Антонина Блудова - Воспоминания графини Антонины Дмитриевны Блудовой

• Название: Воспоминания графини Антонины Дмитриевны Блудовой
• Автор: Антонина Блудова
• Издательство: Университетская типография
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1888

Графиня Антонина Дмитриевна Блудова (25 апреля 1813, Стокгольм — 9 апреля 1891, Москва) — русская писательница, благотворительница, с 1863 года камер-фрейлина.

Воспоминания Антонины Дмитриевны рассказывают о литературной и общественной жизни того времени (она была знакома с А. С. Пушкиным, Н. В. Гоголем, Н. М. Карамзиным, В. А. Жуковским, М. Ю. Лермонтовым, К. С. Аксаковым, С. С. Уваровым и другими). Записки публиковались в журналах «Заря» (1871, 1872 года) и «Русский архив» (1872–1875 года), и изданы отдельно в 1888 году.

---

Князь Николай Петрович взял с собою образ, сделал на него золотой оклад, и перед кивотом, куда поставил его, он читал с своею княгиней «Отче наш» с такою же верою и усердием как сама Анна Васильевна, дочь благочестивого Шереметевского дома. И конечно, отец мой и мать с не меньшей теплотою и чистотою веры молились перед этой фамильной святыней, которою дед мой благословил свою любимую дочь, Анну Андреевну, мою мать.

Эта княгиня Анна Васильевна была дочь Василия Петровича Шереметева, родного брата фельдмаршала, первого графа того имени. Князь Николай Петрович Щербатов не только был близок к Шереметевым по родству, но и по образу мыслей и политическому направлению. Ни тот, ни другой не были приневолены Петром принять новые порядки: они сами, по доброй воле, по убеждению и увлечению, совершенно принадлежали к сторонникам европейского просвещения и всей душей предались заветным мыслям Петра. Что они «смело сеяли просвещение» и между женскими лицами своего семейства, доказывают Записки дочери фельдмаршала, кн. Натальи Борисовны Долгоруковой, написанные так непринужденно, просто и хорошо, что дай Бог и в наши дни таким русским слогом писать. К этой привлекательной и достойной удивления героини супружеской верности и любви брат ее граф Петр Борисович относился нехорошо, можно сказать, жестоко. Когда Наталью Борисовну просватали, ему было только 17 лет; отказать всесильному временщику, который умел понравиться сестре, не было никакого повода, и даже было бы небезопасно. Но политические страсти были в полном разгаре, и члены Верховного Совета, равно как и сам блистательный, высокомерный князь Долгоруков, были вообще ненавистны. Долгоруковы и Голицыны уже замышляли олигархию, а Шереметеву не полагали дать в ней участия. Он следовательно не был связан ничем, а самый план их был в высшей степени противен всему дворянству в России, как батюшка очень часто слыхал от старожилов в детстве. Смерть Петра II и падение Долгоруковых еще умножило нерасположение Петра Борисовича против этого брака, и он употребил все усилия, чтобы удержать сестру и спасти ее от грозившего несчастья. Но она страстно любила жениха и не хотела изменить данному слову в минуту недоумения, колебания, когда не знали еще, как примется предполагаемый переворот. Это благородное упрямство, кажется, поссорило ее с братом; она сама жалуется на своих родственников в своих Записках, и я никогда о ней не слыхала в детстве, как о других членах этого близкого нам семейства, и только в последствии, когда уже выучилась читать, узнала трогательную повесть ее жизни и стала гордиться мыслью, что она была родственницей наших предков. Замечательно, до какой степени были ненавистны большинству дворянства всякие попытки к олигархии, всякие аристократические выходки в России; а между тем, они-то именно и повторялись у нас — боярами-перелётами, принявшими польские воззрения во время избрания Михаила Феодоровича, равно как и полуобразованными, гладко отшлифованными на европейский лад князьями верховными, мечтавшими о шведских порядках при восшествии Анны Иоанновны, и наконец не очень высоко образованными, но весьма благовоспитанными господами наших дней, мечтающими об английской Палате Перов. Даже наши малообразованные и совсем необтесанные приверженцы молодой России, поклонявшиеся Парижской коммуне (за две недели до ее падения), за ее требование, чтобы право голосования оставалось в руках городов и лишило бы голоса этих грубых, невежественных крестьян, даже часто великие реформаторы de l’Internationale метят в олигархию, в правление меньшинства, аристократии интеллигенции, разума. Как хороша интеллигенция, увидели мы в Париже; как основателен разум, свидетельствуют посмертные Записки Герцена, так забавно разоблачающие всю несостоятельность наших эмигрантов. И на все эти попытки большинство дворян отвечало противодействием; а народ — упрямством твердого бездействия или поучительной насмешкою, как случилось еще недавно, когда, обратясь к работникам у какого-то строющегося дома в Петербурге, один из шумевших на улицах студентов 1862 года сказал: — смотрите, нас ведут в крепость! — и получил в ответ: — Туда вам и дорога! — Порою, приходилось и похуже нашей аристократии, когда случится, народ опьянеет, так сказать, теряет свое отличительное Русское свойство — здравый рассудок. Так было при Стеньке Разине, при Пугачеве, при Железняке. Вообще, масса дворянства и весь простой народ понимали доселе, что все эти предполаемые нововведения не идут к нашему строю жизни, и что много государей (даже порядочных) хуже одного даже дурного. Как будто столетия междоусобий и беспорядков и близкая гибель земли в междуцарствие оставили такие глубокие следы в истории нашей, что бессознательно проникнут ими весь русский люд и ставит единство власти также высоко, как единство земли. Дай Бог, чтобы умели осмыслить в нас эти убеждения наши учители и правители, и дали России терпеливо дойти до того нового строя политической жизни, до которого не могут достигнуть чужие народы ни кровью своею, ни своею цивилизацией; и в его же основу ляжет та вера, коей главное учение состоит в божественных словах: «Любите друг друга!» Но для такого воспитания России нужно было-бы новое министерство, которое д’Ацелио так метко называет: Ministerio dell'esempio, «министерство хорошаго примера»; а возможно ли составить хоть департамент такой при министерстве просвещения или внутренних дел? Увы, тяжелый грех берем на себя мы, все и каждый, считающие себя честными людьми и подающие такой бедственный пример нашей распущенностью, ленью, непостоянством и легкомыслием!

