Марк Тарловский - Молчаливый полет

• Название: Молчаливый полет
• Автор: Марк Тарловский
• Издательство: Водолей Publishers
• Жанр: Поэзия
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9796-0129-8

В книге с максимально возможной на сегодняшний день полнотой представлено оригинальное поэтическое наследие Марка Ариевича Тарловского (1902–1952), одного из самых виртуозных русских поэтов XX века, ученика Э. Багрицкого и Г. Шенгели. Выпустив первый сборник стихотворений в 1928, за год до начала ужесточения литературной цензуры, Тарловский в 1930-е гг. вынужден был полностью переключиться на поэтический перевод, в основном с «языков народов СССР», в результате чего был практически забыт как оригинальный поэт. Настоящее издание объединяет все прижизненные сборники стихотворений Тарловского (сборник «Почтовый голубь» воспроизводится в аутентичном составе впервые) и множество стихотворений, оставшихся за их пределами, к которым примыкают написанные в середине 1930-х стихотворные мемуары об Э. Багрицком «Веселый странник».

---

1–3 октября 1927

<Дополнение 1>

Бумеранг[114]

О звуках

Два слитных гласных суть дифтонг,
А два согласных — аффриката.
Связь «н» и «г» звучит как гонг,
Как медный звон в момент заката.

Филологический инстинкт
Не спас нас от чужого ига,
И через титул (твой! ating)[115]
Дань гуннам ты приносишь, книга.

В моем ферганском Sturm und Drang[116]
Сквозит изгнанничество Гейне,
И бури слова бумеранг
Еще по-рейнски лорелейны.

О смысле

От птицелова-австралийца
Через индусов и татар
Твой образ, палочка-убийца,
Я принял, ветреница, в дар…

Проклятый дар! Каких бы линий
Душой я в небе не чертил,
Она останется рабыней,
Она к подножью темных сил

Вернется в сроки, без ошибки,
Как ветер жизни ни влеки
В центростремительность улыбки
От центробежности тоски…

25 июня 1931

Стриж[117]

Крылья — сабли. Пустотою
Ты живешь, чудесный стриж,
Подгоняемый тоскою,
Исходящею из крыш.

Надо ль делаться пилотом,
Если, став на берегу,
Бегом глаз твоим с полетом
Я сравняться не могу?

Хищный, черный и сварливый!
Ты не можешь, чтоб скала
Твой покой нетерпеливый
Слишком долго берегла.

Ты откажешься подавно —
В клетке, высмеян щеглом,
Взять от Марьи Николавны
Муху с вырванным крылом.

И умрешь в цепном бессильи
И грудной подымешь киль,
Чтоб на спущенные крылья
Села радужная пыль.

Чтоб обрел сухой зоолог
В жалком чучеле таком
Дух небес меж тесных полок
Над латинским ярлыком…

1921

Царская ссылка[118]

Овидию — на край земли,
К полярному Дунаю —
Мне горстку денег принесли,
А от кого — не знаю…

Растут сугробы, крепнет лед,
На пальцы дует ссыльный…
Был мир — и нет… Но кто-то шлет
Привет мне замогильный.

Среди болот, среди равнин,
Чинов и прав лишенный,
Вчерашний муж и гражданин,
Сегодня — прокаженный!

Так кто ж, безыменным письмом
Обременяя шпалы,
Не задрожал перед клеймом
Позора и опалы?

Кто запечатал, кто послал
Во мрак, в тысячеверстку,
На самый северный вокзал
Вот этих денег горстку?

Ища письмен, которых нет,
Сторожевой охранник
Их, верно, пробовал на свет
И нюхал их, как пряник,

И, лишь немного погодя,
Как подобает сыску,
Он сам, крамолы не найдя,
Мне сдал их под расписку.

Но он не знал, наемный раб,
Начинка для мундира,
Что с ними выпустил из лап
Все заговоры мира.

Вся соль, все шелесты земли,
Вся боль по ним, измятым,
В меня вошли, в меня втекли
С их душным ароматом.

На этих вестниках цветных
Мне донесли приветы
Духи сестер, и дух пивных,
И духота газеты.

И я не трачу — я храню
Заветные бумажки,
Как злой банкир, что под браню
Кладет сундук свой тяжкий.

Так вот, Овидий, старожил
И брат мой по Дунаю, —
Я горстку денег получил,
А от кого — не знаю…

3 января 1928

Вуадиль[119]

Ханум, душа моя, джаным,
В чилиме спит зеленый дым…
Какой высокопарный стиль
Подсказывает Вуадиль!
Но не витийствуй, книжный рот.
Забудь восточный оборот
И в песню классовой борьбы
Переработай скрип арбы!

