Жан Кокто - Эссеистика

• Название: Эссеистика
• Автор: Жан Кокто
• Издательство: Аграф
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2005
• ISBN: 5-7784-0124-8, 5-7784-0308-9

Третий том собрания сочинений Кокто столь же полон «первооткрывательскими» для русской культуры текстами, как и предыдущие два тома. Два эссе («Трудность бытия» и «Дневник незнакомца»), в которых экзистенциальные проблемы обсуждаются параллельно с рассказом о «жизни и искусстве», представляют интерес не только с точки зрения механизмов художественного мышления, но и как панорама искусства Франции второй трети XX века. Эссе «Опиум», отмеченное особой, острой исповедальностью, представляет собой безжалостный по отношению к себе дневник наркомана, проходящего курс детоксикации. В переводах слово Кокто-поэта обретает яркий русский адекват, могучая энергия блестящего мастера не теряет своей силы в интерпретации переводчиц. Данная книга — важный вклад в построение целостной картину французской культуры XX века в русской «книжности», ее значение для русских интеллектуалов трудно переоценить.

---

Опиум высвобождает ум, но никогда не прибавляет остроумия. Он разглаживает ум, но никогда его не заостряет.

* * *

БОЛЬШОЙ МОЛЬН. БЕС В КРОВИ{198}. Фурнье — хороший ученик, Радиге — плохой. Оба эти близоруких создания, едва вышедших из небытия и вскоре в него вернувшихся, не были похожи друг на друга, однако их книги передают ощущение тайны детского царства, менее изученного, чем царства растений или животных. Франц в классе, Франц — раненый всадник, Франц в гимнастическом трико, Огюстен Мольн — лунатик; сумасшедшая на крыше, Ивонна и Марта, уничтоженные ужасным детством.

* * *

После того, как умер мой дед, я рылся в манившей меня комнате — подобии научно-художественной свалки — и нашел нераспечатанную пачку сигарет «Назир» и мундштук из черемухи. Сокровище было засунуто в карман.

Однажды весенним утром в Мезон-Лаффит среди высокой травы и диких гвоздик я открыл эту рачку и выкурил одну сигарету. Ощущение свободы, роскоши, устремленности в будущее было столь ярким, что с тех пор я никогда и нигде не испытал ничего подобного. Если бы меня провозгласили королем, гильотинировали, изумление и удивление не сравнились бы по интенсивности с этим запретным выходом в мир взрослых, в мир траура и горечи.

Еще одна вещь меня по-прежнему очаровывает и мгновенно погружает в детство: это гром. Стоит начаться раскатам, следующим вдогонку сиреневой молнии через все небо, как меня переполняют нежность и покой. Я терпеть не мог опустевший сельский дом, отъезд то одних, то других (куда-то спешащих). Точно так же я терпеть не могу, когда сидящий напротив меня читает газету. Гроза была залогом обитаемого дома, очага, игры, дня, проведенного в узком кругу и без дезертиров. Видимо, это забытое ощущение интимности и вызывает у меня радость при раскатах грома.

Детство

В 1915 году в поисках приключений был организован самый занятный эшелон Красного Креста. Как-то ночью, в Р., шел дождь. Весь зловонный двор фермы, в том числе навозные кучи и ясли, были заполнены ранеными высокопоставленными немцами и их медперсоналом, взятым в плен.

Вдруг в темном углу среди лестниц и привидений я увидел следующую сцену: сын мадам Р., одиннадцатилетний бойскаут, спрятавшийся в машину скорой помощи, выследил нас. Теперь он сидел на корточках в свете фонаря, и, вооружившись ножницами, высунув язык и сосредоточившись настолько, что не заметил меня, срезал пуговицы с формы немецкого офицера, которому ампутировали ногу. Офицер застывшим взглядом смотрел на безжалостного озорника, продолжающего обирать с него сувениры, словно с дерева.

* * *

Савонарола{199} использовал подобную детскую жестокость. Его команда бойскаутов грабила, крушила, разрывала и тащила шедевры на очищающий костер. И, наверное, те же дети, боясь хоть что-то пропустить, следили за приготовлением его казни.

* * *

Я не хочу и не могу убивать. В моей семье были охотники, и случается, что, когда кролик выскакивает из-за куста, я вскидываю, ружье. Я тут же прихожу в себя и тупо в одиночестве осознаю свой смертельный жест.

В деревне В. я часто ходил с карабином по скрипящим посевам репы в сопровождении сына егеря. Однажды у входа в нору я обнаружил дохлого новорожденного кролика. Вернувшись домой, я гордо его продемонстрировал.

Дядя: Это ты убил животное?

Я (будучи уверен, что правда немедленно все сообщает взрослым, что она — часть мира взрослых и находится в непосредственном контакте с дядей, что он все знает, но присоединится к моей игре): Да, я.

Дядя: Так ты его убил прикладом?

Я (чувствуя что его голос пока еще добрый, но, уже заметив, что устрашающий взгляд предвещает взбучку): Я его не убивал. Он уже был мертвый.

Дядя: Поздно, дружок!

Мне дают пощечину и укладывают спать. Я могу поразмышлять и прихожу к выводу, что со взрослыми, видимо, не стоит делиться сокровенной правдой.

