Михайло Старицкий - Буря

• Название: Буря
• Автор: Михайло Старицкий
• Издательство: Дніпро
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1987

«Роман «Буря» — вторая часть трилогии «Богдан Хмельницкий». Изображенные в романе события относятся к началу войны украинского народа за социальное и национальное освобождение (1648–1654). В центре произведения — развернутые картины боев под Желтыми Водами и Корсунем, закончившиеся полной победой повстанцев.

---

— Пойдем, пойдем! — вскрикнул восторженно Богун, не отрывая от освещенной заревом Ганны своих горящих глаз.

— Так, друзи, вы правы! — протянул им Богдан руки и поднял голову.

Лицо его было спокойно и величественно, только меж бровей лежала горькая, мучительная складка.

— Последний струп сорвался с сердца! Теперь я ваш, дети, душой и сердцем, отныне и вовек!..

LXXX

Целая неделя пролетела незаметно в усиленных хлопотах. Не отступая от Корсуня, Богдан знал решительно все, что делалось кругом. Паника и бессилие всего края были очевидны, но Богдан решил не предпринимать пока больших военных операций, а отправить послов в Варшаву с письмом к королю, словно не зная о его смерти, чтобы разведать истинные намерения панов. Пока же послы привезут решительные вести из Варшавы, решено было заложить обоз под Белою Церковью для того, чтобы находиться в самом центре восстания.

Жаркое июньское солнце близилось к полдню. В лагере все готовилось к отъезду: нагружали возы и фуры, укладывали палатки, пригоняли отправленные в степь табуны коней. Отовсюду слышались торопливые окрики, ржание, грохот… В палатке гетмана, за столом, покрытым разными письмами, разорванными пакетами и бумагами, сидел пан писарь войсковый Иван Выговский. Склонившись над огромным листом пергамента, он старательно выводил на нем длинные, витиеватые строки; но, видимо, содержание работы крайне не нравилось пану писарю.

— А, пане Иване, ты тут? — раздался голос Богдана.

— Кончаю, ясновельможный, грамоту к московскому царю{127}, — сорвался Выговский с места и с почтительным поклоном приблизился к Богдану.

— Ну что ж, готово?

— Все кончено, только подпись гетманская.

— А вернулись ли послы от севских воевод?

— Сегодня на рассвете; вот и письмо, — подал он Богдану разорванный пакет.

Богдан тревожно развернул его, но с первых же строк лицо его прояснилось, и чем дальше читал он, тем спокойнее и радостнее становились его черты.

Воевода извещал гетмана{128}, что неприятель христианской веры наклеветал, будто московское государство хочет воевать с козаками: «Не имейте от нас никакого опасения, — писал он, — мы с вами одной православной, христианской веры».

— Ну, слава господу! — вздохнул облегченно Богдан, оканчивая письмо, — я так и думал: теперь уже ляхам не сдобровать, Иване! — обратился он весело к Выговскому. — Где грамота?

— Вот, ясновельможный!

— Все ли написал?..

— Как сказано… но… — замялся Выговский, — что, если об этих грамотах узнают в сенате?.. Тогда вряд ли нам удастся заключить с Речью мир.

— А на кой бес нам ихний мир?

— Удобный час… для старшины, для гетмана… можно было б выговорить большие льготы.

— А для народа что?

— Ну, церковь… вера…

— И канчуки, и неволя?

— На большее не согласится панство.

— А мы не отступим от своего. Нет, Иване, — опустил он Выговскому руку на плечо, — теперь уже не то, что прежде! А если еще и государь московский пришлет нам свою помощь, то не они нам, а мы им пропишем саблей свои законы.

— Зачем же нам еще союзники, когда уже есть татары, ясновельможный? Войско разбито… теперь мы справимся с ляхами и сами.

— Татары — не христиане, — возвысил голос гетман. — Ведь сколько получили добычи, кажись, можно было б заткнуть самую ненасытную глотку, а вот не дальше как вчера мне донесли, что они бросились разорять наш край; сожгли Махновку, Глинск, Прилуки{129}.

— Война… что делать, гетмане? — попробовал еще раз осторожно Выговский поколебать решимость Богдана.

— С врагами, но не с союзниками, — возразил строго Богдан и стал просматривать грамоту.

— Так… так, — повторял он время от времени, кивая одобрительно головой.«Отдаемся вам с нижайшими услугами, — кончалась грамота, — если ваше царское величество услышишь, что ляхи сызнова на нас хотят наступить, поспешайся с своей стороны на них наступить, а мы их, с божьей помощью, возьмем отсюда, и да управит бог из давних лет глаголемое пророчество, что все в милости будем»{130}.

— Аминь! — произнес вслух Богдан и, склонившись над столом, омочил перо в чернила и подписал крупными буквами: «Богдан—Зиновий Хмельницкий, войска Запорожского гетман, власною рукой»{131}.

— Ну, нового что? — справился он.

— Кодак сдался{132}, — ответил Выговский.

— Не может быть!