Господи! На какие примеры успела наглядеться Россия и с нею прадед мой, доживший до времен Елисаветы. После величия, часто запятнанного кровью и развратом, но все-таки истинного величия Петра, — пустой разврат Екатерины I, грабеж Меншикова, однако хоть некоторые отблески прошлого царствования, хоть некоторая последовательность в политическом направлении, и исполнение хоть одного из планов Петра основанием Академии Наук. Потом, за кратковременным царствованием Петра II, придворные перевороты, убивающие все надежды благоразумных последователей Петра Великого, и наконец, сплошная грязь и кровь Биронщины! Уж это было самое тяжкое испытание для тех, которые предпочитали одного государя многочисленной олигархии. В это тяжелое время, князь Николай Петрович Щербатов, бывший вторично на службе комендантом Кронштадта и вышедший опять из службы, оставил навсегда Петербург. Жизнь в новом городе Петра, при основании которого он находился, на возрастании которого такие возлагал надежды и предавался таким золотым мечтам славы и добра, жизнь в этом расцветающем городе сделалась ему невыносимою. Он воротился на жительство в Москву. Фельдмаршала графа Шереметева уже давно не было в живых; сын его жил то в Москве, то в Петербурге, в доме на Дворцовой набережной (купленном потом в удел, теперь же перестроенном для дворца великого князя Михаила Николаевича). Нынешний дом Шереметева, со своим большим двором и садом, был тогда загородным домом. Фонтанка и находящиеся за нею кварталы тогда были вне черты города и считались дачами. В последствии, дед мой купил у Апраксина дом в Семеновском полку (ныне купца Масленикова), который также считался загородным; там жил Апраксин, когда был сослан, с запрещением въезда в столицу, и туда все его друзья и родственники съезжались, чтобы веселиться и пировать с ним. Ссылка не всегда бывала в Березов. Впрочем я не уверена, что он здесь именно жил и съезжались к нему, или в другом его доме за несколько верст у «Четырех Рук». Только знаю, что дед купил дом у Апраксина, а при императоре Павле дом этот уже вошел в черту города.

