Шолом-Алейхем - Менахем-Мендл. Новые письма

• Название: Менахем-Мендл. Новые письма
• Автор: Шолом-Алейхем
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-7516-1142-2, 978-5-9953-0216-2

«Менахем-Мендл. Новые письма» — неожиданное продолжение эпистолярной повести «Менахем-Мендл», одного из самых известных произведений Шолом-Алейхема (1859–1916). В 1913 году Шолом-Алейхем ведет колонку политических фельетонов в варшавской газете «Гайнт». Свои фельетоны на злобу дня российской и международной политики писатель создает в форме переписки Менахем-Мендла и его ворчливой жены Шейны-Шейндл.

В приложении собраны письма Менахем-Мендла, созданные Шолом-Алейхемом в 1900–1904 годах и не вошедшие в окончательную редакцию повести «Менахем-Мендл».

---

Вернувшись домой в раздражении, видит Шлойме-Велвел у себя полон дом, полное крыльцо и полный двор народу. Мужчины, женщины и дети. Что такое? Что эта толпа тут делает? Ничего. Просто сошлись подивиться, как птица говорит любое слово как человек. Мы, я и мама то есть, тоже там были, пришли послушать, как птица говорит любое слово как человек, но, кроме «Попка дурак!», ничего больше не слышали. Но эти слова птица произносила-таки как человек. Мама говорит: «В Писании сказано, у каждого зверя и у каждой птицы есть свой язык, только человек их не понимает… Поэтому, — говорит она, — я бы не хотела, чтобы у меня была дома такая птица за мои грехи. Человек, — говорит она, — который молчит, и птица, которая разговаривает, оба никуда не годятся…»

В общем, видя у себя столько народу, он, я имею в виду Шлойме-Велвела, еще больше взбеленился и как закричит: «Что сбежались, эка невидаль? Попугая, что ли, не видели?..» Что тут скажешь? Можно подумать, что он у своего отца Лейви-глухого никаких других птиц, кроме попугаев, не видел. Ну, мама ему и выдала! Она ему напомнила, что знавала еще его отца и была с ним на «ты», хоть и был он человек небогатый… И кроме того, добавила: «В Писании сказано, быка ценят не за длинные рога, свинью — не за жесткую щетину, а человека — не за легкие рубли, потому что их и потерять недолго…» Это ему, Шлойме-Велвелу то есть, кажется, здорово не понравилось, и он напустился на нас: «В Писании сказано, чтобы шли вы себе домой подобру-поздорову…» И мы пошли домой. Но он таки взвалил на себя груз, от которого был бы рад избавиться и за два раза по полтораста рублей, да поздно. Теперь ему и сам пристав не смог бы помочь. Приехал к нам из губернии чиновник тщательно расследовать, правда ли, что пристав со скандалом навязывал еврею попугая и вымогал у него полтораста рублей?.. Чуть не триста свидетелей показало, что это правда, как Бог свят. Полагали, что этого парня, пристава то есть, посадят. Однако же пристав говорит, что посадят его или нет — это вопрос, но за то, чтобы в городе не было погрома, он теперь не отвечает… Уж Аман знает! Напали всем городом на Шлойме-Велвела: из-за вас с вашим попутаем должен теперь случиться погром? Тут он, Шлойме-Велвел то есть, заявляет: а я чем виноват? Виноваты газеты. Если бы, дескать, газеты не раструбили это дело на весь свет, я бы с приставом, дескать, как-нибудь договорился, и городу нечего было бы бояться… Может, он, Шлойме-Велвел, и прав. Как ты думаешь, что хуже? Или, Бог даст, избавимся от Амана, или пусть остается, но его нужно будет так подмазать, чтобы он забыл про попугая, чтоб им всем, приставу с попугаем то есть, и с Шлойме-Велвелом-шарлатаном в придачу, и газетам с их писаками-бездельниками помереть в муках так, как тебе желает всего доброго и всяческого счастья твоя воистину преданная тебе жена

