Михаил Старицкий - Богдан Хмельницкий. Книга первая Перед бурей

• Название: Богдан Хмельницкий. Книга первая Перед бурей
• Автор: Михаил Старицкий
• Издательство: Днепро
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1981

В романе М. Старинного «Перед бурей», составляющем первую часть трилогии о Богдане Хмельницком, отражены события, которые предшествовали освободительной войне украинского народа за социальное и национальное освобождение (1648–1654). На широком фоне эпохи автор изображает быт тех времен, разгульную жизнь шляхты и бесправное, угнетенное положение крестьян и казачества, показывает военные приготовления запорожцев, их морской поход к берегам султанской Турции.

---

Вдруг лодка ударилась о какое-то препятствие, подпрыгнула, чуть не опрокинулась и запуталась в сети.

— Гей, Махмед! Смотри, что там? — крикнул кто-то по-татарски из тумана.

— Должно быть, большая рыба, — ответил другой голос с противоположной стороны.

Через минуту из тумана показался каюк с четырьмя гребцами и одним рулевым.

— Аллах керим! Тут не рыба, а целый черт!

— Какой? Кто? — подъехал другой, больший каюк.

— Откуда ты, дьявол? — спросил рулевой. — Ишь цепь разорвал, шайтан черный!

— А ты не лайся, зеленая жаба, — огрызнулся по-татарски Олекса, махая со всею силою веслом.

— Держи его! — кричал рулевой другому каюку. — Заступи дорогу... Он рвет веслом сети!

— Стой, шайтан! Арканом его! — надвинулся к душегубке другой каюк.

Первая мысль Морозенка была защищаться: двух бы он положил выстрелом, двух кинжалом, но вот беда: лодка запуталась — не уйдешь! Ему улыбнулось даже и умереть в лихой схватке, да вспомнился наказной и товарыство, судьба которого вручена ему самим Богданом.

— Стойте, правоверные братья, — словно взмолился Морозенко, — велик аллах и Магомет его пророк! В тумане нечаянно наскочил; вы помогите распутаться...

— А глаз не было, зевака? — уже менее грозно отозвался рулевой, очевидно, хозяин, — зацепи багром его каюк, тащи!

— А ты откуда, карый? — прищурил он свои раскошенные глазки.

— Из... как его... — замялся Морозенко: он не знал ни одного названия из окружающих мест, кроме Очакова, и потому буркнул: — Из Очакова.

— Как зовут?

— Ахметкой.

— Из какой семьи?

— Из... — тут уже Олекса замялся совсем, — из Карачубесов.

— Врешь! Там таких нет!

— Смотри, хозяин, — обратился к косому другой татарин, — у него и каюк не нашинский, таких у нас нет.

— А вот и гяурский крест на шее блестит! — крикнул еще кто-то, показывая пальцем.

— Так вяжи его! Это гяур, шпиг! — крикнул хозяин. — Тащи его! — Олекса выхватил было пистолет, но в мгновение ока аркан упал ему на плечи, затянул узлом руки и повалил его навзничь.

21

Несмотря на все старания деда, Грабине становилось хуже и хуже: ноги постепенно чернели; багровые, верхние круги расплывались дальше; жар возрастал во всем теле; в каюте слышался трупный запах.

Больного перенесли на чардак, где ветер хотя несколько мог освежить его воспаленную грудь.

Богдан видел теперь, что положение товарища безнадежно, и, не желая выдать своей сердечной тревоги и муки, подходил к нему лишь украдкой, а сам Грабина, казалось, еще не сознавал этого, хотя и чувствовал, что с ним творится что-то неладное.

— Слушай, пане атамане, друже, — поймал он как-то Богдана за руку, когда тот, спросивши его о здоровье, хотел было пройти дальше, — что-то мне как будто погано, горит все, словно на уголь.

— Господь с тобою, Иване! Нашего брата скоро так не проймешь, — попробовал было отшутиться Богдан, но смех как-то не вышел, задрожал в горле и оборвался спазмой.

— Да мне, пане Богдане, что? — улыбнулся горько Грабина. — Дразнил ведь кирпатую не раз, ну, теперь уж она меня подразнит. Чему быть, того не миновать! А вот только одно больно, тоска гложет, что если... — ему тяжело было говорить; с страшными усилиями отрывал он из глубины сердца слово по слову, и это причиняло ему неимоверные страдания.

— Я говорил тебе тогда... дочь моя... моя Марылька... Ох, для нее-то и забрался я против твоей воли в чайку... Об ней одной только и думал... ее надеялся спасти... Я грешник... страшный... пепельный... Меня карай, боже! Но она за что — за грехи мои страдает?

Грабина распахнул свою сорочку и начал бить себя с остервенением в грудь кулаком.

— Постой... успокойся, друже! Ты рвешь свое сердце; лучше потом... — попробовал было остановить его Богдан.

Но Грабина продолжал с каким-то лихорадочным усилием:

— Нет, сейчас... все... потом уж будет поздно... Слушай... все равно перед смертью... ближе тебя нет у меня никого на свете... тебе только могу все доверить. Помнишь, вот та цыганка, про которую говорил невольник... моя... наверное, моя... Она украла мою Марыльку... Я ее отправил с донечкой к сестре на Волынь. А она, дьявол... ведьма проклятая... мою дочь... мое дитя... в Кафу... в гарем. Ох, найди ее... спаси... согрей! — захрипел он, сжимая руки Богдана. — Погибнет там, в Кафе... Если не сможешь с товарыством, сам заедь... выкупи... денег сколько запросят — ничего не жалей! Ох, я ведь был магнатом, Богдане, да и теперь еще много осталось... Там, в Млиеве... разразился надо мной гром небесный, хотя упал этот гром от руки лиходея, грабителя... Тебе придется, быть может, встретиться с ним, так берегись, друже; это — рябой, с зелеными глазами Чарнецкий.

