Мирослав Крлежа - Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки

• Название: Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки
• Автор: Мирослав Крлежа
• Издательство: Гелиос
• Жанр: История
• Год: 2005
• ISBN: 5-8189-0438-5

«Поездка в Россию. 1925» — путевые очерки хорватского писателя Мирослава Крлежи (1893–1981), известного у себя на родине и во многих европейских странах. Автор представил зарисовки жизни СССР в середине 20-х годов, беспристрастные по отношению к «русскому эксперименту» строительства социализма.

Русский перевод — первая после загребского издания 1926 года публикация полного текста книги Крлежи, которая в официальных кругах считалась «еретическим» сочинением.

---

Во время войны я несколько раз проехал через Вену с воинскими эшелонами, и я помню, как однажды туманным утром на станции Винер-Нейштадт, вдыхая густую черную копоть, я ел мучную похлебку и размышлял о драме, разыгрывавшейся именно здесь, когда слетели с плеч головы двух хорватов[43], причем, кажется, только ради того, чтобы прославить Велимира Дежелича, основателя Общества братьев Хорватского Дракона[44], и дать повод Тито Строцци написать плохую пьесу[45]. (Впрочем, с тех пор, как суверенитету Хорватии отсекли голову, а затем сбрызнули ее живой водой Видовданской конституции[46], у нас нет ни малейшего повода для меланхолии! Просто прекрасно жить, имея конституцию и парламент, как это теперь устроено в нашем государстве!)

Вена — город, где множество трактирчиков и распивочных, уличных оркестров, аллей с больными деревьями и нищих с шарманками, как и во всех других городах. Там танцует обнаженная Анита Берберова, выступают Петер Беренс и [Йозеф] Стржиговский[47], поет Тинка Весел-Пола (все эти знаменитости у нас хорошо известны), а в парламенте с галерки кричат депутатам, что они недоумки (вообще говоря, весьма точное непарламентское замечание)! В отелях в центре города, где кельнеры одеты в манишки с накрахмаленными пластронами, в безукоризненные фраки и отглаженные брюки с шелковой каймой, где нога утопает в персидских коврах, а в холлах царит благоприятная торжественная тишина, — в таких отелях по сей день на стенах висят портреты — Его Величества Франца Иосифа Первого[48] в белом маршальском мундире с зеленой лентой ордена святого Иштвана[49] и трехцветный Ее Величества, в бозе почившей императрицы Елизаветы[50], в королевском уборе с короной. (Как должны были прекрасно чувствовать себя в номерах такого венского отеля наши Цуваи, Йосиповичи, Шурмины и Николичи[51] в те времена, когда Австрия представлялась замкнутым Космосом, в котором звезды обращались вокруг испанского Бурга[52]). То были воистину золотые дни Аранхуэко[53]. Все проблемы были решены. А ныне наш бедный придворный испанец, как, например, Шурмин, созерцает клопов в каком-нибудь отеле «Албания»[54] и на собственном опыте приходит к выводу, что дела придворные относятся к категории ненадежных коммерческих предприятий. Башня собора Святого Стефана стоит прямо как на рисунке Любо Бабича[55], украшающем обложку новеллы Нехаева «Великий город», и в связи с этой книгой мне приходит в голову одно соображение, которое я где-то уже высказывал. Все наши интеллектуалы жили в этом городе долгие годы, и, кроме упомянутой новеллы Нехаева[56], я не припомню ни одной попытки запечатлеть Вену в литературе, в художественной форме. Из наших писателей глубже других понял жизнь этого города Цанкар[57]. В описании мрачных ночей в больнице для безнадежно больных детей (в новелле «Дом Марии Заступницы»), когда при трепещущем свете ночника девочки мечтают о бисквитах, которыми их одаривает старая графиня, присутствует подлинная художественная реальность. Правда, Цанкар не примкнул к какому-либо крупному литературному направлению или кружку, что дало бы ему повод описать людей этого города. Но без его вклада в эту тему картина нашего недавнего национального культурного и политического прошлого была бы неполной. На жестком граните венских мостовых умирали наши юноши, и сколько же страданий, унижений и горя расползлось по этим вымощенным камнем улицам, подобно ядовитому газу, отравившему молодость нескольких поколений?

Давно уже я не чувствовал с такой интенсивностью, как хоронили себя здесь дивные молодые люди, готовые лбом прошибить стену, дышавшие полной грудью, с кровью, кипящей, как в котле за минуту до взрыва. Да, жили молодые люди в таких северных городах, где слышится звон красных трамваев, где в желтоватом свете чернеют огромные закопченные здания, где увядают деревья и с шумом проносятся освещенные автомобили, а в них восседают дамы в мехах и драгоценностях.