Шейна-Шейндл

А то, что ты пишешь о миграции[289], чтобы, кроме железнодорожных билетов, выдали по сто рублей на душу, так это был бы очень даже неплохой план, и расчет, который ты сделал, очень даже неплохой расчет, — как говорит мама: «Расчет хорош, а денег нету». Одно плохо, что ты слишком разбрасываешься. Не успеют разобраться с планом, который ты выдал, как у тебя уже готов новый план. Очень хорошо с твоей стороны, дорогой мой супруг, что ты заботишься обо всем еврейском народе, но тебе бы стоило разок подумать и о своей жене, и о своих собственных детях. Какой смысл в такой твоей жизни, и в таком твоем изгнании, и в таких твоих странствиях по свету? Но ты и в ус не дуешь! Что тебе жена? На что тебе дети, когда ты теперь сват Ротшильду и Бродскому, а в голове у тебя только войны, турки и министры? Как говорит мама: «Сыграй жениху плач…»[290]

(№ 140, 02.07.1913)

20. Менахем-Мендл из Варшавы — своей жене Шейне-Шейндл в Касриловку. Письмо двенадцатое Пер. В. Дымшиц

Моей дорогой супруге, разумной и благочестивой госпоже Шейне-Шейндл, да пребудет она во здравии!

Прежде всего, уведомляю тебя, что я, слава Тебе, Господи, нахожусь в добром здоровье, благополучии и мире. Господь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые и утешительные вести, как и обо всем Израиле, — аминь!

Затем, дорогая моя супруга, да будет тебе известно, что все висит на волоске. В то время как я тебе писал мое предыдущее письмо, у сербов было великое собрание[291]. На этом собрании все замерло как на весах — или туда, или сюда. Хоть сербское царство совсем маленькое, но в нем, следует тебе знать, как в любом другом царстве, есть нынче разные толки. Один скажет так, а другой — наоборот. Один говорит мир, другой — война. Я теперь в политике тертый калач и давно замечаю, что цари в основном миролюбцы, а их наследники, наоборот, за войну. Молодые люди, понимаешь ли, рвутся в бой, хотят покрасоваться. Как, ты думаешь, обстоит дело у Франца-Йойсефа? Ведь вовсе не сам Франц-Йойсеф, не дай Бог, а как раз его наследник, Франц-Фердинанд[292], уже давно хочет заварить кашу. Точно то же самое и у Вильгельма Второго[293]. Я против него ничего не имею, пусть себе старится в мире. Но замечу, что едва Вильгельм закроет глаза, как ты увидишь, что его наследник сразу полезет воевать. Ты, верно, спросишь, коли так, можно ли тут быть хоть в чем-нибудь уверенным? Отвечаю: на то есть Бог, Страж Израилев, продлевает Он годы царей до тех пор, пока их наследники, прежде чем воссядут на трон, сами не станут папашами и не обзаведутся своими собственными наследниками. Поняла или нет? Царь-папаша — миролюбец, а его сынок — юнкер. Так и вертится это колесо издревле и будет, верно, еще долго-долго крутиться.

Короче говоря, сербский наследник[294] хотел и до сих пор продолжает хотеть войны с болгарами. Между нами говоря, давно бы уже разразилась война из-за турецкого наследства, как я тебе о том не раз писал, а из той войны вылезла бы, верно, еще одна война, побольше, а из этой последней — еще одна, великая, именно что великая война — в общем, что тебе объяснять, одним словом, весело!.. Счастье еще, что «мы» время от времени вмешиваемся и приглашаем всех четырех балканских президентов[295] в Петербург, чтобы они договаривались между собой и доверяли друг другу. Это, однако же, не нравится сербскому наследнику. Его зовут Александр. Ему сил нет как хочется воевать, из кожи вон лезет, прямо помирает без войны. В конце концов, нате вам, получайте уступки! Но наследник со своими сторонниками старается изо всех сил: «Не нужно нам никаких уступок! Проучим болгар, чтобы не лезли в Македонию! Получили Адринополь — и хватит с них!..» Но есть у сербов и другой толк, который как раз стоит за мир. И глава этого толка — министр Пашиц[296][297]. Он — министр-президент, как у «нас», например, Коковцов[298]. Но если наследник хочет войны, что с этим можно поделать? Рассудил так министр Пашиц и говорит «Прощевайте!»[299]. Но царь Петр[300] рассудил иначе — он ведь миролюбец, как все папаши, — и не хочет отпускать министра. Тогда этот Пашиц и говорит: «Знаете что? Давайте послушаем, что скажет дума». (У них это называется не дума, а скупщина.)

