибыльность которых неотделима от их общественного характера.

Все дело в том, что идея индивидуального, будь оно реальным или иллюзорным, вытесняет идею стыда, который является по своей сути социальным феноменом и в нашей культуре самодостаточности может казаться анахронизмом. Сверхиндивидуалистичное, помешанное на приватности общество вынуждено рассчитывать на вину как на основной инструмент общественного контроля.

Другая, более практическая причина возвышения вины заключается в возможности сделать наказание менее затратным. Если индивид наказывает сам себя с помощью вины, социальной группе или государству этим заниматься не приходится. Вина – самая дешевая мера принуждения. Когда социальная норма глубоко усвоена, личность самостоятельно следит за ее соблюдением. Как говорит об этом биолог-эволюционист Роберт Трайверс: «Такая эмоция, как вина, выработалась у людей отчасти для того, чтобы побудить отступника расплатиться за свой проступок и в будущем вести себя адекватно, что препятствует разрыву отношений, основанных на взаимности»{14}.

Это ведет нас к другой, более спорной причине господства вины. Существует мнение, что наказание виной не просто менее затратно – оно нравственней. В отличие от стыда, главной мишенью вины становится не личность человека, а его поступок. По крайней мере с XVIII века философы утверждают, что вина – полезное переживание, побуждающее нас брать на себя ответственность за свои проступки, деятельно раскаиваться и восстанавливать порушенные отношения, тогда как, испытывая стыд, мы хотим лишь одного – спрятаться, исчезнуть с глаз долой. Утверждается также, что вина переносится легче, чем стыд, да и вообще это более совершенное чувство, хотя очевидно, что человек может испытывать из-за вины подлинные муки.