Лариса Максимова - Великие жены великих людей

• Название: Великие жены великих людей
• Автор: Лариса Максимова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-17-097698-0

Шесть уникальных женщин. Абсолютно разных. Каждая — целый мир, о каждой можно написать отдельную книгу. Зачем было объединять их под одной обложкой? Гений — это фигура штучная. Также штучны и те, кого гений выбирает себе в попутчики. Автор этой книги пыталась найти в женщинах, которым посчастливилось — или не посчастливилось — стать женой гениального человека, общее, объединяющее их качество. Именно поэтому книга, которую вы держите в руках, — не сборник историй о разных женщинах, а история любви. Одна большая история любви. Которая никогда не перестанет…

---

— В ГИТИСе мы учились весело, все пятеро были безусловными лидерами, Микульский нас обожал — еще бы не обожать, если мы, например, драматургию Корнелия могли сдать на французском языке. Естественно, вся наша «пятерка» получала сталинские стипендии. Инна Вишневская вскоре вышла замуж за ленинградского режиссера Иоффе, он потом тоже переехал в Москву, стал профессором, работал в вахтанговском театре. Инна написала такие смешные стихи по этому поводу:

Рада ли ты, Зойка, иль не рада,
Но с тобой мы связаны вдвойне
Просто дружбой, вдвое — Ленинградом.
Он тебе не нужен, как и мне.

Наконец, мы объединились с Георгием в Москве. И у него тут же начались конфликты с моими родителями. Ну — полное несовпадение характеров! Его образ жизни они не понимали и не могли принять. Новицкий был внуком князя, актером, человеком богемным. Это я знала и раньше, но через два месяца после свадьбы выяснилось, что он пьет — да по-черному! Он напивался, исчезал из дома, приходилось его искать, откуда-то притаскивать… А для меня это неприемлемо. Все знают, что я никогда не бегала за мужиками — лучше потерять мужчину, чем достоинство. Ушел — так ушел, хочешь — возвращайся, только меня можешь уже не застать… Для родителей поведение Новицкого стало пыткой. Георгий мог, например, опоздать к обеду, что для отца вообще приравнивалось к преступлению. Он всю жизнь боготворил мою мать и не позволял себе ничего, что могло бы ее огорчить. И опоздание на обед, когда мать уже сидит за столом, было для него немыслимо. Но он терпел из-за меня. Однажды не выдержал и сделал Новицкому замечание. А поскольку отец был человеком добрым, но вспыльчивым, замечание это прозвучало резко. Новицкий очень обиделся и сказал: «Мы не сможем жить с твоими родителями, потому что я никогда не буду приходить вовремя к обеду!» Мать, понимая, что семья рушится, сняла нам с Жоркой комнату в том же доме — на Малом Демидовском переулке. Жили мы открыто: кто у нас только не ночевал, кто не приходил в гости! Существовали на мою стипендию и его актерскую зарплату, так что деньги у нас не водились, да и те, что были, Жорка часто пропивал. Мать не могла смотреть на это, тайком от меня подобрала к комнате ключи, и в наше отсутствие приносила продукты, готовила что-то и ставила на холод, между окнами. Я это обнаружила очень быстро, но тоже молчала.

* * *

Актрисой я не стала совершенно сознательно. Было это так. Однажды иду мимо Малого театра и вижу объявление о наборе артистов во вспомогательный состав. Чем черт не шутит — подумала я, зашла, прочитала какую-то басню… На следующий день вывесили списки принятых. И моя фамилия — среди них! Я всю ночь не спала. Ходила и думала: вот я выиграла счастливый билет. И что теперь делать? И решила — нет, не хочу! Не мое! Дело в том, что я не могу ничего повторять по нескольку раз. Не способна одинаково сказать, сделать, я все должна придумать заново, по-другому… Совершенно очевидно, что я не смогу играть одну и ту же роль годами, как это принято у актеров. И не хочу! А тут произошло еще одно ужасное событие — Макульского и всех наших любимых преподавателей объявили врагами народа (шел 49-й год, уже было Постановление об Ахматовой, о журнале «Звезда»), шпионами и поувольняли из ГИТИСа. У нас пятерых просто земля ушла из под ног — это же кумиры, учителя, лучшие люди, которых мы знали… Но что мы могли сделать? Меня тут же заставили изменить тему диссертации: вместо «Гете в Веймаре» я написала о «Советской драматургии московских театров», а в 51-м году стала аспиранткой Института истории искусств АН СССР. Вскоре в газете «Советское искусство» вышла моя первая критическая рецензия. Когда отец увидел подпись «Зоя Богуславская» под статьей, то чуть не прослезился. Это событие (а по тем временам напечататься в газете было невероятно почетно) убедило его в том, что я все же получила нормальную специальность — стала журналисткой, а не «проституткой»…

