Н. Денисов - Пожароопасный период

• Название: Пожароопасный период
• Автор: Н. Денисов
• Издательство: ПО «Исеть»
• Жанр: Современная проза
• Год: 1994
• ISBN: 5-7142-00-99-X

Впечатления деревенского детства, юности, зрелых лет, океанских дорог – Николай Денисов обошел полмира на судах торгового флота – основная тема творчества тюменского поэта и прозаика. В новую книгу вошли произведения, написанные за последние годы. В сатирической повести «Пожароопасный период», публиковавшейся в журнале «Урал», замеченной критиками и читателями, легко просматриваются картины и действо первых лет «перестройки».

Рассказы – о любви, о верности, человеческом долге, о судьбах современников – проникнуты лиризмом, теплыми чувствами.

«Ревущие сороковые» – документальное повествование об одном из морских рейсов в Южную Америку.

---

Вот уж солнышко высоко-высоко забралось в полуденный зенит. Жарко. И птицы-иволги смолкли, притихли. И теперь уж по всему сенокосному краю потянулись косари в тень телег и фургонов, расстилают платки и полушалки, распаковывают, расстанавливают крестьянскую снедь. Обедать пора! Неведомая сила, само земное притяжение, удесятеренное усталостью в теле, тянет распластаться на полянке возле тележного колеса. Береза над головой пошевеливает вислыми ветками, говорливой листвой и крепкими сережками, на одной из которых устроилась стрекоза, да муравей путешествует по белому стволу, да где- то рядом звучно и грозно гудит шершень. Но достанешь из сумки свежий огурец, отломишь хлебную корочку и так аппетитно похрустываешь, запивая молоком из бутылки. И тебе вовсе невдомек, неведомо пока, каким счастливым состоянием души ты обладаешь. Ведь не будет потом, через многие годы, таких вот самых пахучих в мире трав, самой волнующей иволгиной песни, синевы над головой, близких и теплых вздохов Люськи, что тоже нагулялась, прилегла на полянке и смотрит на хозяев большими добрыми глазами.

Останутся эти сенокосы где-то на донце сознания и души, как теплый комочек изведанного счастья. Но будто нервные токи охватят тебя, будто химические дожди прошумят над головой, что станет тебе в этом мире неспокойней и горше. Но однажды в аргентинском порту Мадрин разбудит меня петушиный голос. Осветит каютные уголки субтропическое солнышко, глянув первым лучом в иллюминатор, будто в оконце далекого – во времени и в пространстве! – деревенского, сибирского сеновала. И вздрогнет счастливо сознание моё и душа, генная память крестьянского человека; пора вставать, косы налаживать пора, на сенокос сегодня!..

Или в белых миражных далях восточной Арктики, вдруг пригрезятся степные да полевые дали с березовыми колками, с теплыми воспарениями и струящейся дрожью сизоватого воздуха, в котором, то вырастая, то прижимаясь к пространству, движется телега, издалека постукивая и гремя уложенными в нее вострокрылыми косами.

До сих пор в причудах света
Так и вижу наяву:
Кто-то в белом поле этом
Косит белую траву.

Опять про сенокосы?!

Шагаю сквозь мутную и колючую московскую вьюгу, просвистевшую уже разудалым русским свистом закоулки, колодцы дворов старинного центра столицы. Редкие прохожие. И приземистые двухэтажные особнячки в тяжелых снежных шеломах крыш, чудятся мне зародами и кладями, аккуратно уложенными в знойном июле. Да – про сенокосы! В пору ракетных громов, потенциальных и реальных чернобылей, в пору сумасбродства тяжелого рока и крушения иллюзий, в пору экологических катаклизмов, мне, повидавшему виды в разных уголках планеты, так хочется еще раз напомнить о первоосновах – о свете, о добре, что заложены в нас детством и зеленым миром природы.

Может быть, еще ничего не поздно? Вернуться к первоосновам? И возвысятся думы о простом естестве жизни, которую в эгоизме и жажде вечного накопительства, жажде удовольствий и власти, сам человек подталкивает на край пропасти.

Будьте ж вечны и благословенны вы, сенокосы детства!