Вот тут и случилось то великое собрание в скупщине, о котором я тебе толкую, и на этом собрании все были за Пашица, то есть за то, чтобы он остался министром. И коль скоро Пашиц остается министром, то он поедет в Петербург[301]. Так что, Бог даст, будет мир. Поняла, наконец?

Вот так вот, дорогая моя супруга, выглядит то, как ведутся дела на свете. Это колесо фортуны. И его крутят умные люди. Совсем, не рядом будь помянуто, как у нас в те славные годы, когда шли раздоры между тальненскими и ржищевскими хасидами[302]. Из-за пустяка, кажется, из-за «как говорит» или «и да взрастит он спасение»[303] мог начаться величайший скандал. Те, кто в этом не разбирается, простонародье то есть, чуть не до смертоубийства доходили. Что это за «как говорит»? Как это «и да взрастит он спасение»?.. А свои, то есть те, которые были своими людьми у ребе, они-то знали, что это все пустяки. А народ пусть себе кипятится и кипятится, пусть хоть совсем выкипит. Так и тут… Там у вас в Касриловке, когда приходит газета и вы читаете о телеграммах из Софьи и из Белгорода, вы наверняка думаете, что вот-вот начнется драка, и пугаетесь до смерти. А мы, находящиеся рядом с достоверными источниками, читающие сообщения прежде, чем их отдадут в печать, мы знаем, что все не так опасно. А с другой стороны? Наследник-то рвется? Ему-то хочется войны? Ничего, ему будет хотеться до тех пор, пока не перехочется… Уже было несколько ужасных сообщений о том, что стреляют. Хаскл Котик даже успел порадоваться, когда прочел эти сообщения. «Ну, — говорит он мне, — где же, реб Менахем-Мендл, ваш мир?» Говорю я ему: «Положитесь на меня, реб Хаскл, мир — это мир». А он снова мне говорит: «Что вы этим хотите сказать? Вы что, не слышите, что стреляют?» — «Не слышу, — говорю я, — а если вы слышите, значит, — говорю я, — у вас очень тонкий слух…» Он сердится, он человек невероятно вспыльчивый, и сует мне газету прямо под нос: «Нате, читайте, нате, глядите, вот из Лондона пишут, что сербы отбили несколько городов… Нате, читайте, дальше пишут, что их собрание, то, которое было у сербов, совершеннейшая дрянь. Утверждают, что будет еще одно собрание… А вот пишут, что на границе слышна стрельба…» — «Те-те-те, — говорю я ему, — я это все читал, и, между прочим, раньше вас, я все-таки работаю в редакции, — говорю я, — поверьте же мне, реб Хаскл, что стрельба в газетах — это не то же самое, что стрельба порохом. Это пока что стреляют, — говорю я, — корреспонденты, которым нужно заработать. Не бойтесь, если начнется, — говорю я, — настоящая стрельба, вы не пострадаете». Говорит он: «Прикусите язык. Вы такой человек, который любит все перетолковывать». Говорю я: «Напротив, я по натуре человек мирный, а перетолковывать — это ваша специальность…» Слово за слово, мы как следует ссоримся, я беру тросточку и уже хочу вернуться в редакцию, и тут он мне говорит: «Что это вы так заторопились, реб Менахем-Мендл? Давайте, — говорит он, — отложим политику в сторону, пропади она пропадом, давайте лучше поговорим о наших делах…»