Александр Плетнев - Когда улетают журавли

• Название: Когда улетают журавли
• Автор: Александр Плетнев
• Издательство: Дальневосточное книжное издательство
• Жанр: Современная проза
• Год: 1978

Александр Никитич Плетнев родился в 1933 году в сибирской деревне Трудовая Новосибирской области тринадцатым в семье. До призыва в армию был рабочим совхоза в деревне Межозерье. После демобилизации остался в Приморье и двадцать лет проработал на шахте «Дальневосточная» в городе Артеме. Там же окончил вечернюю школу.

Произведения А. Плетнева начали печататься в 1968 году. В 1973 году во Владивостоке вышла его первая книга — «Чтоб жил и помнил». По рекомендации В. Астафьева, Е. Носова и В. Распутина его приняли в Союз писателей СССР, а в 1975 году направили учиться на Высшие литературные курсы при Литературном институте имени А. М. Горького, которые он успешно окончил. А. Плетнев был участником VI Всесоюзного совещания молодых писателей, где его произведения получили высокую оценку. Он лауреат Всесоюзных премий имени Н. Островского и ВЦСПС.

---

И так и этак — срывается резьба: гоняет Витька футбол в ущерб музыке. Придется нарезать новую. Взял ремень. Нарезал. Сосед — заявление на работу: истязает детей. Загребин, как член комиссии по воспитанию, гневную речь произнес. Дескать, позор: ведь имеются необъятные средства воспитания — и вот, истязания в застенке. Так и сказал: в застенке. Серега чуть не закричал от оскорбления. До ремня-то он дошел через ночи бессонные. Сам вместе с Витькой готов был реветь.

Витька уже с концертами по области ездит. Шутит, вспоминая. «Большой, говорит, ты мастер, батя, вовремя струны настроил. Спасибо».

— Не за что. Обязан был.

…Серега вышел с пришахтового двора. Домой он попадет еще не скоро: сперва зайдет в музыкальную школу заплатить за Витьку, дальше — за квартиру, еще на почту и в последнюю очередь — в магазин.

Из музыкальной школы он вышел огорченный. Оказывается, у Витьки открылся новый талант — композитора.

Ия Михайловна — Витькина преподавательница, лет двадцати двух, выкрашенная под блондинку, в юбочке, короткой до бессовестности, вцепилась в Серегин рукав, заволокла в пустой класс, усадила и, сияя улыбкой, объявила:

— Сергей Сапроныч, вы знаете о том, что ваш сын талантливый композитор?

Серега опешил от такой невероятности. По его понятиям, композиторы, как писатели и художники, чуть ли не небожители. Что от рождения до смерти живут они таинственно и священно, жизнью, недоступной для глаз простых смертных. Получают, как раньше писали в газетах, по сто тыщ только за лауреатство — новыми десять тысяч выходит. Таких денег даже директор шахты за год не получает. А слава: только о них и трубят по радио. Книги, песни…

Серегу в жар бросило. Запинаясь, выдавил из себя;

— А я его это… ремнем стегал… Знать-то бы, дак ни за что… А?

— Да что вы, Сергей Сапроныч! — искренне удивилась Ия Михайловна. — Вы только послушайте, какая инструментовка, полифония — блеск!

Тут Ия Михайловна такой грохот подняла на пианино, что Сереге показалось, будто град величиной с куриное яйцо лупит по железной крыше. Поубавив грохоту, запела отрывисто, с придыхом:

Улица сутулится,
Крутится земля…
А ля-ля-ля-ля-ля
Траля-ля-ля-ля…

Допев, повернулась к Сереге с видом, будто только что по лотерее выиграла «Волгу».

Серега краснел от стыда. Ия Михайловна насторожилась.

— Это разве песня? Это, как его… чих-пых это… Я тебе так-то и сам что хошь настукаю.

— Сергей Сапроныч, вы не понимаете! Вы не понимаете дух времени…

— Што я дурак, што ли? Дух времени… Я ему покажу «дух времени». Тыщи на него угробил, а он — траля-ля, — и решительно направился к дверям.

— Нельзя же быть таким примитивным материалистом! — отчаянно спасала свои убеждения Ия Михайловна. — И этим… жадюгой!

«Ну, голозадая, — злился Серега на преподавательницу, шагая по улице. — Траля-ля, блеск!.. Тьфу! Паразиты, погремушки! Из-за этих траля-ля хоть радио не включай: бякают по-козлиному. Ни голове, ни душе».

Любил Серега хорошие песни. Как-то услыхал «Оренбургский платок». Дома один был и не выдержал — слезы сами потекли.

— Мамка ты мамка, родная ты моя, — разговаривал один и стирал твердой как камень рукой слезы. Стоял у окна, смотрел поверх домов на облачное небо. Вот послушал песню — и будто свиделся с матерью, со своим детством, с родной степью. Будто поговорил, как при короткой встрече.

«Постарел ты, сынка. Не выпиваешь ли?»

«Ничего, мамка, к зелью я не жадный. Только душу что-то заботит: все как-то побаливает».

«На работе что не так, аль в семье?»

«Нет, все прочно. Далекая какая-то забота: будто темной тенью пролетит, душе тревогу создаст, охолодит всю».

«Слышит что душа-то, чует?»

«Ага. Слышит. Земля вроде бы вздрагивает и детишки ревут. Далеко, далеко».