Но возвращаюсь к графу Петру Борисовичу Шереметеву. Граф Петр Борисович был вообще добрый человек, нежный и родственник, как он доказал моему деду. Князь Н. П. Щербатов переехал уже на жительство в Москву, когда ему пришло время отдать на службу сына своего, моего деда, князя Андрея, и отправить 16-ти летнего мальчика в Петербург. Это было в самом начале царствования Елисаветы. Его отправили прямо к двоюродному брату уже скончавшейся матери и, живя в его доме, он скоро привязался к нему и к его жене, графине Варваре Алексеевне, урожденной княжне Черкасской, самой нежной привязанностью. Они его полюбили, как своего сына, особенно Варвара Алексеевна. Она была очень хороша собой, если судить по ее портретам, была умна, распорядительна и принесла за собою огромную часть огромного ныне Шереметевского имения. Кажется, Останкино, с его старой красивой церковью, принесено ею же в приданое. Она тоже принадлежала к дому одного из приверженцев Петровских реформ и держалась нововведений; но в то время это направление не мешало сохранять благочестивые обычаи и православные верования и предания, и даже многие уродливые привычки старины, так напр.: когда она с мужем ездила в Москву, в одной карете с нею ехала дура, а с графом шут. Эти путешествия требовали больших приготовлений, и дед мой записывал для нее все распоряжения. Что-то среднее между маршрутом и церемониалом одного путешествия долго хранилось в бумагах у матушки, пока не украли у нас шкатулки с фамильными бумагами (воображая вероятно, что в ней были деньги или драгоценности). В то время, конечно, поездка в 700 верст по ухабам, пескам и бревенчатой мостовой выходила настоящим путешествием, и даже затруднительным и тяжелым. Зато люди богатые и знатные, как Шереметевы, ехали целым караваном. Вперед отправлялся повар с целой походной кухней и провизией; с ним отправлялся дворецкий с винами, столовым бельем и серебром. Еще раньше отправлялся обойщик с коврами, занавесками, постелями и бельем. В городах доставали квартиру для ночлега или у знакомых, или у зажиточных купцов, как и теперь люди с протекцией (дружеской или служебной) принуждены делать в глуби России. В деревнях выбирали почище избу и отделывали коврами и занавесами до приличного и опрятного вида. Потом уже отправлялись господа с шутами и карлицами, с детьми и няньками, гувернерами и гувернантками, и ехали так дней 7 или 8 до Москвы. Не знаю, часто ли повторялись у Шереметева эти путешествия; но дед мой, во всяком случае, не мог часто сопровождать своих родственников, потому что был на службе, а именно в Измайловском полку. У Шереметевых тогда еще не было сыновей, а через полтора года после его переселения к ним, родилась у них дочь Анна Петровна, которую князь Андрей полюбил с ее рождения, как дочь, как сестру, как друга, и которая была для него главным предметом заботы сердечной, радости и любви до самой ее смерти. Был ли он влюблен в нее? Такой ли любовью она ему отвечала? Если и было так, что они сами не подозревали этого. 18-тью годами старше ее, он вероятно все еще видел в ней ребенка, которого он лелеял и нянчил почти с ее рождения; она в нем видела и друга, и пестуна; да в то время их родство считалось слишком близким, чтобы помышлять о браке, и также мало приходило в голову влюбиться в двоюродную сестру или племянницу, как в сестру родную. Можно судить разно об этом предрассудке, но конечно им упрочивались и размерялись родственные связи семей, и так как мы еще далеко не дожили до христианской любви между всеми людьми, всех стран мира, о которой толкуют космополиты: то было не дурно поддержать этот обширный круг родства, равно как и более обширный круг единства народного, которое тоже презирают люди, находящие все это слишком узким для них, хотя большею частью они любят и поклоняются всему человечеству, представляемому в себе самих только, со всею гордостью своего колоссального и благовидного эгоизма. Но дедушка и Анна Петровна любили друг друга просто, крепко и неизменно, как брат и сестра, и ее портреты в разных возрастах и в разных нарядах остались у меня до сих пор свидетельством их дружбы. К сожалению, переписка их, очень большая, потеряна тоже в украденной шкатулке. Я в детстве слышала об Анне Петровне, как об очаровательной женщине; но по портретам нельзя судить об этом: на них у нее хорошие, хотя небольшие, черные глаза, смуглое, оживленное лице и маленькие, тонкие, красивые руки; но черты не хороши. На гробнице ее, в Лазаревской церкви Невской Лавры, надпись гласит: «была фрейлиной премудрой монархини, но была не долго». К ней сватался