Арчил Сулакаури - Белый конь

• Название: Белый конь
• Автор: Арчил Сулакаури
• Издательство: Известия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1986

В книгу известного грузинского писателя Арчила Сулакаури вошли цикл «Чугуретские рассказы» и роман «Белый конь». В рассказах автор повествует об одном из колоритнейших уголков Тбилиси, Чугурети, о людях этого уголка, о взаимосвязях традиционного и нового в их жизни.

---

А я, сидя по вечерам в своей комнате вместе с Анано, вновь думал о Зизи и о завтрашней встрече с ней. План мой был предельно прост. По дороге в школу Зизи непременно должна была пройти мимо моего дома. Утром я поджидал ее, и мы вместе шли до школы, а часто по дороге уславливались о том, чтобы и обратно идти вместе. Все это — в мыслях…

На такую чушь я тратил время. Зачем было столько думать и готовиться? Во-первых, Зизи не пряталась от меня и не избегала меня, наоборот, даже старалась все время быть поблизости. Во-вторых, встречаться нам никто не запрещал…

Непонятно было другое: как только утром я видел из окна идущую в школу Зизи, у меня тут же пропадало всякое желание с ней встречаться. То же самое в школе — я шел на всевозможные ухищрения, чтобы на перемене не наткнуться на Зизи и после уроков идти домой без нее. Но вечером, когда Анано садилась рукодельничать, а я будто бы склонялся над уроками, мечты о Зизи вновь завладевали мною: я видел ее улыбку, лицо, движения, слышал голос, ощущал запах… А на другой день все, что волновало и притягивало меня прошлым вечером, опять улетучивалось — прекраснейшая гармония исчезала.

В один из таких вечеров я собрался себя испытать: не дожидаясь утра, решил увидеться с Зизи. Невозможно было себе представить, чтобы за десять минут, пока я буду добираться до дома Маро-учительницы, остынет то чувство, которое весь вечер меня держало. Я ведь рвался к Зизи. Что ж, вот тебе и Зизи? Нужно всего несколько минут, ни больше, ни меньше, чтобы дойти до ее дома. Не откладывай до завтра, до завтра еще долго.

Анано я сказал, что забыл узнать задание по алгебру мол, сбегаю к Зизи и узнаю. Накинув пальто, я так бистро выскочил наружу, словно спасался от опасности. На дворе навалило снегу, ноги у меня скользили. В темноте я с трудом нашел дорогу до калитки. У калитки я задержался, так как понял… точнее, я понял, и потому остановился… никуда я не пойду. Это не было ни робостью, ни трусостью. У меня пропало желание идти к Зизи, сейчас я не мог ни видеть, ни слышать ее. Причина оставалась неясной. Хотя я и не старался разобраться в ней, поскольку весь был во власти слепых желаний: «хочу — не хочу».

Я тотчас же вернулся. Не помню, переглянулись ли мы с Анано, когда я выходил из дому. Не могла ли она догадаться по моему лицу, что я вру? Но у самой Анано на лице ничего нельзя было прочесть. Я долго вытирал ноги, отряхивал ботинки, потом с деловым видом зашел в комнату и бросил пальто на тахту.

— Вернулся, — спросила Анано, — или еще не ходил?

— Не ходил. Вспомнил задание по дороге, — придумал я правдоподобную версию.

— Конечно, если по дороге вспомнил, то идти незачем! — Анано была поглощена делом и не поднимала головы. Второй день она вязала мне носки.

— Алгебра — предмет сложный, — сказал я, листая учебник, — но ничего…

— Да, сложный… но если с самого начала в ней разобраться, то потом будет нетрудно. Если тебе тяжело, я помогу, кое-что помню.

Наш алгебраический диалог на этом закончился. Тем временем снаружи кто-то позвал Анано:

— Это почтальон! — воскликнула она и бросилась к двери.

Почтальон ни в какую не согласился зайти в дом и отведать угощение: мол, не вы одни, мне еще в тысяче мест нужно побывать. Он с порога протянул треугольный конверт и ворча ушел, исчез в темноте, как Анано его ни упрашивала. Наш почтальон был угрюмым стариком, но все в деревне его любили, уважали и с замиранием сердца ждали его появления.

— От отца письмо! — сказала Анано. — Открой и прочти.

Мы быстро уселись за стол. Я отодвинул в сторону свои книги, придвинул поближе тускло светящую лампу и осторожно вскрыл треугольный конверт. Из письма буквально вырвалось пламя задора и оптимизма. Что за человек мой отец! Он утешал и подбадривал нас, наполнял терпением, надеждой и радостью. У меня создалось впечатление, что если бы не мой отец, то победить врага было бы куда труднее. Он писал, что к весне все кончится и он вернется, а потом — дело за ним.

— Видишь, какой он! — сказала Анано. — Такого отца, как у тебя, ни у кого нет.