* * *

Запугать удачу. Вечером в Мезон-Лаффит дядя Андре запускает монгольфьеры. Только нужно, чтобы утих ветер. Мы с кузенами бросаемся к столу: «Только бы он стих!» Потом: «Только бы он не стих!» (мечтая «только бы он стих!») Потом: «Только бы он стих!» (запутывая удачу) Потом получалась пустота, обставленная расчетами, в которых некоторые детали рекламной афиши какао Ван Гутена играли не последнюю роль. А потом шли такие ухищрения, в которых сейчас я бы не разобрался ни с опиумом, ни без него.

Серьезное препятствие на пути удачи: на полдник в четыре часа пригласили гостей. «Сегодня вечером наш дядя устраивает фейерверк». В девять часов вечера мужчины курили трубки, женщины вязали в саду. Дядя забыл о монгольфьере. Звонок в дверь. На пороге наряженные люди с кружевными головными уборами. Изумление. Стыд. Извинения. Семьи в кружевах возвращаются к себе домой. Нам задают порку. Мой двоюродный брат странный маньяк, соглашавшийся есть только из тарелок с числом Наполеона{200}, орет во все горло: «Так ей и надо! Так ей и надо». Кому ей? Наверное, удаче или правде.

* * *

Мой двоюродный брат тщательно прятал сломанного механического голыша. Когда конструкция поднималась, это называлось «Москвы», а когда опускалась — «Москва». Этот никчемный предмет, вызывавший взрывы хохота, недовольные гримасы и шушуканье, немало тревожил наших родителей в течение всего отпуска и в итоге испортил все каникулы.

* * *

Я влюбился в малышку Б. Я был младше ее на два года. Я решил, что женюсь на ней, когда стану на два года старше ее. Маленькой Б. нравилось, когда ее жалели. Она терла себе десны сухой щеткой. Потом принимала томный вид, кашляла, харкала и показывала красный платок. Вся семья в расстройстве собралась ехать в Швейцарию. Ее братья, которым Швейцария была не по душе, попытались поменять ее на стеклянные шарики с цветной спиралью внутри.

* * *

В одном московском пансионе учительница сказала детям: «Сами друг за другом следите. Учитесь судить. Если ваши товарищи плохо себя ведут, накажите их». И обнаружила ученика, повешенного одноклассниками. Он висел в лестничном пролете. Учительница не решилась вынуть его из петли или обрезать веревку и уронить его.

В Кондорсе нас было пять восьмиклассников из пансиона Дюрок. Пансион заменял родителей. В одном и том же мраморно-зеленом классном журнале пансиона нас наказывали, прощали и освобождали от контрольных. Этот пансион не существовал. Я его выдумал. Когда обман раскрылся, я вернулся домой и сослался на боль в животе. «У меня здесь болит». Обнаружился аппендикс. Аппендицит тогда был в моде. Я лег на операцию, поскольку боялся идти в коллеж. Позже я узнал, что провизор хотел мне всыпать за то, что я предпочитал рисование и физкультуру. Любимые предметы лодыря физкультура и рисование.

* * *

Отец и мать слышат, как за перегородкой мой шестилетний брат Поль просвещает новую гувернантку-немку, приехавшую утром: «Ой, вы знаете, меня никогда не моют!»

Брат Реймона Радиге приходит из школы. Он предпоследний в списке по успеваемости. Объявив об этом отцу, он быстро добавляет: «Это здорово!»

* * *

В этом суть детства. В «Ужасных детях» говорится о взрослых, людях моего круга. (Привычка жить с теми, кто младше тебя.) Из статей, писем, в особенности из очень красивого письма профессора Алленди{201} я узнал, что эта книга — о детстве. Но я поместил бы ее чуть дальше, в более нелепой, расплывчатой, удручающей и более смутной области.

«Игра» тем более относится к этой области, поэтому я о ней вообще не говорю, я не решаюсь разрабатывать ее глубже наших изысканий с рекламой Ван Гутена

* * *

Реймона Русселя{202} или гения в чистом виде элита переварить не может. Таинственно содержательный «Локус Солюс» ставит под сомнение все письма и очередной раз призывает опасаться восхищения и искать любви. И, действительно, ни один из бесчисленных почитателей творчества Анатоля Франса или Пьера Лоти{203} не может найти в переписке ни капли гениальности, объясняющей их славу, если он не видит ничего в «Локус Солюс». Таким образом, он принимает Франса или Лоти за то, что нам в них не нравится.

Это, к сожалению, доказывает, что гениальность — вопрос быстрой дозировки и медленного испарения.

* * *

С 1910 года я слышу, как потешаются над «рельсами из телячьих легких» из «Африканских Впечатлений». Почему вам так хочется, чтобы Руссель боялся показаться смешным? Он такой один. Если Руссель покажется вам забавным он в нескольких строчках докажет вам (как Ольге Червоненковой) свое чувство юмора, тактично противопоставленное серьезной, скрупулезной восторженности.

В постскриптуме к недавнему письму ко мне он цитирует один отрывок из «Новобрачных с Эйфелевой башни»: