Борис Порфирьев - Чемпионы

• Название: Чемпионы
• Автор: Борис Порфирьев
• Издательство: ВОЛГО‑ВЯТСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ‑ КИРОВСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ
• Жанр: Спорт
• Год: 1989

---

Наконец–то можно расправить плечи, вздохнуть полной грудью, подставить лицо под дождь! И как резок и радостен запах лошади, перебивший запахи чада, гари и прелой соломы!

Тонкий свист лопнувшей шрапнели, торопливая затяжка папиросой, последний взгляд на сизые тучи, которые бегут над горизонтом, — и команда: «По танкам!» И снова небо обрушивается на голову, грохочет и содрогается воздух, — это десятки стволов посылают через них снаряды, бомбардировщики заходят волнами, пикируют «илы», поливая огнём бегущих в панике немцев…

И танкисты мчались вперёд без отдыха, засыпая на ходу и просыпаясь от удара лбом о броню. Ненависть и бешенство яростно водили рукой Михаила. Огонь! Огонь! Догнать и убить врага — за то, что он убивал нас тысячи раз, за то, что заставлял стонать нашу землю, превратил её в пепелища и развалины! За Серёгу, за сироту–малыша!

— Огонь!

32

Фронт оказался совсем не таким, каким Рюрик представлял его по книгам. Не было запахов йодоформа и крови; не было даже нечеловеческой усталости, какую он испытывал в учебных лагерях.

Зато Рюрик полными пригоршнями черпал мужество, дружбу и презрение к опасности. Эта школа жизни многое дала бы любому художнику. Того, что он увидел за два–три месяца, ему хватило бы с избытком писать всю жизнь. И та страсть рисовать людей, которая всегда преследовала Рюрика, вспыхнула здесь с новой силой. При каждом удобном случае он брался за карандаш. Многие из его зарисовок сделали бы честь фронтовой газете, однако он не посылал их туда, — боялся, что раскроют в нём художника и отзовут с передовой в армейский клуб. Он прятал карандаш, когда приближался кто–нибудь из командиров или политработников. После того как замполит в лагерях заставил его оформлять землянку к Новому году и поэтому лишний месяц не отпускал его на фронт, — Рюрик особенно опасался политработников; однако стоило им скрыться с глаз, как он снова усаживал перед собой солдата и продолжал рисунок.

К страсти рисовать людей прибавилась тоска по колориту. Он мечтал о масле. Но какое уж тут масло, когда у него не было даже акварельных красок. А природа обрушивала на него свои расцветки с неистовством сумасшедшего. То разорвёт оловянную смёрзшуюся мглу красная ракета, выхватив дублёную щёку перевалившегося через снежный бруствер разведчика, рассыплется в зените звёздочками; то в ослепительном белом сполохе разрыва сверкнёт воронёная сталь автомата, словно надраенная по ваксе бархаткой; то студёную глубину ночи, в которой тяжело наливаются кровавые звёзды, прочертят зелёные, малиновые и жёлтые трассы…

О, как хотелось всё это удержать в памяти!

Рюрик мог часами любоваться искрящимся снежным простором, зигзагообразные проволочные заграждения на котором казались вышитыми руками искусной мастерицы. Бледный морозный воздух отливал золотом и был крепок, как скипидар. Оранжевый диск солнца, обведённый мутным венчиком, сверкал по–весеннему и превращал равнину в симфонию красок.

Окоченевшими руками Рюрик в тоске сжимал карандаш. Он и не догадывался, что простым карандашом он выражал окружающее сильнее, чем другие всей палитрой красок, так как за грубостью и резкостью штриха стояли лаконизм и сдержанность. Только намного позже он понял, что акварель оказалась бы беспомощной для выражения его мысли… Он пожирал глазами раскинувшуюся перед ним картину, пока его не окликали.

— Хлопцы, Коверзнев есть? Не ушёл за почтой?

Он поспешно совал свой рисунок в противогазную сумку. Сумка была плотной и тяжёлой, хотя он старался рисовать на небольших листочках; он даже обрезал бритвенным лезвием поля у этюдов.

Отдав кому–нибудь из товарищей на хранение сумку с рисунками, он складывал солдатские письма в вещевой мешок и отправлялся на почту. Он так часто ходил по этой дороге в пургу, под бомбёжкой, в темноте, что мог бы пройти по ней с закрытыми глазами. Он изучил её до мельчайших подробностей, так как с тех пор, когда его сделали полковым почтальоном, не прятал очков.

Если не было обстрела, он выбирался из траншеи и шагал по тропинке; пересекал противотанковый ров. Железнодорожная насыпь была надёжной защитой от шальных пуль. Голубые сугробы мерцали, словно были посыпаны бертолетовой солью. Тоскливо щерились бензоцистерны — наведённый летом камуфляж не спас их от снарядов; рваные края пробоин запеклись от ржавчины, краска местами обгорела. Ветер завывал в кирпичных развалинах, шуршал позёмкой по зелёному льду болота. За мостом начиналась центральная улица Колпина. На витиеватых чугунных перилах моста и сухих ивах ненужно висела маскировочная летняя сетка. Её оранжевые и зелёные лоскутья обледенели и звенели, как стекло. Телефонный провод пересекал сетку и тянулся к доске, воткнутой в берег. Плакучие ветви деревьев казались посыпанными сахарной пудрой.

