Владимир Колышкин - Златоград

• Название: Златоград
• Автор: Владимир Колышкин
• Жанр: Социально-психологическая фантастика

Нет, это определенно не Москва… А, может быть, это Питер?

Город был величествен и необъятен взором. Этакий конгломерат из квазимодерновых коробок зеркального стекла, где отражались небо, облака и другие коробки, помпезных зданий времен сталинского псевдоклассицизма и старинных особняков в стиле позднего барокко. Вдали виднелся какой-то древний собор циклопических размеров. А так, в общем и целом, это был нормальный крупный российский город: до боли знакомый и притягательный, как ложная память, и в то же время в чем-то совершенно чуждый. Если архитектура, как кто-то сказал, это застывшая в камне музыка, то в облике этого города явно превалировали композиции Вагнера.

---

— А мыть посуду или ветошь чинить нравится? — поддел его Степан. — Нас унижают, понимаешь? Это ж по сути бабская работа.

— Вовсе нет. Посуда техническая. Большая разница.

— Один хрен: что техническая, что не техническая… А мягель собирать — это как охота: работа для настоящих мужчин. К тому же сопряжена с опасностью…

— То-то и оно. Одеяльник нападет, всю кровь выпьет. Я этих вампиров до ужаса боюсь.

— Во-во. Они как раз на запах трусости и летят. Когда человек боится, он выделяет ферамоны страха. Хищник это чует. Ты должен сказать себе: я их не боюсь! Твердо сказать. Тогда не будешь потеть страхом.

— Легко сказать…

— Ты меняться собираешься?

— А то…

— Тогда возьми себя в руки и меняй сознание…

— В руки берут сам знаешь что.

— Ладно, не цепляйся к словам. Вот это тоже надо искоренять в себе. Короче, надо браться за ум, если не хотим вечно гнить в этой тундре.

— Отец Андрей долдонит: «меняйтесь», ты тоже… Чё, в рай захотел что ли?

— В рай, не в рай, меня бы устроил и Нулевой круг.

— У тебя там чё, девушка, жена?

— Ага… — неопределенно ответил Степан и добавил: — И пацан. А еще дочка где-то…

— Папаша, — уважительно сказал Володька.

По земным годам Володька был значительно младше Степана. Скончался рано по глупости. Можно сказать, настоящей жизни так и не увидел. Но по местному времени был на четыре условных года старше недавно прибывшего поэта. Однако быстро признал авторитет Степана и никогда его не оспаривал. Может, потому что по натуре своей не был вожаком и привык подчиняться. Оно и верно. Наркоманов с сильной волей не бывает. Имеющие сильную волю, как правило, не становятся нарками.

В столовой они стали в хвост очереди. Людей было много, но двигались быстро. Подошли к раздаче, получили пайку. Шныренок, разливавший баланду, поглядывал на Степана с похабной полуулыбочкой. Поэт холодно игнорировал заигрывание.

— Я в чай вам положу лишний кусочек сахарку, — сказал пидорок поддельно высоким голоском.

— Сахар дай отдельно, — сказал Степан. — Я столовский чай не пью.

— Как угодно.

— Щипцами! — гаркнул Степан, видя, что малый намеревается схватить сахар пальцами сомнительной чистоты.

Малый смешно подскочил от неожиданности. Володька аж рассмеялся.

— Суров ты, батя, — сказал он Степану, потом повернулся к затравленному шныренку: — А я пью. Давай чай. И заварки не жалей.

Они причалили (не в коем случае нельзя говорить сели, садится только пидор на «шнягу»[4], честный поселОк всегда и везде чалится) с подносами к общему дубку, заняли свои законные места, на которые никто не смел посягнуть. Занимать чужое место — это нарушение Закона. Иногда так делают, чтобы оскорбить и вызвать на поединок. Но обычно в поселении каждому известно свое место.

Володька ел торопливо и неряшливо. Степан брезгливо выбирал. Выуживал из баланды, подцепив черенком ложки, подозрительную хреновинку. На всякий случай выбрасывал, не зная — жареный это лук или таракан. Вот, кстати, поразительно живучие твари, удивительная приспособляемость, говорят, обитают во всех мирах.

— Вот вы все говорите: надо меняться, меняться, мол, надо, — прошамкал Володька сквозь набитый рот, — Я согласен. Но что значит — измениться?

— Измениться, дорогой мой кент, значит, стать другим, отличным от прежнего себя… — изрек Степан избитую истину.

— А на хрена? Ты еще скажи — перестроиться…

— Можно и перестроиться.

— На кой?

— Чтобы стать другим. — Степан был образцом терпения.

— Ну в чем разница-то? — Володька был не менее стойким. — В чем суть изменения?

— «А ссуть оне в унитаз».

— Ага, на шуточки перешел. Все вы так. Объяснить толком не можете, а в учителя лезете… Да знаю я все это… Да, Господи… эволюция, вертикальный прогресс! До шняги это мне все. Я нирваны хочу!

— «… Уйти, забыться, видеть сны…»

— Во-во.

— Не получится. Это я насчет снов.

— Почему?

