Жан Кокто - Эссеистика

• Название: Эссеистика
• Автор: Жан Кокто
• Издательство: Аграф
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2005
• ISBN: 5-7784-0124-8, 5-7784-0308-9

Третий том собрания сочинений Кокто столь же полон «первооткрывательскими» для русской культуры текстами, как и предыдущие два тома. Два эссе («Трудность бытия» и «Дневник незнакомца»), в которых экзистенциальные проблемы обсуждаются параллельно с рассказом о «жизни и искусстве», представляют интерес не только с точки зрения механизмов художественного мышления, но и как панорама искусства Франции второй трети XX века. Эссе «Опиум», отмеченное особой, острой исповедальностью, представляет собой безжалостный по отношению к себе дневник наркомана, проходящего курс детоксикации. В переводах слово Кокто-поэта обретает яркий русский адекват, могучая энергия блестящего мастера не теряет своей силы в интерпретации переводчиц. Данная книга — важный вклад в построение целостной картину французской культуры XX века в русской «книжности», ее значение для русских интеллектуалов трудно переоценить.

---

Тяжело ощущать, что после многих неудач ты меняешься под воздействием опиума; тяжело понимать, что этот ковер-самолет существует, но ты больше на нем не полетишь; как приятно было его покупать у китайцев на грязной улочке, завешенной бельем, — будто в Багдаде у халифа; как приятно было поспешно возвращаться в гостиничный номер с колоннами, где останавливались Жорж Санд и Шопен, чтобы пробовать опиум, разворачивать его, ложиться на него, распахивать окно, выходящее в порт и отправляться в путь. Видимо, это было слишком приятно.

* * *

Курильщик сливается с предметами, его окружающими. Сигарета и пальцы выпадают у него из рук.

* * *

Курильщик все время на покатом склоне. Невозможно удержать рассудок наверху. Одиннадцать часов вечера. Пятиминутная затяжка потом смотришь на часы и видишь, что уже пять часов утра.

* * *

Тысячу раз курильщик должен возвращаться к своей исходной точке, подобно яйцу на краю желоба. Внезапный малейший шум — и яйцо выбрасывается потоком воды.

* * *

Серое и коричневое вещества отлично сочетаются. Оптимизм курильщика не похож на оптимизм алкоголика: он воспроизводит оптимизм здорового человека.

* * *

Пикассо говорил мне: «Запах опиума — самый умный на всем белом свете». С ним можно было бы сравнить только запах цирка или морского порта.

Неочищенный опиум. Если класть его не в металлический ящичек, а в простую коробку, черная змея незамедлительно выползет наружу. Учтите, она залезает на стены, спускается по ступенькам на нижние этажи, огибает углы, ползает по коридору, двору, потолку и вскоре оборачивается вокруг шеи полицейского.

* * *

Называть опиум наркотиком, все равно, что путать шампанское с анисовкой.

* * *

В моей палате лежал офицер морского флота, лечивший три тела и менявший ноги, когда ему вздумается.

Когда я рисовал, сиделка говорила: «Я вас боюсь, у вас лицо убийцы».

Я не хотел бы, чтобы меня застали за письмом. Рисовал я постоянно. Для меня писать — значит рисовать, закручивать линии так, чтобы они превращались в письмо, либо раскручивать их так, чтобы письмо превращалось в рисунок. Больше мне ничего не надо. Я пишу, стараясь точно обрисовать силуэт какой-нибудь мысли или действия. По сути, очерчивая призраки, находя контуры пустоты, я рисую.

* * *

Осветить тайну (темная, таинственная тайна — плеоназм) значит придать ей чистоту. Meine Nacht ist Licht…[35]

* * *

Создавать — значит уничтожать вокруг себя все, что мешает устремиться во время в чьем-либо образе, причем этот образ — лишь уловка, чтобы стать видимым после смерти.

Неожиданности божьего суда

Девочка украла вишни. Потом всю жизнь она пытается искупить свою вину в молитвах. Наконец богобоязненная женщина умирает. Господь: «Я забираю вас на небеса, потому что вы украли вишни».

* * *

История о смоковнице, у которой голодный Иисус попросил еще незрелых плодов, а потом покарал.

Иисус обречен на смерть, ему осталось несколько дней. Он молчит, он сосредоточен на немногих оставшихся деяниях. Он поражает громом ни в чем не повинное дерево, от которого он требует невозможного, и это следует понимать как одно из деяний, которые кажутся непонятными, потому что они слишком конкретны. Его поступок не имеет ничего общего с нелепым увеселением царей.

Пора покончить с легендой об опиумных видениях. Опиум питает полусон. Он убаюкивает чувства, возбуждает сердце и облегчает разум.

Я не вижу в нем никаких богопротивных достоинств, если не использовать его для опьянения, как любое другое средство. Единственный его недостаток — неизбежное заболевание. Впрочем, люди иногда умирают и в церкви.

Если от церкви к Богу — прямая дорога, я бы посоветовал идти в церковь Шабли — в Рождественскую ночь там никого нет.

