Черубина де Габриак - Исповедь

• Название: Исповедь
• Автор: Черубина де Габриак
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1998
• ISBN: 5-7784-0040-3

Книга знакомит читателя с жизнью и творчеством поэтессы Серебряного века Елизаветы Ивановны Дмитриевой (Васильевой) (1887–1928) больше известной, под именем Черубины де Габриак.

Впервые в полном объеме представлено ее поэтическое наследие, а также переводы, пьесы. Задача книги — вернуть в русскую литературу забытую страницу.

---

Наряду с этим она дает свой внешний, жизненный лик чисто светской девушки, в котором горечь скрыта под усталой маской иронии.

Темно-лиловые фиалки
Мне каждый день приносишь ты;
О, как они наивно жалки,
Твоей влюбленности цветы.
             Любви изысканной науки
             Твой ум ослепший не поймет,
             И у меня улыбкой скуки
             Слегка кривится тонкий рот.
Моих духов старинным ядом
Так сладко опьянился ты,
Но я одним усталым взглядом
Гублю ненужные цветы.

Но гораздо чаще эта ирония, свойственная ее светскому жесту, сменяется усталой капризностью:

Даже Ронсара сонеты
Не разомкнули мне грусть.
Все, что сказали поэты,
Знаю давно наизусть.
             Тьмы не отгонишь печальной
             Знаком святого креста.
             А у принцессы опальной
             Отняли даже шута…

Или сквозь иронию проступает искренняя глубокая грусть, как например в этом маленьком «Lai» (Черубина де Габриак любит редкие и замкнутые формы старинных поэм, как «рондо», «лэ», и различные системы переплетений и повторений стихов, например, в ее поэме «Золотая ветвь», но не подчеркивает никогда своих намерений, пользуясь этими формами легко и свободно, как естественным своим языком). Это «Lai» в своих сжатых строках заключает целую сложную психологическую поэму и может служить образцом удивительного мастерства Черубины де Габриак:

Флейты и кимвалы
В блеске бальной залы
Сквозь тьму,
Пусть звенят бокалы,
Пусть глаза усталы —
Пойму…
Губ твоих кораллы
Так безумно алы…
К чему?

Эти черты дают жизненную законченность ее лицу. Без них оно бы осталось слишком отвлеченным, почти литературной формулой.

Вот данные гороскопа; вот данные таланта. Какой же дар нам, феям критикам. Положить в колыбель этому подкинутому в храм Аполлона поэту? Нам думается, что ей подобает только один — золотой, неверный и нерадостный дар — слова.

Мы кладем его в колыбель Черубины де Габриак.

ПИСЬМА Е. И. ДМИТРИЕВОЙ К M. A. ВОЛОШИНУ[109]

Петербург

16-го мая (1908). Пятница 10 ч<асов> веч<ера>

Я почему-то не знала, писать Вам или нет. Теперь, когда еще нет от Вас вестей[110]; думала — не надо напоминать и многое другое — ненужное, наверно. И для того, чтобы было верно — и честно — пишу. Хотелось давно; старалась привести мысли в порядок — определить связь — не могла; мысли из синего стекла застывали и не двигались, и я перехожу от одной к другой — вспоминаю. Сегодня Вам 31 год[111] — ведь да; думала об этом вчера и сегодня проснулась с этой мыслью; было нужно что-то сделать, м<ожет> б<ыть>, написать Вам. Потом немного теряются силы, о, не совсем, немного только: п<отому> ч<то> Вы уехали, не вижу Вас и не пью чего-то (?) прохладного в Ваших словах, я не знаю что — это, но в этом есть и вера. Но потому и хорошо, что Вы уехали, п<отому> ч<то> лучше самой, так труднее. Вы когда-то говорили, что этот путь — сперва дает сомненье и долгую тоску, и одиночество. И теперь оно пришло, одиночество — пришло, и я одна, к<а>к Агарь в пустыне[112]. Только я верю, что так нужно. И потом было так нужно, чтобы Вы прошли мимо, т<ак>, к<ак> Вы и сделали; иногда мне кажется, что Вы оттуда, что Вы проходите мимо всех — только проходите, подходя ко всем близко и не приближаясь ни к кому[113]. Это можно писать? Можно мне писать все, что мне хочется?

А то я буду бояться.
Но часто — очень часто кажется, что Вы оттуда:
«Оттого на усталом лице
Ваши очи прозрачны и сини;
Близок час. Я Вас вижу в венце
Из засохшей и горькой полыни»[114].

Мне хочется говорить Вам очень много, так, как я никому не говорила; говорить о своей жизни, кот<орая> для всех неясна.

И с Вами говорить легко и не страшно.

А о том «пути» я думала много[115]. И в нем, в самом у меня много сомнений, чувство, что скоро я переступлю черту, что потом назад не будет возврата; и не боязнь, а ужас выбора. Как будто все, что было во мне и около меня, ушло, и я одна в свободном выборе. А я еще так мало знаю, так мало — бесконечно.