— Сам сдался… Нежинцы осадили, и когда подложили мины, старый волк Гродзицкий сам выслал им ключи.

— Ты позовешь ко мне победителей, клянусь, это стоит царской награды! Ха–ха–ха! — зашагал широкими шагами гетман, радостно потирая руки. — Жаль, что старый Конецпольский не дожил до этого дня! А Иеремия? Ух, осатанеет! Они тогда издевались над нами, показывая эту твердыню. Думали, что она пригнетет нас, как камень утопленных на дно… Но не сбылось… Ха–ха–ха! «Что создано руками, то руками и разрушено может быть», — сказал я им тогда, и свершилось: упал Кодак! И не один еще Кодак упадет! — остановился он перед Выговским с возбужденным лицом и высоко вздымающеюся грудью. — Так, пане Иване: «Унижу сильные и возвеличу слабые!» Иди готовь послов, пусть едут с богом, — поднял он обе руки, — да чтобы зашли еще ко мне перед отъездом.

Выговский низко поклонился и, взявши грамоту, вышел из палатки.

Гетман остался один; несколько времени он молча смотрел вслед удаляющемуся писарю, затем тихо прошелся по палатке и тяжело опустился на лаву. Выражение гордости, уверенности, величия мало–помалу сбежало с его лица и заменилось отпечатком глубокой грусти.

Его вывели из задумчивости чьи–то легкие шаги. В палатку вошла Ганна; лицо ее за эту неделю сильно осунулось, но глаза смотрели добро и энергично.

— Ну, что, Ганнусенько, — встал ей навстречу Богдан и взял за обе руки девушку, — одначе ты побледнела, любая, что это значит?

— Хлопот много, дядьку, — ответила уклончиво Ганна, опуская глаза, — лечила раненых… Умирал Комаровский, которого ранил Морозенко… Прибыло много нищих, калек, всех надо ведь оделить…

Богдан усадил Ганну рядом с собой; с минуту он молчал, не спуская с нее глаз, собираясь, видимо, сказать что–то решительное, и затем заговорил взволнованным голосом:

— Слушай, Ганно, голубка моя тихая, я много виноват перед тобою. Но погоди, дай время, все успокоится, — провел он рукою по лбу. — Да, видишь ли, господь послал мне двух ангелов на моем жизненном пути: один толкал меня на все злое, приковывая нечеловеческою, непреоборимою прелестью бесовских чар, и он отошел, отошел, Ганно, а светлый, — притянул он к себе ее голову, — светлый остался со мной!

— Мий таточку, коханый, любый! — захлебнулась Ганна и, опустившись перед ним на колени, припала со слезами к его руке.

Перед палаткой послышался яростный шум. Среди вспыхнувшего вдруг гама раздавались отчаянные проклятия, крики, угрозы; видимо, какое–то возмущающее известие упало, словно ядро, среди лагеря и взбудоражило всех козаков. Богдан поднялся было, чтобы направиться ко входу, но в это время влетел страшный и мрачный, как черная туча, Кривонос.

— Гетмане, — произнес он отрывисто, — я хочу поговорить с тобой.

— Оставь нас, Ганно! — произнес Богдан.

Ганна поспешно вышла.

— Ну, что? Что такое? — подошел он встревоженный к Кривоносу.

— Ярема выступил{133}.

— Сам на сам?

— Да, с ним панских войск восемь тысяч да свои три. Идет к Переяславлю… Только что прибежала сюда кучка поселян, спасшихся от его казни… От ужаса их волосы поседели за одну ночь, мозг помутился… К нему стекается со всех сторон перепуганная шляхта. Собака кричит, что сам усмирит нас своею саблей, как бешеных псов! Все жжет, все рубит на своем пути…

— Иуда! Отступник, проклятый богом! — вскрикнул бешено Богдан. — На кол, на кол его! Собакам на растерзание; татарам на потеху… Слушай, Максиме, — заговорил он торопливо, беря Кривоноса за борт жупана, — позови мне Кречовского… пусть собирается немедленно и завтра же выйдет на Ярему в поход.

— Нет, батьку, нет! — схватил его Кривонос за руку и заговорил диким, задыхающимся голосом. — Если у тебя есть бог в сердце, отдай Ярему мне! Ты знаешь все, знаешь те страшные раны, которыми он пробил мое сердце и искалечил меня на всю жизнь. Нет у меня через него ни бога в сердце, ни счастья на земле! Одною мыслью живу я все время: помститься над ним! Всю жизнь, Богдане, я ждал этой минуты, приготовлял восстание, подымал народ, топил свое сердце в горилке, чтоб не дать подняться тому горю, от которого не было бы спасенья и в пепельном огне! И чтоб теперь… теперь… когда все это здесь… в руках… близко… утерять его?! Нет! Нет!

Кривонос замолчал; дыхание шумно вырывалось из его груди, ноздри раздувались, на багровом лице рубец выделялся страшною синею полосой.

— Твоя правда, друже, — произнес после долгой паузы Богдан, — не имею я права отказать тебе… ты заслужил того своею страшною мукой: бери его — он твой!