1988

ЗА ЧАЕМ

Ты уж проводи меня, батюшко, ко Грегорию. Вот как чаю попьём, чашки помою и проводи. Я бы дак и одна дошла, как в прошлом разе, дорогу бы у ково спросила до фтобуса, а остальной путь – своим ходом. А теперь боюсь. Голову обносить стало. Вроде, ничё-ничё, сидишь, чё-нибудь делаешь, в телевизер смотришь, а потом как заобносит, в глазах помушнеет и телевизеру не рада, не знаешь куда детца, к чему прислонитца. Голову в платок замотаю, полежу, вроде, отпустит. Опеть бы чё делала, а чё делать? Нечево! Кровать заправишь, посуду какую грязную поишшешь, и опеть пучишь глаза. Ты уж проводи меня, батюшко, проводи. У Грегория, мне, вроде, как полегше. Оне пораньше вашего на работу убегают, меня, правда, стараютца не тревожить. Лежи, говорят, отдыхай. Воды, скажет Грегорий, я со споранку две фляги от колонки привез, дрова вон наколоты-наношены, возле печки костром лежат, половики на сугробе вытряс. И делать нечево, лежи. Как это нечево? Дом- то свой, не казенная квартера, как у вас, заделье всегда найдетца. А как без заделья? Мы привышны в деревне. Бегашь, бегашь – конца-краю нет. Да чё я тебе говорю! Поди, не забыл сам, как ростили, поднимали вас всех на ноги.

Ну я у Зины-снохи попросила ишшо рямков всяких, хахаряшек – платьишки старые, негодные, рубашонки: все лежит комом в кладовке. Пошто, сказала Зине, вы выбрасываете добрую одёжу? Пол мыть можно, какие похуже тряпки выбрать! Вот сижу теперь, стригу на ленточки, можно потом какие дерюги под порог сплести.

Она, Зина-то, сначала не соглашалась, да и Грегорий возрызнул на меня: на какую холеру оне сдались тебе, мама, в магазине этого барахла сколь хочешь куплю! Я сказала: ладно, мол, для горницы покупай в магазине, если богаты стали, а уж для сенок и под порог в избу сплету из рямья. Вы уж, говорю, сами век доживаете, так ребятишки вон большие, из армии пришли, должны понимать: копейка лишняя есть, сгодитца.

Да вот в ограду выйду, там Мухтар на грудь скачет. Чё, говорю, на цепь тебя посадили здесь, не жилось тебе дома в деревне? Отец-то отдал собаку, а потом и спохватился – неловко без собаки, другую привел. У Ивана Барышникова сучка ошшенилась, взял. Тожё Мухтаром назвал. Мухтар – и этот Мухтар. Радуетца, признает. Вынесу ему чё, покормлю, снег на крылечке голиком смету, яшшик с почтой проверю: может, от отца открытка пришла, и опеть – в дом. А он и выстывать начнет, примусь печки подтоплять, кастрюлю с супом на плиту поставлю.

Пока то да сё, суп гретца, дрова шшолкают, в телевизере поют, оно, глядишь, и солнышко садитца. Зимой-то не успешь повернутца и день прошел. Первым Грегорий стучит в ворота. После дежурства ишо на базар успет слетать, с полнешенькой сумкой идет. Потом Володька, потом Валерка. Оба солдаты, да здоровушши каки вымахали! Не моргнешь, как женятца, опять свадьба. Вас-то всех переженили, своими семьями обзавелись.

А ты пошто, батюшко, редко к им заходишь? Ить братья! Подружней надо жить, поласковей друг ко дружке. Чё, говоришь, интиллигенцией стал? В конторе за столом сидишь? Давно козанки на руках у трактора сбивал, приходил в мазуте, одне глаза сверкали! Ну ладно, сиди с бумагами, коль уж ученье в голову пошло. Да ладно, не вставай, я сама поднимусь, налью из чайника. И пряник возьму и печенюшку. Ты поискал бы по магазинам, может, где на яблоки накокасся. Пожумелим с отцом, зубов-то у обоих не осталось. А от давленья яблоки-то помогают и, мне сказывали, рябина хорошо! А то в прошлом разе ты, батюшко, привез полсумки энтих. Ага, лимонов, намаялась с ими. Попробовала – кислые, глаз рвёт, чё, думаю, делать с добром? Бабушка Авдотья натокала нарезать помельче и сушить в печке на листе. Уж потом и поругал меня отец ваш, уж и повыставлял. Такое добро, говорит, перевела! Чё смеёшься? Откуль мне знать, у нас их сроду не завозили никогда. Охо-хо-хо! Тяжело с вашим отцом стало. Уж оба не молоденьки, обо мне и вовсе говорить не стоит: потолкусь возле печки и падаю на софу.