— Потому что вы неправильно понимаете слово нирвана. Что такое нирвана, ты знаешь?

— Нирвана — это вечный кайф.

— Как раз наоборот. Нирвана — в переводе с санскрита означает — ничто, небытие. То есть выпадение из круга сансары, из круга воплощений и обретение покоя в небытии. В этом, кстати, буддизм радикально отличается от христианских идеалов. Цель христианства — рай. Цель буддизма — избавление от страданий и полное небытие. То есть буддист страстно желает того, чего европеец до обморока боится.

— Ну да?.. — недоверчиво хмыкнул Володька.

— Другими словами, что для какого-нибудь японца — гора, для русского — яма.

— Ты, конечно, для меня в авторитете, стихи знаешь и все такое… Вообще поэтов на зоне уважают. Но у тебя как у всякого поэта бывают закидоны.

— Какие именно?

— Ну вот, например, эта странная привычка мягель собирать… Ведь это не иначе как скрытая тяга к путешествиям…

Степан не понял, жалуется его кент или предупреждает.

— Вова, ты на что намекаешь? — Поэт откинулся на спинку стула и чуть не упал, потому что сидел на лавке без спинки. — На то, что я скрытый шакал? Ах, ты… психолог доморощенный…

Кент Володька молча, не поднимая глаз, досербывал суп, шаркая ложкой об алюминиевое дно тарелки. Степан все больше злился, наконец, не выдержал:

— Путешествовать тебе, значит, западло… А пидорасить пузырьки не западло?

— Зато никаких забот. Отпахал смену — и шнягу в стену. Кстати, батя. Ты вот все учишь, а сам, если изменился, то в худшую сторону. Тебе не идет ругаться матом и ботать по фене. Ты же поэт, должен нам пример подавать.

— Ох, уел, салага, — привычно срифмовал уязвленный поэт. — Но ты прав. С этого момента завязываем материться. И никакой фени. Будем говорить нормальным человеческим языком. Не по броне дюзнуть, а ударить по морде. Не шевележ, а веселье. Не партак, а наколка. Не промоты, а вещи. Не обезьянка, а зеркало. Не защеканка, а зубная щетка. Не мойка, а лезвие бритвы. Не снегурочка, а пиз… Нет, пожалуй, пусть она снегурочкой остается. В каждых правилах, должны быть исключения.

* * *

Поставив в известность своего «бугра», то есть бригадира, они вышли за территорию лагеря. На лагерном жаргоне — Запредел.

Порывы ветра проносились над сумеречными равнинами и, попетляв среди низких холмов, вырывались на простор. Дальше на многие километры расстилалась местность — ровная как стол. Тундра Запредельная. Мертвая земля. Унылость и отчаяние. Человек там казался муравьем, зажатым между двумя бесконечными плоскостями — землей и небом. Сумеречный облачный покров воспринимался столь тяжелым и висел так низко, что того и гляди ляжет в изнеможении брюхом на грунт и как жернов раздавит, расплющит, перемелет в муку ваши хрупкие косточки.

Смерчи и грозы, бушевавшие третьего дня, утихли, наводнение, начавшееся неделю назад, прекратилось, и, хотя небо по-прежнему сулило проливной дождь, к утру все разрешилось унылой моросью.

Степан поднял воротник кожанки, поплотнее натянул на голову видавший виды берет, который выцвел и теперь имел не разбери какой цвет. Напарник был облачен в модную молодежную трикотажную хламиду с капюшоном.

Несмотря на молодость, лицо напарника было в морщинах, а волосы, выбивавшиеся из-под капюшона были седыми и по-старчески жидкими. Высокий и тощий Володька был угловат и своей уклончивой длинноногой поступью напоминал оскорбленную цаплю.

Оскальзываясь на липкой жиже, они спустились к медленно текущей реке. Малая Лета уже вошла в свое прежнее русло, оставив по берегам наносы ила, грязи и ментальные обломки чьих-то воспоминаний. Слава Богу, лодка, привязанная к камню, никуда не унесло со вчерашнего дня.

Степан отвязал веревку, взялся за форштевень.

— Ну-ка навалились, — скомандовал он. — Раз-два-взяли!

Вдвоем с Володькой они спихнули лодку в черную воду.

— Ты скребки не забыл? — спросил Степан.

— Угу, — промычал напарник, орудуя тяжелыми веслами, чтобы лодка развернулась.

Течение подхватило суденышко, и они поплыли вдоль берега. Река, которую здесь называли Малой Летой, была неширокой, максимум метров сто отделяли высокий гранитный правый берег от низкого левого. На пологом берегу мягель не встречался — только вульгарный серебристый лишайник. Съедобный мох произрастал исключительно на гранитах. Поэтому Володька, недовольно морщась от холодных капель дождя, падавших на лицо, прижимался к правому берегу, а Степан со скребком наготове ждал, когда появятся яркие пятна мягеля.

В предвкушении работы, которая имела хоть какой-то смысл, поэт размышлял о том, о сем и, в частности, был ли Володька его другом? В самой мысли о возможности подобных друзей не было ничего невероятного, но суть состояла в том, что их дружба противоречила всякому принципу совместимости.