На что ушли жизни наших студентов, которые жили впроголодь в этих северных столицах, кормились в трактирах, где стоит биллиард с продранным сукном, глухо стучат разбитые шары, а мраморные столики изрисованы химическими формулами и голыми девичьими бедрами? Эти студенты выродились в охрипших провинциальных адвокатов весом в сто восемь килограмм, в лживых литераторов и писак, в каких-то испанских министров, повторяющих как попугаи катехизис так называемого народного единства, в контрабандистов, в нажившихся на войне миллионеров и политиканов, полагающих, что политику можно проводить с помощью таможенников, постановлений и манифестов. «Всё пропало»[58].

Индивидуум, отягощенный чувством истории, такой, как, например, я, на каждом шагу чувствует в этом городе некий надлом. На первый взгляд, это все еще город Радецкого, Шварценберга, Лихтенштейна[59], город с имперскими надписями на латинском языке, с тяжелыми мраморными порталами банков и картелей, которые держали в руках огромные, простиравшиеся до самого Дрездена территории военных границ империи Кайзера. По улицам столицы прогуливаются дочери пребывающих ныне на пенсии советников венского двора, бледнолицые малокровные барышни с рейнольдсовскими фигурами, на низких каблуках, блондинки с прилизанными соломенно-желтыми волосами. В витринах фотографов там и сям еще можно увидеть цветные фотографии венгерских магнатов, но дворец знаменитой венской Кригсшуле[60] стоит неоштукатуренный, грязный и пустой, с замусоленными немытыми окнами, в то время как в Бурге точильщик точит ножницы, а в самом императорском дворце размещаются торговые агентства.

Одно из первых впечатлений — в Вене нельзя не заметить сильного присутствия «идиш»-элемента. Эти люди, чьи деды ходили в кафтанах и по субботам зажигали семисвечные светильники, теперь пробились в первые ряды всех областей общественной жизни: торговли, искусства, печати и социалистического движения. Перебираясь через ущелья Карпат и создав торговый центр на окраине Восточной Европы, они теперь, с переменой конъюнктуры, спускаются на несколько сотен километров южнее и там затевают новые деловые и торговые операции. Они что-то бормочут на своем странном жаргоне и перебирают двумя пальцами завитки своих густых черных бород, а тем временем где-то далеко, от Кракова и Вильно до Салоник, Белграда и Вараждина, движутся вагоны, набитые их товарами.

Жилистый, неподдающийся характер сильной расы проявляется в этих болезненных, толстеньких и чахоточных, астматических и близоруких человечках с невероятной энергией самоутверждения. Их карьеры начинаются с торговли яйцами на берегах Дравы или содержания шинка где-нибудь в Загорье, а заканчиваются кожаными креслами венских картелей, виллами в Мерано и Ловране[61], обзаведением ливрейной прислугой и получением дворянских титулов.

Теперь, с падением слабоумной испанской династии, сидевшей в Бурге[62], евреи оставили идеологию Новары, Асперна, Эсслинга и Кустоццы[63] и отказались от тактики борьбы за победу «плечом к плечу» с союзниками из Берлина. Не менее успешно они работают во вновь созданных периферийных государственных образованиях, демонстрируя уже не впервые в истории, что коммерческая прибыль — принцип, а государственный флаг — ерунда. Серьезная, интересная культурно-политическая проблема заключается вот в чем: как случилось, что эти пришельцы, явившиеся сюда два поколения назад из Галиции и закарпатских провинций, из Голландии, Испании и стран всего Средиземноморского бассейна, сумели наложить такой отпечаток на жизнь Вены, и почему они последние четыреста лет непрерывно перемещаются по Европе?

В Вене они создали австрийскую моду, австрийскую биржу, актерское и вообще театральное искусство, оркестры и газеты, точно так же как в Будапеште создали венгерскую биржу, журналистику и литературу. Они заправляют социальной политикой, они регулируют настроения улицы, держат в руках капитал и держатся на первом плане, как в загребском кафе «Корзо». (Этой проблемой, между прочим, занимался и Вейнингер[64].) Как случается, что эти во всех отношениях способные израильские элементы непрерывно действуют в чуждой (в данном случае австрийской) среде, при этом не самовыражаясь, но приспосабливаясь к неким кажущимся реальностям (какой был австрийский государственный организм)? Это можно объяснить только экономическими причинами и больше никакими. И вот еще важный вопрос: что получится из Австрии, если экономический центр будет поэтапно перемещаться в чуждую, инородную среду? Ведь австрийский элемент, так называемые настоящие австрийцы, почти не проявляет себя. Эти жалкие уроженцы Штирии служат священниками, почтальонами, чиновниками, дворниками, стражами порядка, кухарками. Они не издают никаких литературных газет, выставки организуют плохие, у них нет ни программ, ни знамени, ни лозунгов, ни движений, ничего. На каждом шагу печальная пустота. Имперский город Вена, если смотреть на него через монокль какого-нибудь последнего аристократа голубых кровей, не выговаривающего букву «р» (что столь очаровательно звучит по-французски), представляет печальную декадентскую картину, полную реминисценций о старых, дивных, идиллических временах. С точки зрения работника, раба — это город париев. Беспомощно бьющихся в безысходности: что предпринять, как выйти из положения?