Сто дней над пылью кишлака
Не проплывают облака,
Сто дней, которых жаждет власть,
Чтобы отцарствовать и пасть.
Сто дней, которыми, как дождь,
Омыл Париж кровавый вождь,
Сто дней, чадящих, как фитиль,
Томят бесплодьем Вуадиль.

Откуда в Азию проник
Наполеоновский язык?
Откуда топот галльских миль
В твоем звучаньи, Вуадиль?
Сто дней, заложенных под гром,
Горят бикфордовым шнуром,
И горы, выстроившись в ряд,
Как бочки с порохом, стоят.

Сто дней взывают бедняки:
«В горах рожденная, теки!
Омой, целебная гроза,
Трахоматозные глаза!
В своих коробочках скорей,
Пахта рассыпчатая, зрей!
Поток задохшийся, пыхти,
Пахту питая по пути,
Минуя байскую бахчу
И угрожая богачу!»

На той припадочной реке,
В забытом небом кишлаке,
Стоит, осевшая на треть,
Почет забывшая мечеть.
Как все мечети, с детских лет
Она имеет минарет. —
Но он не выстроен из плит,
Стеклянной лавой не облит,
И арками подпертый шпиц
Не служит отдыхом для птиц.

Ступеньки лесенки дощатой,
Прибитой к бледному стволу, —
Вот пост, откуда здесь глашатай
Возносит «господу» хвалу.

Зовет паломников он громко,
Зовет он грозно прихожан, —
А в мире — классовая ломка,
А мир неверьем обуян.

Не слышат зова прихожане:
Иные дремлют в чай-хане,
Другие служат в Магерлане
И возят почту на коне.

Ревет разыгранная буря
(Морская сцена на реке!),
Мулла стоит, морщины хмуря,
И держит бороду в руке.

Вот маршалы, вот их измены,
Вой рейсов ежегодный штиль…
И ссыльный с острова Елены
Заходит в пыльный Вуадиль.

Душа обидами богата,
У шпаги тлеет рукоять,
Рулем воздушного фрегата
Не стоит больше управлять!

И время празднует победу,
И слаб священнический зов,
Струясь по пенистому следу
Бесцельно вздутых парусов.

Забыв подъемный скрип ступенек,
Нарушив строгий шариат,
Мулл и лермонтовский пленник,
Как два подагрика, стоят.

Над минаретом солнце светит,
И старый плут внизу кричит.
Он знает — люди не заметят,
А Магомет ему простит…

Мы к той мечети подходили,
Мы — помнишь? — были в Вуадиле.
Он странно назван: в этом слоге
Таится масса аналогий.
Ханум, душа моя, джаным,
Под пеплом спит зеленый дым.
Его баюкает чилим…
Пусть спит. Не тронь его. Черт с ним!

12–13 марта 1931

Фергана[120]

Проезжая Аральской полупустыней,
С багровеющим в памяти Туркестаном,
Я смотрел на орлов, цепеневших в гордыне,
На степных истуканов со взглядом стеклянным,

Что дежурили в позах изоляционных
На фарфоровых чашечках телеграфа,
Пропуская везомые в граммах и в тоннах
Грузы хлопка, и коконов, и кенафа.

В рассужденьи окон были матери зорки:
То им пыли напустишь, то сгубишь младенца…
Приходилось бежать к умывальной каморке,
Захватив маскировочные полотенца,

И, под стук пассажиров, обиженных кровно
Неподатливой дверцей, глядеть из вагона,
Подводя боевые орлиные бревна
Под символику римского легиона…

Кто расставил в пути эти птичьи возглавья? —
То не памятники ль генеральским походам,
Что во славу двуглавого самодержавья
Обескровили пульс азиатским народам?

От монаршей стяжательной лихорадки
Генералы не знали иного лекарства,
Как трофейная кровь на верблюжьей палатке
И восточная вышивка в мантии царства.

Не привнес ли для матушки Екатерины
Неустанный Потемкин, за Русь поборая,
В белый пух всероссийской куриной перины
Петушиную радугу Бахчисарая?

И не переиначил ли навык свинячий
Рылом в плоскость уткнутых царей-богомолов,
Распрямив позвонки им военной удачей,
Под Кавказский хребет подведя их, Ермолов?

Не натертые ноги, не мыльные кони
Европейские обогащали народы:
Им служил для стяжания новых колоний
Белопарусный праотец парохода.

Перед взором Колумба качалась лиана
С неоткрытого берега братским приветом,
Мы же плыли по синим волнам океана
Только в песне, написанной русским поэтом.

Но и посуху, но и в пылище галопа
К той же индии царские шли поколенья,
До которой дорвалась морская Европа
В пору первоначального накопленья.

Не повзводно — поротно, не в розницу — оптом
Раскидался солдатинкой царский холоп там,
И к массивам хребтов бесхребетные массы
Притоптали там скобелевские лампасы.

Генеральского не позабудь скакуна,
Ископытченная врагом Фергана!

