Виктор Гюго - Последний день приговорённого к смерти

• Название: Последний день приговорённого к смерти
• Автор: Виктор Гюго
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1865

«Последний день приговоренного к смерти — это прямое или косвенное, считайте, как хотите, ходатайство об отмене смертной казни, <…> это общее ходатайство о всех осужденных настоящих и будущих, на все времена; это коренной вопрос человеческого права, поднятый и отстаиваемый во весь голос перед обществом, как перед высшим кассационным судом; <…> это страшная, роковая проблема, которая скрыта в недрах каждого смертного приговора, <…>; это, повторяю, проблема жизни и смерти, открытая, обнаженная, очищенная от мишуры звонких прокурорских фраз, вынесенная на яркий свет, помещенная там, где ее следует рассматривать, в ее подлинной жуткой среде — не в зале суда, а на эшафоте, не у судьи, а у палача.

Вот какова была цель автора. И если будущее покажет, что он достиг ее, на что он не смеет надеяться, то иного венца, иной славы ему не нужно». (Из авторского предисловия)

Текст публикуется по изданию: журнал «Современник», № 11, 1865.

---

Мой жандарм, старый инвалид с шевронами, отвечал за меня.

— Сударь, — сказал он, — не годился так громко говорит в комнате покойника.

Архитектор ушел. Я стоял как один из камней, которые он мерял.

XXXII.

После того со мной случилось смешное приключение.

Старого доброго жандарма сменили, и я, неблагодарный, даже не пожал ему руки. Вместо него пришел другой, с приплюснутым лбом, воловьими глазами и тупым выражением лица.

Впрочем, я не обратил на него особенного внимания. Я сел спиной к дверям, у стола, поглаживая лоб рукою, чтобы освежиться. Мысли мои путались.

Кто-то легко тронул меня за плечо, я поднял голову. Это был новый жандарм, оставленный в моей комнате.

Вот что, сколько могу припомнить, он сказал мне:

— Решенный, доброе у вас сердце?

— Нет, — отвечал я.

Мой резкий ответ кажется его смутил; однако же он продолжал нерешительно:

— Нельзя же быть злым ради удовольствия.

— Почему бы и нет? — возразил я. — Если вы только это хотели сказать мне, то можете меня оставить. Вы к чему меня об этом спросили?

— Виноват, — отвечал он. — Всего два слова. Вот в чем дело: хотите ли осчастливить бедного человека? Вам это равно ничего не будем стоить… Неужели вы не решитесь?

Я пожал плечами.

— Да что вы, из сумашедшего дома что ли? Странную вы выбрали урну, чтобы вынуть счастливый жребий. Как и кого я могу осчастливить?

Он понизил голос и с таинственным видом, плохо ладившим с его идиотской физиономией, сказал:

— Да, решенный, да, счастие! благополучие! И все это вы можете сделать. Я, изволите видеть, бедный жандарм. Служба тяжелая, жалованьице легонькое, у меня собственная, лошадь и это мое разоренье. Я и вздумал взять билеты в лотерею… надо же чем-нибудь промышлять! До сих пор, сколько ни брал билетов — все пустышки. Ищу, ищу таких, чтобы наверняка выиграть, и все верчусь вокруг да около. Беру, например, нумер 76, а 77 выигрывает. Переменяю, — и все мало толку… Позвольте, я сейчас доскажу: — кажется, что, извините… сегодня вас решат. Казненные, говорят, знают наверное выигрышные нумера. Не будете ли столь добры, обещайте мне пожаловать ко мне завтра вечером… вам это ничего не значит, и скажите три верные нумера. Будьте спокойны, я покойников не боюсь. А вот мой и адрес. Попенкурские казармы, лестница A, № 26, в глубине коридора. Ведь вы узнаете меня, не правда ли? Если угодно, пожалуйте, даже сегодня вечером.

Я бы не ответил этому олуху, если бы внезапная безумная надежда не промелькнула у меня в голове. В моем отчаянном положении человек воображает, что может волоском перерубить цепь.

— Слушай, — сказал я, притворяясь, насколько это возможно готовящемуся к смерти, — действительно, я могу сделать тебя богаче короля, дать тебе миллионы, но только с условием.

Он вытаращил глаза.

— С каким? Все, что вам угодно.

— Вместо трех верных нумеров, я тебе скажу четыре. Поменяйся со мною одеждой.

— Только-то! — вскричал он, отстегивая крючки у мундира.

Я встал со стула. Я следил за его движениями с замирающим сердцем, я уже мечтал, как дверь отворится переде мною, одетым в жандармский мундир, как я выйду на улицу, на площадь и оставлю за собой палату правосудия.

Но жандарм сказал решительно:

— Да не затем ли вы хотите вырядиться, чтоб бежать?

Я понял, что все пропало. Однако же я отважился на последнюю, бесполезную попытку.

— Да, бежать! — сказал я, — но ты будешь…

Он меня прервал.

— Нет, нет? Видишь, какие вы ловкие! А как же мои нумера? Чтобы я узнал их, вам надобно умереть!

XXXIII.

Я закрыл глаза и еще зажал их руками, стараясь не забыть о настоящем, припоминая минувшее. Когда я мечтаю, в воображении моем являются воспоминания детства и юности, тихие, спокойные, улыбающиеся — как цветущие острова на мрачном море мыслей, бушующих в моей голове.