1930-е годы. Мама Зои, Эмма Иосифовна, в Крыму

Отношения с Георгием тем временем стремительно ухудшались, мое терпение было окончательно исчерпано. Меня к нему больше ничего не привязывало, кроме штампа в паспорте. Я стала проводить много времени со своей старой школьной подругой, не буду сейчас называть ее имя. У нее был знакомый — Борис Каган, — которого все прочили ей в женихи. А он неожиданно увлекся мной. Когда я попыталась его отвадить, Борис сказал фразу, которая меня поразила: считай, что ты грызешь семечки, а я выигрываю жизнь! Вместо пьющего и все время где-то пропадающего Жорки у меня появился мужчина, который меня встречал и провожал, умный, спокойный, заботливый. Перед подругой я не испытывала большой вины, потому что я, во-первых, его не отбивала, а во-вторых у него тогда вообще была другая любовница — Марианна Боголюбская, кстати солистка Большого театра. Когда мы с Борисом поженились, он шутил: поменял всего-то одну букву: Боголюбскую на Богуславскую. А потом у нас родился сын — Леонид. Ленька был самый большой в родильном отделении, весил четыре с лишним килограмма. Георгий был сломлен. Он сразу уехал в Ташкент, чтобы не видеть мое счастье с другим мужчиной. Там женился, родил двух близнецов, ему дали ведущие роли в театре. Но он продолжал пить, спился и очень быстро умер.

Сблизившись с Борисом Каганом, Зоя окончательно погружается в писательскую среду. Сестра Бориса, Лена Ржевская, была женой поэта Павла Когана, написавшего легендарную «Бригантину». Песню «Бригантина поднимает паруса» поют до сих пор. Зоя начинает писать. Первый свой литературный опус, однако, не отважилась подписать настоящим именем. Поставила псевдоним «Ирина Гринева» и опустила рукопись в почтовый ящик. Выбор издания был определен исключительно по территориальному признаку — журнал «Октябрь» находился недалеко от дома, где они жили с Борисом. Однажды раздался звонок в дверь. Дверь открыла Лена Ржевская. Пожилой человек, назвавшийся сотрудником журнала, спросил, не здесь ли живет Ирина Гринева? Елена, естественно, сказала, что здесь таких нет. Зоя стояла за спиной Ржевской, не шелохнувшись. «Очень жаль, — сказал мужчина, — мы думали напечатать, но сначала хотели познакомиться, взять интервью у молодого автора». Человек ушел. Ни он, ни Лена никогда не узнали, что молодым автором была Зоя Богуславская. Она так и не призналась. Почему? Не знаю.

Собственно, имя Зои Богуславской стало известно после двух публикаций. «Брижит Бардо — последняя суперстар» появилась в «Литературной газете» и была тут же перепечатана почти по всей Европе. Брижит Бардо редко давала интервью, и эксклюзив с ней в тот момент стоил 200 тысяч франков. Вторая статья вышла в «Московском комсомольце» под названием «Девушкой можно быть раз в жизни». Во время встречи с десятиклассницами нью-йоркской школы Зоя Борисовна спросила одну из них: «А вы уже замужем?» На что та ответила: «Куда спешить?», а продолжила фразой, и ставшей заголовком нашумевшего материала. Последующие за этими публикациями рассказы и повести «700 новыми», «Защита», а потом книга «Американки» сделали Зою по-настоящему знаменитым писателем. Вхождение в большую литературу для нее не было усыпано розами. И «700 новыми» и «Защита» были разгромлены советской критикой, но тут же, правда, переведены и напечатаны в двух крупнейших издательствах Франции. Кстати, в этот момент она еще вовсе не была женой Вознесенского. Но это так. К слову.