Фасады кирпичных домов, выходящие в сторону немцев, были разворочены. Тоскливо зияли занесённые снегом лестничные клетки и кафельные печки. Обнажённые с первого по пятый этаж стены квартир напоминали своей расцветкой матрац. Зато противоположная сторона улицы выглядела хвастливо. Щербатины от осколков и царапины от пуль подчёркивали её сохранность. В окнах рядом с фанерой даже поблёскивали стёкла. У одного из подъездов бойцы накладывали на телегу противоипритные зелёные костюмы и резиновые сапоги. У другого — грузили на трёхтонку понтонные шесты, суставчатые и тонкие, как лапки стрекоз.

Впереди из–под чугунной плиты, прикрывающей землянку, вылезла укутанная в шаль старуха с ведром в руке. Подошвы её ботинок с ушками скользили по льду. Где–то за домами грохнул снаряд. Старуха даже не вздрогнула. Она упрямо и неловко пыталась подобраться к водопроводному крану, торчавшему из брандмауэра, но едва ухватывалась за кран, как подошвы её начинали скользить вниз. Следующий снаряд разорвался ещё ближе. Снег и пыль взвились в воздух. Старуха споткнулась и выронила ведро. Оно загрохотало, как снаряд.

Рюрик в два прыжка подскочил к ней, помог подняться и набрал воды.

— Спасибо, соколик, — сказала она и потянулась к ведру. Рюрик молча донёс воду до землянки.

Снаряды сейчас рвались один за другим. Осколки со звоном пробивали лёд прудов и глухо щёлкали по деревянным плотинам. Немцы ежедневно били по Колпину прямой наводкой: их батареи стояли рядом — в Пушкино. Труба Ижорского завода служила им прекрасным ориентиром. Давно поговаривали о том, чтобы взорвать эту трубу. Но пока суд да дело, она стояла вся изрешечённая и упрямо держалась на одном каркасе.

Улицы сразу опустели. Лишь трактор–тягач попался навстречу Рюрику. Трактор тащил подбитый танк, но и он вскоре скрылся за кирпичными стенами завода.

Рюрик торопливо выбрался на шоссе. На горе отдышался, распахнул полушубок. Над Колпино началось светопреставление. Стреляли сейчас везде — в Пушкино, в Красном Бору, в Путролово. Горизонт грохотал глухо и раскатисто. Над головой словно разрывали коленкор — это била наша батарея, стоящая за полевой почтой. Ижорский завод лежал перед Рюриком, как на ладони. В лучах солнца сверкали стеклянные квадраты в его крыше, вылизанной ветром. Силуэт трубы был рваным и зиял дырами.

Дорогу перемело, остаток пути показался тяжёлым. Он спустился в лощину и зашагал, проваливаясь в снег, по узенькой тропке вдоль речки Ижоры. Пошёл снег, и приземистая каменная печь со сводчатым потолком, которая стояла на противоположном низком берегу, растворилась в его пелене. Пелена вскоре стала такой густой, что почти совсем поглотила длинные и тонкие трубы, возвышающиеся над печью. Говорили, что в ней до войны обжигали кирпич. Сейчас в печи располагалась почта.

Всякий раз, когда Рюрик подходил к почте, его охватывало сладкое беспокойство. Нынче он испытывал его сильнее, чем обычно: он чувствовал, что будет письмо от Наташи. В течение всех месяцев фронта она была для него олицетворением жизни. Не было ни минуты, чтобы он не думал о ней, не вспоминал, как она ходит, как смеётся. Лихорадочная сухость её губ и тепло ладоней навсегда остались в его сердце.

Однако пустота перед входом в печь охладила его воображение. Он понял, что машина с почтой ещё не пришла из Ленинграда. Сугроб перед мостом убедил его в этом…

Доски, проложенные по сваям моста, обледенели. Рюрик прошёл по ним, балансируя руками. Из продырявленного мостового настила на плечи крошился снег. Река под ногами была в трещинах и полыньях. Они курились свинцово и холодно.

Он остановился перед дверью почты. Казалось, что это не дверь, а скорее, амбразура, готовая в любую минуту ощетиниться стволами автоматов. В печи было людно. Девушки–сортировщицы в ожидании машины сидели с почтальонами. Сидение вдоль стен, запах махорки и полумрак всегда напоминали Рюрику о военкомате. Поздоровавшись со знакомыми, он скромно забился в уголок. Говорили о жестоком обстреле Ленинграда. Особенно досталось заводу «Большевик», которого никак не могла миновать машина с почтой… Время тянулось томительно. Рюрик несколько раз поднимался и выходил из землянки курить. Неиссякаемо сыпался снег, сгущались сумерки. Непроницаемо лиловая пелена заволокла всё окружающее.