Учиться! Да, но ведь для этого уже нужен этот выбор. Я так ясно вижу перед собой два пути, серые и холодные, один из них могу оживить. Но уже нет возврата к прошлому, туда, где было и «да», и «нет», и «может быть» — теперь пришло время выбора.

И знаю, что выберу яркий путь, если убью в себе все ненужное, если оправдаю его до уничтожения. Пишите мне, пожалуйста, Макс Александрович, про что-нибудь. Вам хорошо? Уже в Финляндию. А мне странно теперь.

«В прошлом разомкнуты древние звенья
В будущем смутные лики теней»[116].

Жму Ваши руки.

Дмитриева.

Послала о Граале[117]. Есть уже?

О Claudel’e [118] брат написал в Chefao[119] человеку, кот<орый> его хорошо знал.

9 июня (1908). Халола [120]

Понедельник

Дни странно сплетаются, образуют какой-то круг, отдаляют прошлые, шумные дни.

Когда на мой стол ложатся темно-зеленые, Ваши, конверты, мне нужно порвать какую-то паутину, чтобы вглядеться в Ваши буквы. И в то же время я много думаю о Вас, чувствую Вас. И сейчас мне хочется писать Вам что-то страшно важное и красивое, но слова еще не подчинены мне. Но не грустно от этого: знаю — поймете в просветах.　

У нас много сирени и яркие, солнечные дни. Посылаю Вам веточку — мне всегда нужно посылать Вам цветы[121] — Вам нельзя иначе — Вы ведь это тоже знаете. Теперь, сейчас я вижу Ваш Париж, и меня тянет туда — я так люблю его; у меня в Париже — другая душа и другая жизнь — в Париже я воспринимаю яркие краски и лучше вижу сумерки… Если можно, то что-нибудь про Париж — из стихотворений, знаете то, где «смотрят морды чудовищ с высоты Notre-Dame», а потом то, где есть «золотые числа Пифагора», и то, где «сапфир испуганный и зрящий»[122].

Только когда-нибудь, когда захочется писать, когда не скучно и все такое… Все, что есть в В<естнике> Теос<офии>[123], я читала, а «Декламатора»[124] нет; многие из стихотворений, кот<орые> есть у Марго[125], я знаю уже, и они у меня есть.

Да, я слишком много бываю в себе, это выходит непроизвольно; я целую неделю лежала, одна; было страшно жарко, и из города пришли злые вести — у меня хлынула кровь горлом, и я лежала, нельзя было даже двигать пальцами, можно было только думать. Теперь не так; я много занимаюсь и гуляю, читаю все, что не дает мне думать. В моем дне много ритма.

Где же мне жить, как не здесь? Я такая же, как и они. Смерть тоже ходит около меня, но они ее боятся, а я нет — и потому она не властна надо мной. Здесь рядом санатория, и в ней я лечусь — оттого я и здесь.

Здесь страшно и безнадежно.

Здесь не только ждут смерти, здесь еще плачут о жизни, и она сюда приходит, принимая странные, едкие формы. И от невозможности восприятия ее, плачут целые ночи; нужно долго гладить руки и говорить печальные слова о Радости, чтобы перестали. И то ненадолго. Но во мне самой, наряду с тоской, есть Радость, я могу слушать жизнь, и мне не так трудно.

У меня есть книги, сирень, ко мне приходят Ваши письма.

Дмитриева.

20 июля — 2 Авг<уста>

Halola

Я очень много читала это время, очень много — запоем. Читала, не видя лиц кругом, с утра до вечера.

Читала Ницше, Достоевского, Штейнера[126], Безант, Библию, Бальмонта, Сер<гея> Трубецкого и По. И были такие полные, солнечные дни; один день уходил за другим, давая какую-то стройную, сверкающую нить.

Дни, кот<орые> я читаю все, м<ожет> б<ыть>, лучшие во мне — п<отому> ч<то> я тогда творю то, что я читаю; иногда бывает такой восторг, что оставляешь книгу и закрываешь глаза.

Теперь прошли эти дни, но они вернутся. Так хорошо, точно сама Жизнь смотрит.

Представление о Вас у меня связано с васильками и са<п>фирами[127]; и Ваши конверты мне будят эти образы. У меня теперь есть в душе много слов, которые я потом скажу Вам, — так хорошо, что Вы есть; если бы Ваши слова умерли в книгах, и если бы я читала их, то в них не было бы запаха каких-то пряных, грустных лесных трав, и я бы не поняла их сердцем. М<ожет> б<ыть>, Ваши слова и больше Вас, но если бы в них не было Вас, то они не шли бы в сердце.

Я, наверное, очень скоро уеду отсюда — мне хуже делается; я поеду домой, легче станет в комнате с моими вещами. За это лето я почти ничего не сделала из того, что хотела, болезнь мешала мне, но зато многое во мне уяснилось, и лето дало много покоя.