А у него в последнее время нога за ногу запинаетца, и всё метит орлом выглядеть. Орел с вороньим пером! Ладно потаскал он меня за собой по белу свету; Дак ить молодые были оба. Только-только в колхоз заступили, кобылу Булануху отвели на коллективный двор, – от её потом весь приплод в колхозе пошел, – обжились маленько, а ему вожжа под хвост в тридцать первом однако году попала: поедем на Магнитогорское строительство. До станции Петухово, как придетца, где на подводе, где пешком, добрались, устроились в вагон, поехали. Года два всего и поработали-поробили, а ему опять нейметца, поташшил меня в Кировград, – Колотой раньше назывался, – медеплавильный завод подымать. Грегорий-то уж подрастал, потом Шурка родился. Я, правда, робить не бросила, в столовой на раздаче устроилась. Полегче было. Потом опять снялись на ново место, с новова места – домой к себе. Потом – война.

Зина мне и приговариват: месяц всего погостила у нас, живи хоть сколь! У неё порошков, таблеток целая коробка, она чисто врач, всё знат. Ко врачам меня тоже водила на уколы, на прогреванье. Одна женщина-врачиха послушала, посмотрела: серце, говорит, у тебя хорошее, только надцажена вся. Спрашиват: ты, бабушка, из деревни? Из деревни, отвечаю, отккуль мне быть? Легше мне стало. Рецептов навыписывали, пью лекарства, по три раза в день принимаюсь. Зина наказыват, ты, мол, легулярно принимай, мама, пока мы на работе. Уж ты проводи меня до фтобуса. Пожила бы у тебя ишшо сутки, да и других сыновей надо не обидеть. Да и девчонки твои шибко карахтерные и вольные. Чё ты их не приструнишь? Мы же вас в строгости держали, а ничё, вырастили не калеками, не уродами. Не давай им потачку. Старшая дак прямо – звезда, ни в чем на уступки маленькой не идет. Поначалу все возле меня, возле меня. Рассказываю про корову Зорьку, про бычишку Борьку, про борова, про куриц, она же помнит – с шести месяцев её вынянькивала, молоком топленым с пенками кормила. А теперь уж голой рукой не бери её, в школу пошла. Младшая – тоже вырви глаз! Из-за кукол разоспорили. Я советую им: нельзя, вы обе сестры, подчиняйтесь друг дружке. Шуму устроили, заревели обе. Я говорю: кукол у вас целый угол, отец с матерью набрали, а им одна глянетца. А у меня невры, в голову ударило, повалилась на диван. Вот убежали недавно к подружкам, етажом выше. Мы, говорят, там поиграем, бабушка, пока мама с работы вернетца. А чё она не вернулась? Чё она допоздна? Ты пришел чин чином, а Маруси нет! На собранье, говоришь, осталась? Ну ладно тогда. Однако я не дождусь, хотела повидатца. А то мы утром на дороге у вашего дому сошлись на ходу, я ее и не признала. Гляжу, подходит женщина, в дорогу доху одета. Говорю, ты чья будешь? А она: ты чё, мама, не узнаёшь? Батюшки, Маруся! Хорошо хоть тебя дома застала, а то шлепай обратно. Да и ничё я бы к самому малому, к Петрушке, ушлепала. Дом его теперь уж найду, бывала. А то первый раз принялась самостоятельно искать, мне бы натокатца спросить у ково, а я вылезла на остановке и побежала. Бегу и бегу, дом двенадцатиетажный высматриваю. Убежала к заводу, далёко. Останавливаю женшину, спрашиваю: Воровская улица где находитца? Она рассмеялась и показывает в обратну сторону. А у меня уж метлячки в глазах. Побежала обратно. Как ты её называшь: Воровскова? Ну да я неграмотна: воровская и воровская.