За снегами, за льдами, за облаками,
В допотопном ковше, в обезводненной яме,
В плоскодонном, как лунные кратеры, рве,
Через тысячи верст салютуя Москве,
Человеку на память и богу во срам,
Генералы поставили каменный храм. —

И стоит он чудовищем крестообразным,
Осьминог, охромевший наполовину,
И кирпич его служит великим соблазном
Фергане, обминающей скверную глину.

Что ферганские мне нашептали потоки? —
Не любезности, принятые на Востоке,
Не стихи о квакливых, любвивых ночах,
Ибо стиль соловьиный невинно зачах:

А узнал я, что труд — это хлопок и шелк,
Что декхан — это друг, а басмач — это волк,
Что товарищ — ортак, что вредитель — кастам,
И савыцки — яхши для янги Туркестан,
И что братство трудящихся — это не бред,
И синоним республики — джумхуриет…

Фергана — это прозвище целой долины,
Имя главного города этой долины.

Это — фабрика гор, где б казался Казбек
Лишь кустарным бугром от садовых мотык,
Где себе на потребу ломает узбек
Благородный тургеневский русский язык.

Кстати, русский язык! — я ведь был педагогом
Там, где пахнет безводьем, ослами, исламом,
И довольно успешно соперничал с богом
Перед выше уже упомянутым храмом.

Под неистовый благовест этого храма,
В Высшем педагогическом институте
Полтораста узбеков учились упрямо,
Рылись в книгах, докапываясь до сути.

И, когда мы по-русски спрягали глаголы,
Лютый колокол рявкал в злокозненной гамме,
Бог врывался в аудиторию школы,
Бил по кафедре медными кулаками. —

«Я, ты, он!..» — был отпор коллективного грома,
«Бью, бьешь, бьет!.. рву, рвешь, рвет!» — отвечали десятки,
И грамматика звон вытесняла из дома,
С ним катилась по плацу в невидимой схватке…

Наконец надоело. В огромной палатке,
По коврам и кошмам, заменяющим стулья,
Мы расселись на корточках в пестром порядке,
С беспорядочным шумом пчелиного улья.

День уже истекал, из чего вытекало,
Что жара — за горами. Но будемте кратки,
Как и те, что громили, под свист опахала,
Исполкомские промахи и недостатки:

Придушив подвернувшегося скорпиона
(Кстати, лучшее средство — настой из него же),
Атаджан Ниазмет говорил упоенно,
Что вода нам нужна, но учеба — дороже.

И что, если мулла с христианской мечети
Нас глушит, барабаня по медным нагорам,
Надо звон запретить, и приказ о запрете
Должен быть как поливка — ударным и скорым.

А о том, что цветет революция ярко,
И по линии женщины — даже ярчайше,
Возмущаясь молящейся в церкви дикаркой,
Говорила студентка Юлдашева Айша,

Двадцатипятикосая (расовый признак)
И немного раскосая (местный обычай),
Знаменитая пляской на свадьбах и тризнах,
Гюль-райхан, или роза, в стремнине арычьей.

Фаткуллу Раахимджана кусали москиты,
От которых защиты я, кстати, не знаю,
Но слова его были не столько сердиты,
Сколько смежны со словом «недоумеваю»:

Он провел параллель между ныне и прежде
И прибавил, что храм — разновидность нарыва,
Что, поставленный в память о тюрке-невежде,
Он, как памятник, должен стоять молчаливо…

После митинга пели о хлопковой вате
И грядущем с машинами западном брате,
Долго пели про то, как на главном посту
Здесь поставили воду и вату-пахту.

Эта песня ревела пустынным зверьем,
Шелестела песком и валютным сырьем,
Колыхалась, как дышло шатровой арбы,
Как ишачьи тюки и верблюжьи горбы,
И, шурша, точно шелком расшитая ткань,
Глубочайшими га раздирала гортань.

В нежный пух разбивая и в глинистый прах
Театральные бредни про птицу-мечту,
Воплощенная в Шахимарданских горах,
Натуральною трелью в мелодию ту
Временами вливалась и Ваша, хьолинг,
Ваша Синяя птица, поэт Метерлинк!

Здесь фантазия Ваша по клеткам поет
И на ветках сидит и роняет помет.

………………………………………………..
Проезжая барханным простором Аральским,
С багровеющим в памяти Туркестаном,
Я смотрел на орлов с их лицом генеральским
И на сизоворонок с их задом-султаном.

Золотые изведав полупустыни,
Облиняв и оперившись в хлопковой нови,
Мы огромными птицами стали отныне,
Перелетными птицами русских зимовий.

Да, как птицы, прожженные хмелем чужбины,
Будем тамошний ветер ловить мы покуда,
Но вернемся к верблюдам на жесткие спины,
Но отведаем перцем горящие блюда!

9 марта 1931