Владимир Гусев - Дни

• Название: Дни
• Автор: Владимир Гусев
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Современная проза
• Год: 1986

Книга известного критика и прозаика Владимира Гусева «Дни» состоит из романа «Чужая» и рассказов, написанных в разное время.

Роман «Чужая» заключает повествовательный триптих о социально-философских и нравственных проблемах нашего времени, включающий ранее опубликованные романы «Спасское-Лутовиново» и «Солнце».

---

Идешь назад.

А кругом — ка́к бы это? — да ты знаешь! — кругом вот эта обстановка, которая… наиболее высвобождает в тебе что-то; которая… ну, ты понимаешь. Какие-то эти сараи, подвалы с кирпичными будками-треугольниками над ними, железо, толь, эти отвердевшие складки почвы, очистки от капусты, от старого лука, раздавленные вялые огурцы, помидоры; тут огромный длинный амбар из сыпящегося кирпича и старого дерева, с унылыми рельсами, выходящими из его тьмы, тут драная (черные вывернутые зазубрины!) толевая крыша с отстающими дранками, из которых лезут ржавые гвозди, оставляющие на занозистом дереве коричневые, круглые потеки, тут некий бак, тут ванна, тут колесо, тут снова погреб, треугольнокрыший амбар; тут корыто. Тут чан какой-то — недействующий; тут кран, тут еще… чертовина некая. (Мы, конечно, называли не «чертовина»: в этой обстановке материшься вольно.) Тут снова погреб, с верхом из серых кирпичей, с ржавой крышей, с пустой черной дверью, выделяющейся в эдаком параллелограмме из желтых планок. Тут вагонетка забытая, тут куча померзшей бордовой свеклы, тут виноград разбросан, тут наша «вторая группа» работает «по колено в жидкой капусте» — в погнивших листьях, вилках; тут серо-оранжевая сморщенная морковь, тут пустой, пахнущий прелым и смазкой вагон на путях, тут низ, тумба водонапорной башни, тут лук врассыпку и в сетках. И — свежесть… Запах (запах?! чувство, жизнь) — запах свежего и природы, и бодрости; да, именно — свежесть, свежесть, несмотря на гниль и все прочее. И — полнейшие «уют», свобода и безответственность — та, та безответственность; свобода, воля, и бодрое. Воля: то, «десятый век». Вот такое. Вот эдак… И — ты понимаешь — женщины, молодые. Стоит ли объяснять? Попадаются… Смеются, косятся… И — эта. Эта, Ирина. Ирина самая.

Сначала мы, мужики, сами наполняем, сами таскаем; потом, естественно, возникает рационализация. Некие команды, перестроения. Суетится горластый «местком» («предместкома»!), бонапартовы жесты — туда, сюда; в итоге — женщины, откуда-то призванные и «брошенные на» (остроты!) капусту, рвут листы, наполняют сетки, а мы таскаем; так и должно. И так и должно, конечно, что я — у той группы, где рвет листы и сует вилки в сетку Ирина — Ирина.

Нельзя сказать, что тут просто совпадение и судьба и пр.; я, конечно, заметил ее давно. Бывает эдак — вот выделяешь; другие, иные — не в фокусе, а одна в фокусе, хоть и издали; даже прежде всего, если издали. Она — я помню, помню (этот раз) — она в голубой короткой штормовке, затем просто в сером свитере; обтянут ловкими джинсами крепкий ее, плавный задик: издали особенно видишь; сапожки — низкие. Видишь… видишь все время; не влюблен, а видишь все время; бывает эдак. И вот сначала она там, в стороне; «сортировали» они, на длинном деревянном столе, лук, что ли. А теперь — сюда. Ну, она, что ли, уж сама сказала:

— Алексей Иваныч, возьмите у меня, — с этим своим взглядом и с этим своим спокойствием и с улыбкой; у нее и взгляд-то этот — вроде бы флегматичный; ты согласен?.. Ну, она ли нарочно сказала первая, или я тут оказался, к ней ближайший — не знаю; и сейчас именно — особенно не знаю… Именно сейчас и не знаю, что́ в ее поведении — вообще, во всем дальнейшем поведении было нарочно (то есть намеренно!), а что случайно, как она сама любила уверять; тут есть такое — тебе известное: когда некто не безразличен тебе, ты преувеличиваешь… преувеличиваешь значение мелочей, разговоров и прочего — тебе знакомо? Равнодушный забывает, а неравнодушный — «всякое лыко в строку» — все смакует, ничего не забывает; от этого он часто обманывается — часто видит преднамеренность там, где ее нет. Она — в нем, а не там… Так вот, не знаю. Не знаю. Но я оказался при ней. Ну, надо ли описывать чувство, настроение, ощущение, когда женщина тебе не безразлична, но ты еще совершенно свободен от нее — и ты участвуешь с нею… рядом с ней… в чем-нибудь таком: в игре… в «труде» на овощной базе. Надо ли говорить, что это, по сути, вообще из ясных минут жизни; все свершения печальны и смутны, всякая радость… свободна. И свежесть… бодрость и свежесть эта…

Ты говоришь с нею — ты говоришь — незначаще; но в каждом слове, во всем тоне твоем, в твоей сторожкости она видит, видит, конечно… или не видит? Но все равно. Синь неба. Оно, кстати, тогда, по-моему, действительно на миг разошлось; а вообще было пасмурно.