«Ты все такой же, как мальчонкой был, желанный. Не идет, знать, душа на усох?»

«Нет, не идет… Только злюсь я, бывает. Как встречу зло, так и сам злюсь».

«Укрепись, сынка. Злость силу отнимает, а против зла сила нужна». — И будто погладит по голове, как в детстве. И опять Серега словно мальчишка, и все у него впереди.

Вот что песня делает с человеком. А песню человек сложил. В ноги бы ему поклонился за дело светлое.

…Серега шел, и чувство досадной горечи не покидало его. Досадно было из-за крашеной учительницы, из-за себя, что нагрубил ей, вместо того, чтоб убедить по-людски. И все из-за своей неграмотности. Она-то: поли — это самое — симфония, инструменталка, а я — гав-гав и пошел. «И все же, Витюха, на композиторство твое я стопор поставлю».

Расстроенный, Серега забыл заплатить за квартиру. «Уплачу завтра», — подумал он, мысленно прибавляя к пятнадцати рублям, оставленных в музыкальной школе, пятнадцать за квартиру.

На почте Серега повеселел, увидев за барьерчиком черную как галчонок, худенькую девчушку, а не ее сменщицу, женщину средних лет, полную, с прической-стогом в два раза больше головы. Каждый раз, когда она, оформив ему перевод на имя матери, бралась за другой на три рубля, начинала презрительно ухмыляться. Серега догадывался, что причиной этой язвительной ухмылки была не только мизерность суммы перевода. И ему хотелось сказать ей что-нибудь обидное, злое, но он терялся, тем более, что она ухмылку свою не подтверждала словами. Зато, выскочив на улицу, «пускал пар».

— Зараза, расплылась что мешок!..

Но однажды она долго оглядывала его шевиотовый пиджак образца пятидесятых годов, длинные лацканы которого закрутились в трубку, показала на маленький прожог в борту.

— Дырка, — как-то обрадовалась она.

— Ну и што? — начал закипать Серега. — Я же твои дырки не считаю.

Радость на ее лице сменилась ехидством:

— А то: сперва бы штаны себе купил, а потом уж… Без твоего трояка там не обойдутся. Мир, глядите, он трояком укрепит! Штаны свои укрепи…

На этот раз Серега не выдержал:

— А у тебя крепкие штаны? Вот и сиди, а то когда-нибудь прижмут — полопаются. Пишешь? Ну и сиди, пиши и не щерься как кобыла.

Молчком швырнула квитанцию; стог волос затрясся, того гляди, свалится.

С тех пор он, увидев эту женщину за барьерчиком, переводы не делал, а приходил на почту на другой день, когда работала сменщица — вот эта черная девчонка.

…Девчонка куталась в цветастый шарф. Рукой, смуглой до черноты, быстро писала таким почерком, который Серега никогда бы не смог прочитать. Он удивлялся, как это люди разбирают такую писанину, и относился к ним со скрытой завистью и даже уважением.

— Здравствуй, дочка! — поприветствовал Серега.

Девчонка вскинула взгляд. Не глаза — глазищи.

Большие, темные, даже белки смуглые. Улыбнулась, не уменьшив глаз.

— По вашему приходу, Сергей Сапроныч, можно число и время сверять. — Голос у нее грудной, тихий.

«Чайком да конфетками, должно, питаешься, — подумал Серега, — к борщу родители не приучили».

— Так не ходил бы — нужда… Дай-ка две бланки. Ты что, захворала? — принимая бланки, участливо спросил Серега. — Ежисся что-то.

Девчонка почувствовала искренность Серегиного вопроса. Глаза — широкие двери открыты, и Сереге показалось, что он может войти через эти двери в загадочный и в то же время для него понятный мир.

— Да нет… Так, что-то зябну в тепле…

— А, это у меня бывало. Раньше… Кто обидит или там пакость подложит, я и сникну, под солнышком стыну, вроде тебя. А потом — нет, дай, думаю, этот… амутинет…

— Иммунитет, — поправила девушка.

— Во-во, обзавелся им… Как гвоздь теперя. Закаляюсь все время.

Почта была не в людном месте, да еще перед закрытием, поэтому посетителей не было, кроме Сереги да пожилой женщины, которая писала за столом письмо. Им никто не мешал разговаривать.

— А все потому — в чашку свою глядел, — продолжал Серега. — Все боялся: отолкнут от чашки — и скулил. А поднял глаза — вот она жись! Ну и понял: кой-кому и вправду чашку поднести надо, а кого и дубиной от нее гнать. Оно, конешно, все тоньше, сложней в жизни, это я примерно говорю…

Девушка слушала заинтересованно.

Серега сел за стол и, старательно выводя буквы, оформил два бланка: на одном матери — пятнадцать рублей, на другом написал адрес назначения, а вместо обратного — только город, профессию и фамилию. Отсчитал восемнадцать рублей с мелочью за переводы, получил квитанции. Уходить медлил.

— Ты это… зябнуть-то кончай. Тебе говорю. Зябликам и самим плохо, и людям от них пользы мало. Так что закаляйся. Слышишь? И — до свиданьица.

— Спасибо вам! — крикнула вслед ему девушка.

На улице уже светились фонари, и Серега заспешил и магазин, чтобы купить семье гостинцев:

«Так вроде ладно все, — итожил он на ходу. — Витька только… Да ничего, парень он головастый, вместе с ним и выправимся. За квартиру вот не заплатил».