1953 год. В библиотеке ЦДЛ

* * *

Рождение сына отдалило меня от моих бездетных подружек, изменило жизнь. Времени на развлечения почти не оставалось. Кроме того, я уже работала в журнале «Октябрь». Младшим литературным сотрудником критического отдела! И тут в мою жизнь ворвался Вознесенский. Дубна — это наша с ним крестная мать. Начались отношения с того, что был Пленум Союза писателей. Нас всех повыбирали в московское Правление — Гладилина, Аксенова, Вознесенского, Евтушенко и меня в том числе… На этом Пленуме возникла страшная полемика вокруг повести Бориса Балтера «До свидания, мальчики». Ослепительная, восхитительная совершенно повесть, но тогдашний апологет всего нового и прогрессивного Николай Грибачев полностью разгромил ее, назвав сентиментальной и упаднической. Он написал статью «Нет, мальчики!», а я в ответ разразилась патетической рецензией в поддержку Балтера «Да, мальчики». И вот сижу я на этом Пленуме, как раз выступает Вознесенский, и вдруг слышу: нам нужны такие смелые критики, как Зоя Богуславская! Я была потрясена! Меня никогда не хвалили с такой высокой трибуны, да еще, чтобы это сделал человек, каждое слово которого тогда ловили с благоговением! А дальше происходит вообще невероятное: Вознесенский подходит ко мне в перерыве и говорит: «Меня приглашают в Дубну, прочитать лекцию. Не хотите поехать со мной?» Если честно, я в тот момент почему-то подумала: вот, здорово, начну там свою новую повесть плюс еще сделаю вступительное слово к вечеру Вознесенского в ЦДЛ… Вот дура! Он-то меня звал совершенно по другому поводу… Но ничего там не произошло, он читал мне стихи, мы гуляли и очень подружились. Дружба наша была крепкой и серьезной настолько, что именно мне он позвонил перед встречей Хрущева с писателями, где он громил потом Вознесенского, чтобы сообщить мне и посоветоваться. Мы были друзьями. Но он так не думал, то есть он думал не только так. Андрей стал мне писать, звонить и вообще активно ухаживать. Но я не брала в голову. Это же — поэт, думала я, сегодня у него одна любовь в голове, завтра — другая, а я не собираюсь приносить себя в жертву гению. То, что Андрей — гений, не вызывало никаких сомнений. Кроме того он был моей полной противоположностью. Я человек долга, человек очень обязательный — если что-то обещала, выполню непременно. Андрей патологически не мог следовать никакому распорядку. Один случай меня потряс. Андрею предложили провести свой вечер в Большом зале консерватории. Это было немыслимо! Не было еще поэтов, имевших вечера в этом легендарном зале. В разгар подготовки Вознесенский улетает в Ялту. И вот остается четыре дня до вечера, все билеты распроданы, переаншлаг, администрация сходит с ума, все просят контрамарки… В общем, царит настоящее безумие перед готовящейся сенсацией. И в этот момент мне приходит из Ялты телеграмма: «Не могу приехать, цветет миндаль». Я эту телеграмму храню до сих пор. Я остолбенела. При чем тут миндаль? Он же подводит людей, он же просто черт-те-что творит… Я написала ему сердитый ответ: если он не явится в консерваторию, то я его просто знать не буду! И он прилетел, вечер состоялся, но вот это «не могу приехать, потому что цветет миндаль» стало для меня впоследствии абсолютным доказательством того, что успех, публичность, аплодисменты — для него ничто, по сравнению с мучительным желанием высказаться, осуществиться как личности. Уже потом, много лет спустя, на мое очередное «ты же не можешь людей подвести!», Андрей довольно раздраженно заметил мне: «Вот то, что ты тогда меня вырвала из Ялты и заставила приехать в Большой зал консерватории, — это потерянная глава в поэме «Оза». Потому что она не была написана только потому, что я сорвался и прилетел». То, что для него составляло смысл жизни, мне в тот момент казалось кокетством и издевательством. Многое пришло ко мне с жизненным опытом. А тогда… Когда Андрей начал за мной ухаживать, я вообще не собиралась ничего менять в своей жизни. Но на всякий случай сбежала из Москвы — отправилась в путешествие по Волго-Балту на корабле, взяв с собой Леньку, которому тогда было лет восемь. Мы плавали по Волге и останавливались в разных русских городах. В одном из них ко мне подходит радист с нашего парохода и спрашивает: «Вы — Зоя Богуславская?» Я подтвердила. Тогда он вручает мне огромную охапку цветов («Вам просили передать») и телеграмму — от Вознесенского. И так было все плавание — телеграммы, телеграммы, телеграммы. Ну, просто атака… Он меня так засветил, что я уже из каюты стеснялась выйти. В один из дней мы сошли в Петрозаводске, и вдруг вдалеке на причале я увидела фигуру Андрея. Он, конечно, придумал этот свой неожиданный приезд в расчете на то, что я не смогу не оценить романтики. Я не оценила и заявила с ходу: прекрати меня позорить и преследовать! Он побелел как полотно, резко развернулся и ушел. Мы поплыли дальше, но я уже не находила себе места: зачем же я так обидела человека? Из первого же пункта — он, кстати, назывался Вознесенск — посылаю ему телеграмму: «Хожу по Вознесенскому городу, Вознесенский райком принимает членские взносы, продаются Вознесенские веники по рублю штука». Такую вот выслала оливковую ветвь мира и была уверена, что первым, кого я увижу на причале в Москве, будет Андрей. Сходим с парохода. Среди встречающих Андрея нет. Я еще потолкалась, потянула время, пооглядывалась… Вознесенский не пришел. И никаких тебе больше телефонных звонков! Я даже стала беспокоиться — ну, не мог же он так обидеться, чтобы вовсе порвать отношения? А когда через несколько дней позвонила его мама, Антонина Сергеевна, и спросила, не знаю ли я, где Андрюша, — стала паниковать по-настоящему. Я вдруг почувствовала такое горе. От того, что я его теряю или совсем потеряла. Я сидела у телефонной трубки и молила, чтобы только раздался звонок, чтобы только ничего с ним не случилось… Андрей позвонил. Он сообщил, что, мама излишне паникует и все с ним в порядке. И добавил: «Но это не значит, что я собираюсь стоять за тобой в очередь!» А потом он снова позвонил через два дня (я все это время места себе не находила!) и сказал: «Я передумал. Я буду стоять за тобой в очередь за кем угодно. Только не гони». Наверное, только каменное изваяние могло оставить равнодушным такое проявление чувств. И во мне что-то сломалось. И стало нарастать другое. Но близость у нас наступила не сразу.