богатый и знатный, отчасти можно сказать и знаменитый, граф Никита Иванович Панин. Это была совершенно приличная партия для богатой и знатной невесты; родители ее благословили и помолвили. Дедушка, как старший брат, одобрил и поддержал выбор. Все были довольны, кроме одной женщины, и мне неизвестной, которую граф Панин покинул для Анны Петровны. Это было в то самое время, когда в Петербурге свирепствовала повальная болезнь — оспа и когда императрица выписывала из-за границы вновь открытое предупреждающее средство — вакцину. Болезнь эта поражала ужасом, многих уложила в гроб, но еще больше людей изуродовала, и, разумеется, молодые женщины особливо опасались ее. Граф Панин с нетерпением ожидал привоза вакцины, торопил, выписывал и уговорил невесту при первой возможности привить ее себе. Это составляло ежедневный разговор, толки, заботы; все это было известно и той несчастной, которая возненавидела невинную, не знавшую даже о ее существовании, Анну Петровну. Тогда была мода для молодых девушек и женщин высшего круга нюхать табак, будто потому, что было здорово для глаз, а в сущности вероятно ради прекрасных и миниатюрных табакерок (которых несколько осталось и у нас, после матушки). Графу Панину вздумалось подарить невесте такую драгоценную игрушку с каким-то особенно хорошим табаком. Не знаю, каким образом удалось ее сопернице исполнить злую мысль: она нашла средство достать оспенной материи самой злокачественной от одного больного, и впустила ее в табакерку. Может быть, в своей ревности, она думала только изуродовать соперницу, в надежде, что с потерей красоты она потеряет и любовь жениха; но бедная Анна Петровна, вдохнув этот яд, заразилась самой ужасной оспой и расплатилась жизнью. Для деда моего это был ужасный удар. С нею он лишился лучших радостей жизни и, кроме горести утраты, мучила его мысль, что эта чистая, высокая, благородная душа сделалась жертвою низкой зависти гнусного расчета продажной красавицы и недостойной темной соперницы. Бедная Анна Петровна и не думала ей вредить; она и не знала, что кому-нибудь помешала, приняв, по желанию родителей и по приличию светскому, предложение Панина. Так ли она должна была кончить на 24-м году свою мирную и вместе с тем блистательную жизнь? Есть утраты сердечные, тяжелые, есть утраты жгучие, жестокие, есть утраты незаменимые; но в жизни каждого человека, между многими и многими утратами, есть одна, которая переменяет всего человека, которая отрывает у него часть сердца; притупляет ум, отнимает всю упругость молодости, всю веру в счастие, от которой не справиться никогда: это есть утрата не самого близкого человека, не самого любимого, но человека самого нужнаго душе. И отчего он так нужен? От обстоятельств-ли? От влияния? От сходства-ли, от противоположности ль характеров? Трудно сказать, и себе самому не дашь ответа. Знаешь только, что будто что-то оборвалось в сердце, и на этом месте всегда останется пустота; оно и свято, и больно, и становится страшно туда заглянуть, и уже никогда не найти там душевного клада, которым так богата была жизнь! До тех пор часто расставался дедушка с Анною Петровной: он был несколько раз послан курьером в армию, и в Париже был при блистательном и распутном дворе Людовика XV, и любовался Марией Антуанетой, Madame Elisabeth и принцессой Ламбаль, во всей прелести их юной красоты, и увлекался с ними беспечною их веселостью, не предвидя ужасного исхода всего этого блеска и всех добрых намерений честного, добродетельного и великодушного Людовика XVI-го. Но среди грома войны и среди блистательных Версальских праздников, мысль его отрадно покоилась на воспоминании лучших радостей семейных, и тянуло его домой, к этой сочувственной душе, которая и вблизи и вдали делила радости его и горе, и боялась, и молилась, и торжествовала с ним и за него. Где бы он ни находился, переписка частая и откровенная, хоть немного, заменяла дорогую привычку искреннего обмена мыслей и чувств. А теперь — где найти эту ребяческую веселость и доверие, эту детскую и дружескую веру и любовь, с которыми она обращалась к нему за советом и участием, и в свою очередь поддерживала, и одобряла, и бессознательно наставляла его на жизненном пути, этим кротким, тайным, можно сказать, таинственным влиянием женского такта и любви? Алексей Петрович Ермолов, намекая на собственную жизнь, сказал мне однажды: «Если б женщины знали, какое влияние к добру или ко злу имеет непременно какая-нибудь женщина в жизни каждого мужчины, они бы не жаловались на ничтожность своего положения и были бы менее опрометчивы в своих действиях и словах».