Анано сразу преобразилась. Я давно не видел ее улыбающейся, а сейчас она не могла скрыть внутреннего волнения и радости, они отражались на ее лице, в глазах. У меня тоже камень свалился с души, и я, счастливый, смотрел на хлопоты Анано. Она сразу приготовила ужин, поставила на стол кувшин с вином. При виде мокрого кувшина меня чуть не стошнило, от него в комнате сразу запахло терпким запахом марани. Анано наскоро поджарила на печке яичницу и поставила прямо передо мной сковородку. Поджаренная на свином сале яичница распространяла совсем другой, аппетитный аромат, не то что вино, и мы приступили к еде. Сыр, хлеб, яичница — королевский ужин!

Анано налила вино в маленький стаканчик для водки, произнесла тост за моего отца, за то, чтобы он вернулся с миром и победой, за сегодняшнюю радость, и опорожнила стакан.

— Отпей хоть немного, — обратилась она ко мне, — это ведь тост за твоего отца!

— Не могу, от одного вида воротит!

— А ты как думал, с первого раза захотел кувшинами пить! К вину нужно привыкать понемногу, с ним шутки плохи. Как с ним обойдешься, так оно и ответит… Но сейчас выпей, иначе нельзя. Немного не повредит, и уснешь хорошо.

Что поделаешь, я не мог обидеть Анано и отпил несколько глотков, стараясь не почувствовать запаха. Я думал, что меня будет тошнить, но вышло наоборот: вино приятно разлилось по телу. Анано опять наполнила стаканы, и я уже заранее знал, что она скажет.

В ту пору, да и на протяжении многих лет потом, тост за павших на войне был обязательным. Даже если пилось всего три стакана, один тост непременно произносился за павших. Тост этот ввела и узаконила сама жизнь, и он стал внутренней потребностью людей.

Анано помянула павших, конечно, подразумевая Сабу. Она сразу сникла, и ее живые берилловые глаза застлал туман пепельного цвета. А это значило, что недавняя радость прошла. Я выпил за павших молча, всем своим видом выказывая Анано, что душою я с ней. Анано взглянула на меня и в знак благодарности наклонила голову, пообещав: расскажу тебе одну старую историю. Я слушать больше ничего не хотел, ибо радость, вызванная письмом отца, уже улетучилась. Одним словом, праздника у нас с Анано не получилось. Между нами вновь встала тень Сабы, которая сразу отбросила нас на два противоположных берега.

Пока я думал о своем, Анано начала рассказывать обещанную историю. Поначалу я не разобрался, но потом понял, что речь шла о некоем Иотаме, крепком семидесятилетием пастухе, который жил в одном из кизикских селений. В Нислаури… Биография Иотама интересовала меня мало, я все ждал, когда Анано заговорит про Сабу. Но она гнула свое: оказывается, у Иотама было тысяч пять овец. Мне сначала не понравился Иотам: я подумал — человек, у которого столько овец, не может быть порядочным. Анано же убеждала меня в другом: оказывается, он слыл человеком умным, честным и трудолюбивым, оказывается, тем, кто шел к нему в пастухи, он через два года выделял от стада до ста голов…

История звучала как сказка, в душе я над всем этим смеялся. Да и само словцо «оказывается» делало всю историю нереальной, вымышленной.

Не поверил я и тому, что, оказывается, Иотам был одержим идеей — возродить и обогатить сначала родной Кизики, а потом и всю Кахетию. Источником же будущего богатства он, оказывается, считал разведение овец тушинской породы.

Опять это «оказывается»!

Когда началась коллективизация, в деревню прислали некоего Барнабишвили, который, как говорили, хорошо знал свое дело. Он сразу же принялся хозяйничать. Создал колхоз, стал председателем. Потом он порасспросил людей, и его испытанный взор обратился на Иотама. Он поразился: по какому праву один человек держит столько овец?!

— Никто меня не ограничивал, — объяснил Иотам. — Вот я и разводил этих овец на благо села. Ежели в чем виноват, то вот он я, никуда не убегаю!

— С сегодняшнего дня эти овцы будут собственностью села и народа, — отрезал Барнабишвили.

— Пусть так, воля ваша! Я этого и хочу. Одному мне не справиться с такой отарой.

— Не хитри, Иотам, меня не проведешь! Нет у тебя другого выхода, вот и прикидываешься. А на самом деле ты кулак и частный собственник!

— Что ты ко мне привязался, я же отдаю! И загоны для овец в Шираки и Мта-Тушетии пусть будут ваши! Чего вам еще?! И я буду с вами. Дело я знаю, пригожусь вам, ей-богу!

— Не обманешь, Иотам! — надрывался Барнабишвили. — У кого по сто, по двести овец, и тех в коллектив привести не могу, а ты-то чего ангелом прикидываешься? Пять тысяч голов хочешь выбросить?! Так я и поверил!

— Почему выбросить, кацо, а не сдать? Я пастух, умею с овцами управляться, вот и используйте меня!

— Наша мельница так не мелет, Иотам, — сказал Барнабишвили. — Ты пиявка, и мы от тебя должны отделаться. Пока ты будешь вертеться в этой деревне, ты и овец своими будешь считать. И для тебя, и для дела, и для села лучше, если ты заберешь свои пожитки и уберешься куда подальше.