— Чарнецкий? Доблестный воин?

— Зверь! Кровопийца! А! — заметался больной. — Душно и тут... В горле печет... Смага на губах... Дай воды!..

Богдан поднес тут же стоявшую кружку, и больной, освежившись несколькими глотками, продолжал говорить, впадая по временам как бы в забытье и прерывая речь тяжелыми вздохами.

— Так вот, хотя и от зверя кара, а по заслугам... Бог ему оттого и попустил... Когда я умру, молись за мою грешную душу... Молись, брате! Вот отщепни... возьми... меня уже не слушают и руки, — с усилием он дергал кожаный пояс — черес, туго стягивавший его стан, — помоги, отщепни... Там зашито две тысячи дукатов, все на нашу церковь!

— Да что ты, друже? — помог ему снять пояс Богдан. — Словно умираешь! Еще бог смилуется.

— Все равно, если его ласка, так тем лучше... Я и всю жизнь на службу милосердному отдал бы, а то пожалею грошей!.. Молитесь все за мои грехи... за такие... ох! — начал он судорожно рвать на себе рубаху. — Есть ли мне прощение или нет? — устремил он на Богдана пылающие, налитые кровью глаза. — Нет ведь, нет? — поднялся он вдруг и сел, дрожа всем телом и вцепившись Богдану руками в плечи. — Я все тебе, как на духу...

— Не нужно пока. Будет время, — успокаивал его Богдан; вся эта сцена растрогала его до глубины души и словно сразу сорвала струп с давней раны. — Успокойся, мой голубь.

— Ах, не уходи! — простонал больной и, обессилев, почти повис на руке Богдана; тот уложил его бережно на подушку. Закрывши глаза, бледный, словно присыпанный мукою, лежал неподвижно Грабина и тяжело, со свистом дышал; только по судорожным пожатиям руки, удерживавшей Богдана, видно было, что сознание еще не покидало его. — Ну, так вот что, по крайней мере, — начал он упавшим, едва слышным голосом, после долгой паузы, — друг мой, заклинаю тебя, жив ли я буду или умру, — все равно исполни мою неизменную волю, — и он взглянул пожелтевшими глазами на Богдана.

— Всякую твою волю, богом клянусь, скорее кровью изойду, чем нарушу! — воскликнул Богдан, сжимая в своей руке уже неподвижные пальцы Грабины.

— Расстегни ворот и смотри там, где латка у пазухи, — продолжал Грабина, прерывая речь болезненными, тяжелыми вздохами. — Отпори ее и вынь бумаги: там запрятаны и законные документы о правах моей несчастной, дорогой Марыльки, там найдешь и сведения, где я припрятал и сберег еще много добра. Разыщи его; половину отдашь моей дочери, а половину на всякие послуги для моей новой родины. Я ведь из поляков... Грабовский, и много ей... ой как еще много причинил бед: и грабил, и разорял, и истязал. Так и поверни, брате мой, друже, хоть часть из награбленного ей на корысть. Укоротил господь мой век, не дал мне сподвижничеством загладить мои вины, так поверни ты, и за мою душу отслужи Украйне и богу...

Растроганный Богдан не мог произнести ни единого слова, он отвернулся и прижал к груди голову больного. Потом отпорол осторожно зашитые бумаги и, бережно завернув их в платок, спрятал во внутреннем боковом кармане жупана.

— Вот еще, — начал снова метаться и ломать руки Грабина, — отруби мне ноги, они больше не нужны, на черта их! Только страшная тяжесть, поднять не могу. Через них меня тянет к земле и грудь давит. Что это? — открыл он вдруг широко глаза. — Небо такое желтое и зеленое, а на нем блестит пятно?..

— Успокойся, это так кажется тебе. Засни! — закрывал Богдан ему парусом свет солнца от глаз.

— Нет! Не уходи еще! — ухватился больной с отчаянною тревогой за какой-то лантух, видимо, теряя сознание. — Вот что: у меня мутится в голове, в глазах. Уж не умираю ли я... Так помни, я забыл... Найди... разыщи мою зарницу... мою страдалицу... Пойди, спаси, пригрей ее, приласкай... защити! Будь ей всем, вместо меня... Тебе ее вверяю!

Больной опрокинулся и захрипел, потерявши совсем сознание.

С ужасом вскочил Богдан, взглянул на это мертвенно-бледное лицо, лежавшее на керее безвладно, с откинутым в сторону длинным пасмом чуприны, и припал ухом к его груди: сердце еще билось, хотя слабо, но учащенно; дыханье в легких становилось покойнее. Призванный дед решил тоже, осмотревши больного, что он пока еще только глубоко заснул и что, господь ведает, может, еще перемогут силы хворобу, вот только ноги портят все дело, а про то кто знает, всяко бывает.

Над спящим мертвым сном казаком устроили еще большую тень и посадили очередную сторожу.