Изыски моего пера. Смутные изгибы предназначенья

Чистый разум не способен ни начаться, ни кончиться. Он никогда не изменяется, а, значит, падение ангелов немыслимо. То есть, оно не имеет смысла, поскольку напоминает обратную съемку в кино. Дьявол, в некотором роде заключает в себе недостатки Бога. Без дьявола Бог был бы негуманным

* * *

Существуют дьяволы Сен-Сюльпис.

* * *

Мне странно, что де Квинси говорит о своих прогулках и оперных спектаклях{182}, поскольку достаточно лишь сменить позу, изменить освещение, как внушительное выстроенное спокойствие будет порушено.

Курить вдвоем — чересчур. Курить втроем — сложно. Курить вчетвером — невозможно.

* * *

Письма вызывают у меня отвращение, и мне захотелось зайти за границы писем и прожить свое произведение. В итоге произведение пожирает меня, оно обрело жизнь, а я умираю. В конечном счете, произведения делятся на две категории: на оживляющие и убивающие.

Однажды один наш писатель, которого я упрекаю в том, что он пишет книги, пользующиеся успехом, но никогда не описывает себя, подвел меня к зеркалу. «Я хочу быть сильным, — сказал он. — Посмотрите на себя. Я хочу есть. Я хочу путешествовать. Я хочу жить. Я не желаю превратиться в перьевую ручку».

Мыслящий тростник! Страдающий тростнике! Кровоточащий тростник! Ну вот, я и пришел к мрачному умозаключению: если не хочешь превратиться в литератора становишься перьевой ручкой.

* * *

Вечером обычные нервнобольные утихают. Нервнобольные опиоманы — заводятся.

Тут мне годится любая книга, которая перепадает от сиделок. Прочел «Сын д’Артаньяна» Поля Феваля. Атос и сын д’Артаньяна неожиданно сталкиваются лицом к лицу. Я расплакался. И мне совершенно не стыдно. Потом обнаружил фразу: «Окровавленное лицо было покрыто черной бархатной маской» и проч.

Неужели Барон де Сувре, после всех сражений и купаний, все еще в маске? Разумеется. Сувре носит черную бархатную маску. Таков его персонаж. В этом секрет величия Фантомаса. Авторы эпопей не стесняются измышлять события и даты, следуя Гомеру, с его географией и превращениями.

Лечить надо не от опиума, а от ума. С 1924 года у меня остались только то, что я создал в заключении.

* * *

В книгах должны быть пламя и тень. Тени меняются местами. В шестнадцать лет мы проглатываем «Дориана Грея». Потом книга начинает вызывать смех. Мне случалось ее перечитывать, обнаруживать очень красивые тени (например, эпизод с братом Сибиллы Вейн) и тогда я понимал, насколько мы ошибались. В некоторых книгах тени неподвижны; они пляшут на месте: «Молли Фландерс», «Манон Леско», «Пан», «Пармская обитель», «Блеск и нищета куртизанок», «Гэндзи»{183}.

Официальные критики твердили в один голос, что «Самозванец Тома» рассказывает о придуманной войне, и что ясно видно, будто я там не был. Однако в книге нет ни единого пейзажа, которого я не видел бы, и не единой сцены, которой я не прожил. Подзаголовок: у истории два прочтения.

Они считают снег, лежащий на земле под ногами Тома, и нахлынувшие видения пошлым дурновкусием. Фронтовику обидно.

Я ушел с войны, когда однажды ночью в Ньюпорте я понял, что мне это нравится. Мне стало противно. Я позабыл о ненависти, правосудии и прочем вздоре. Я увлекся друзьями, опасностями, неожиданностями, прострацией. Сразу после сделанного открытия я постарался уехать, сказавшись больным. Я хранил это в тайне, как лети, затеявшие игру.

* * *

Нам, поэтам, свойственна мания истины, мы стремимся в подробностях поведать то, что нас поразило. «Вас уже вполне достаточно!» — извечная похвала нашей точности.

По восторженному недоверию к нашей точности, с которой мы описываем повседневные, доступные всем зрелища, можно представить, насколько честность наших отчетов вызывает доверие к тому, что можем увидеть только мы.

Поэт не требует восхищения, он хочет, чтобы ему верили.

* * *

То, чему не верят, остается орнаментом.

* * *

Красота медленно спешит. Она сбивает с толку сплавом несоединимого. Шаг назад — и нечеловеческая смесь приобретает видимость чего-то человеческого, становится возможной и благородной. Из-за подобного компромисса публика считает, что слышит и видит классиков.

* * *

Медленная быстрота опиума. Под действием опиума в нас происходят явления, посылаемые искусством извне.

Курильщик иногда преображается в произведение искусства. Причем произведение неоспоримое, совершенное, поскольку преходящее, без формы и без судей.

* * *

Какими бы не были индивидуализм одиночество, сдержанность, аристократизм, роскошь и чудовищность произведения искусства, оно, тем не менее, социально, оно способно тронуть человека, взволновать, духовно и материально обогатить широкую публику.