Вижу себя ребенком, свежим, румяным. С криком бегаю я с братьями по большой аллее запущенного сада, в котором протекли первые годы детства, сада, принадлежавшего прежде женскому монастырю. Через забор виден мрачный свинцовый купол Виль де-Грас.

Через четыре года, я опять в саду, все еще ребенок, но уже мечтатель и страстный. В уединенном саду кроме молоденькая девушка.

Черноглазая испаночка, с длинными черными волосами, с золотистой загорелой кожей, яркими красными устами, румяными щечками; четырнадцатилетняя андалузянка, Пепа.

Наши матери пустили нас побегать вместе — а мы гуляем.

Нам велели играть, а мы разговариваем: оба одного возраста, но не одного пола.

Однако же год назад мы бегали, боролись. Я отнимал у Пепиты яблоки; бил ее за птичье гнездо, и говорил: ништо тебе! И мы оба шли жаловаться друг на дружку, и матери наши вслух нас бранили, а втихомолку ласкали.

Теперь она идет со мною под руку, и я доволен судьбой и вместе смущен. Мы идем тихо, разговариваем шепотом. Она уронила платок, я поднял, и наши руки задрожали, когда встретились. Она говорит мне о птичках, о ясной звездочке, которая брильянтом играет на багряном западе, сквозь ветви деревьев или о своих пансионских подругах, платьях, лентах. Мы говорим о вещах невинных, а между тем краснеем. В девочке пробуждается девушка.

В тот вечер, это было летом, мы стояли в глубине сада, под каштанами. После долгого молчания, она вдруг выдернула свою ручку из-под моей руки и сказала: «Побегаем!»

Я как теперь ее вижу: вся в черном, в трауре по своей бабушке. Ей пришла в голову ребяческая мысль. Пепита опять стала Пепой: «Побегаем!»

И побежала, изгибая свой стан, тонкий, как перехват на туловище пчелки, быстро перебирая ножками, которые замелькали из-под платья. Я погнался за ней… Ветер по временам закидывал ее пелеринку, и я видел смуглую, свежую спину.

Я был вне себя; я догнал ее у старого колодца; по праву победителя схватил ее за талью и посадил на дерновую скамью; она не сопротивлялась. Она тяжело дышала и смеялась. Я, молча, посматривал на ее черные глаза, светившиеся из-под длинных ресниц.

— Садитесь, — сказала она, — еще светло, мы можем почитать. Книга с вами?

Со мной был второй «Путешествия Спаланцани». Я открыл наудачу, придвинулся к ней, она прислонилась плечом к моему плечу, и мы оба тихо стали читать одну и ту же страницу. Каждый раз она дожидалась меня, чтобы перекинуть листок. Мой ум не поспевал за ней. «Кончили?» — спрашивала она, когда я только что начинал.

Однако наши головы касались одна другой, волосы смешивались; мал-помалу дыханья наши сблизились, а там — и уста!

Когда мы вздумали опять приняться за чтение, небо уже было усыпано звездами.

— Ах, мамаша! — сказала она, когда мы пришли домой, — если б ты только знала, как мы бегали!

Я молчал.

— Что ты молчишь, такой скучный? — спросила маменька.

А у меня целый рай в сердце.

Этот вечер я не забуду во всю мою жизнь!

Во всю мою жизнь?!

XXXIV.

Пробил какой-то час, а я и не знаю, какой именно: худо слышу бой часов. У меня гуденье и вой в ушах; мои последние мысли гудят.

В эти великие минуты, перебирая мои воспоминания, я с ужасом припоминаю и мое преступление; я желал бы, чтоб раскаянье мое было сильнее. До произнесения надо мною приговора, угрызения совести были яростнее; с тех пор я в состоянии большую часть своих мыслей посвящать самому себе. Однакоже желал бы слезами раскаянья оплакить мое преступленье.

Минуту тому назад я припоминал мое минувшее, а теперь останавливаюсь на ударе топора, который скоро перерубит жизнь мою, и содрогаюсь! Милое мое детство! Прекрасная моя юность! Парчевая ткань, оканчивающаяся кровавыми лохмотьями. Между минувшим и настоящим — кровавая река: кровь ближнего и моя собственная!

Если кто-нибудь прочтет когда мою историю — тот не поверит, чтобы между столькими годами невинности и счастья мог замещаться этот последний проклятый год, начатый преступленьем и оконченный казнью!

И, между тем, жестокие законы, жестокие люди, я не был злым!..

Ах, умереть через несколько часов и думать, что год тому назад, в этот самый день, я был чист и свободен, гулял, наслаждался ясной осенней погодой, бродил под деревьями по опадающим, желтым листьям.

XXXV.

Может быть, в самую эту минуту, в этом самом квартале, окружающем палату и Гревскую площадь — ходят люди, разговаривают, смеются, читают, думают о своих делах, купцы торгуют; молодые девушки готовят свои платья, чтобы вечером ехать на бал, матери играют с детьми!

XXXVI.

Помнится, раз, бывши ребенком, я пошел посмотреть колокольню собора парижской Богоматери.

У меня уже закружилась голова, покуда я поднимался по темной, улиткообразной лестнице; покуда я прошел по шаткой галерейке, соединяющей обе башни, и увидел весь город у себя под ногами. С этим головокружением я пошел в камеру, где висит главный колокол.