Мы работаем; и ведь, в сущности, сколько раз у меня это бывало в жизни: высшее, что «вспоминаешь», знаешь о женщине — это вот эти дни, часы, минуты, когда ничего «еще» нет и все есть; когда день свеж, когда есть это отдаление и когда в сердце живет поэтическое чувство, не связанное с конкретным поступком; возникают в поле зрения эта голубая штормовочка, изящное, джинсово-обтянутое, стройно-статное — и вроде светло; капустные листья пахнут не базой, а некоей осенью, лесом, огородом и свежестью, и «холодком», и небом дальним, белесым; и стол этот деревянный, мимо которого проходишь, прежде виден не ошметками рваных старых капустных и луковых шкурок, а самим деревом; да и бронзово-золотоватые, пыльные шкуры лука видны, так сказать, не со стороны пыли, а со стороны золота; и мелодический смех девиц, и куражливо-ломаные остроты мужчин, и зычные нарочитые вопли «месткома», и эти амбары, и рельсы, и трухлявые кирпичи в старой известке — все весело.

И коли исчезает она, не видно голубой штормовки, — то как бы гаснет, сереет вокруг; но и гаснет-то поэтично — не раздражающе; ты знаешь — она появится; а если и не появится — что же?

А ты-то чего хотел?

Ничего; все светло, мило.

Но вот некая тревога и вокруг, и в душе; в чем дело? Это кончается работа; надо расходиться.

Уже «местком» наш вещает решительной бригадирше-учетчице, которая шагает, руки в карманы серого халата, а он, работая на публику, семенит около нее вприпрыжечку, — вещает — вроде ей на ухо, но горлом повышая голос, чтоб мы слышали:

— Шурочка… м… Шурочка. Так Шурочка… эх, вы такая красавица, что говорить трудно, — он подмигивает проходящим и укоризненно-одобряюще усмехающимся «молодым сотрудницам», своим «членам профсоюза». — Шурочка… м… Шурочка. Шурочка.

— Что́? Шурочка, Шурочка, — разухабисто говорит она, широко ступая с хозяйским видом. Оба понимают тон и то, что женщина все равно откликается. И «местком» и Шурочка — старые воробьи. Воробей с воробьихой.

— Шурочка.

— Ну что, что? Что-то вы рано устали. Интеллигенция. Еще полчаса вам работать.

— Шурочка, мы согласны, что полчаса. Хотите, мы до вечера будем у вас работать? Я́, так, например…

Он распахивает штормовку: тоже голубую!

Шурочка мельком взглядывает:

— Не надо, не надо.

— А что же вам надо, Шурочка? Если вам надо, так я… могу…

— Не надо, — осклабилась Шурочка.

— Шурочка, прикажите и…

— Ладно.

— Так как же мы будем?

— Что как же?

Они, разговаривая, удаляются в сторону некоего амбара, у которого дверь, ведущая вниз, выделяется прямоугольником черноты — распахнута.

Он семенит под реплики сотрудников отработавших: стоят, лопаты и вилы черенками под бороды — на сложенные на них, на обрезах черенков, руки; стоят привалившись к столу, к ржавому баку, к кирпичным стенам. Или подбирают в корзину последние ошметки капусты, или что́ там.

Речь идет о том, что нам следует прилично закрыть наряд; Шурочка понимает свою власть и понимает, что наш представитель должен вести обряд. Да и работали мы вполне: она знает.

И вот начинаются смешки, перешептывания; те неопределенность и тревога, которые витали в воздухе, начинают разряжаться другой тревогой; я со странным умилением прислушиваюсь ко всему этому; вот «местком», выскочив из того подвала-амбара — из тьмы двери, — воровато и торопливо оглянулся раз, другой — на вагоны, амбары, на столы эти, на жбан, на кран — нет, не то; вот он подвернулся — Ваня Зыкин: тот, что… он далее тут не важен; «местком», чуть склонив голову — он выше — и выпятив в сторону от Вани свое пузцо в старых брюках, что-то шепчет Ване; мы уж знаем что; простое, детское. Ваня кивает:

— Только чтоб быстрее мне! Это тут, рядом! Вон… ну, я объясню.

Они снова шепчутся.

Мы, мужики, улыбаясь, заранее лезем в карманы.

«Местком» — снова громче:

— На, а я сейчас… обойду общественность. Э, гм.

Это его известное, нарочитое.

Мы бродим, пересмеиваемся; и в душе у тебя — одна лишь маленькая забота: останется?

Не останется?

Ка́к хорошо (светло!..), кабы осталась; ну, а не останется…

Что же.

Ваня возвращается, неся цветастую, замызганную базарную сумку, заполненную явно не овощами, не мясом, не рыбой; позвякивает, видно — тяжко; торчат тупые углы.