Фаина Сонкина - Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма

• Название: Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма
• Автор: Фаина Сонкина
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-4448-0452-0

Личность выдающегося филолога, литературоведа, культуролога Ю.М. Лотмана (1922–1993), одного из основателей знаменитой Тартуской школы, его жизнь и творчество сегодня вызывают особый интерес исследователей. Именно поэтому М.В. Сонкина решилась на публикацию не только воспоминаний своей матери Ф.С. Сонкиной, но также ее дневников и переписки с Лотманом, представляющей живой взволнованный разговор двух любящих людей. Знакомые со студенческих лет, Ю.М. Лотман и Ф.С. Сонкина сблизились спустя два десятилетия и с тех пор их отношения играли огромную роль в жизни каждого. В отличие от писем многих известных корреспондентов-коллег Лотмана, их переписка почти не затрагивает научных проблем, она обращена к жизни частной, бытовой, душевной, освещая как внутренний мир Юрия Михайловича, так и характер женщины, которую он любил долгие годы. Как сказал сам Лотман, «история проходит через дом человека, через его частную жизнь». В этом смысле переписка Лотмана и Сонкиной войдет в русскую культуру не только как яркое свидетельство чувства, редкого по накалу и высоте, но и как свидетельство эпохи.

---

Одна лингвистка из института иностранных языков дала Ю. прочитать свои рассказы, написанные хорошо, искренно. 1. Первая брачная ночь. 2. Роды. 3. Аборт. Он все приговаривал: «Как мне вас, женщин, жалко! Неужели это все правда?» Еще раз повторял, что написано очень правдиво и потому хорошо (71 г.).

* * *

«У кошек бывает три языка. Один – самый развитой – примерно 10 “слов” для общения с кошками же. Другой – менее развитой и по совершенно другой системе, – там всего четыре “слова”, есть и угрожающие – для общения с собаками. И третий, типа сюсюкающих наших “агу-агу” с маленькими детьми, – для разговоров с людьми, которых кошки презирают и удостаивают как низших вот только такого общения» (71 г.).

* * *

Юра как-то летом на хуторе помог Алеше построить по всем правилам блиндаж, он очень увлекся, и тогда папа сказал: «Я боюсь, что ты станешь милитаристом». – «А кто это?» – «А это человек, который любит войну». Малыш обиделся, долго молчал и только к вечеру, глядя исподлобья, произнес: «Почему ты думаешь, что я глупее, чем есть?» (71 г.).

* * *

Особенно сложен Гриша, он и приносит много огорчений. (…) На вопрос о детях Юра непременно отвечает: «Пьют кровь» (71 г.).

* * *

По-моему, это было в мае 1970. Мы гуляли в Сокольниках. (…) Юра плохо себя чувствовал, болело сердце, и недалеко от Детского городка мы посидели немножко. Он очень устал. Но никогда не знаешь, как с ним себя вести. Если слишком заботиться о его самочувствии, все время остроты типа: «Пока еще дышу», «Ты что – табельщица?» и т. п. Иногда я просто не понимаю, до какой степени – и хожу, молчу, а он – Господи! – еле дышит. А раньше мне казалось, что он, который так любит быстро ходить, из-за меня бредет… Вот ведь… (3 декабря 1971 г.)

* * *

…Пошли с ним погулять на Верхнюю Красносельскую… Был мрачен, голову опустил, молчал. Я взяла его под руку, привела его в небольшой садик посидеть, ни о чем не спрашиваю. Он мне: «Ты не обижаешься на меня?» – «Ну что ты, Юрочка, я – обижаюсь?» Знаю, что придет в себя, если захочет, расскажет (1971 г.).

* * *

Скучает ли он по Ленинграду? Ю. ответил, что они «поссорились», что город для него как что-то бесконечно дорогое и больное, о чем не разрешаешь себе думать (71 г.).

* * *

Мы вчера говорили о смерти. Он в этот раз, как всегда с улыбкой: «А знаешь, не хочется подыхать. Я понял, что могу кое-что сделать еще и знаю что» (2 июня 71 г.).

* * *

О моих дневниках: «Ну зачем ты это пишешь? Не нужно». Говорю ему: «Я Марине хочу оставить. Ей тоже твои слова нужны». Юра в ответ: «Мы с тобой дышим одним воздухом, и никто не знает меня так, как ты, это – правда. Но только, ради бога, не перебарщивай. Не надо панегириков, у меня столько недостатков. Я обыкновенный человек». А я: «Ты же знаешь, когда ты уезжаешь, у меня свет гаснет. А так я перечитаю твои слова и утешусь». А Юра: «Ну ладно, только не пиши обо мне, как об апостоле» (1972 г.).

* * *

«Мне бы еще лет 10 прожить! Очень разбрасываюсь. Надо сесть в Москве и серьезно подумать, чем заниматься в ближайшие два года. Я на каком-то переломе, на пороге большой работы» (июнь 72 г.).

* * *

«Если я умру, думай, что я умер от счастья любить тебя. Привык душою к тебе» (1973 г.).

* * *

Рассказ об отце, который был очень верным мужем, но любил одну даму – детского врача их семьи. Долго не виделись. Отец умер в блокаду 43-го. И в час его смерти – а это был страшный, непроходимый, блокадный город, и жили они на углу Герцена и Мойки, а женщина эта на Загородном проспекте – женщина интуитивно почувствовала и пришла к отцу, через весь город, чтобы проститься (74 г.).

* * *

До войны Ю. был в семинаре М.К. Азадовского, а когда вернулся, еще в гимнастерке, М.К. его обнял. Стоявший рядом Пропп сказал: «Это, кажется, брат Лидии Лотман?» А потом поправился и добавил: «Нет, он сам Лотман». Юра слова Проппа помнит с гордостью (1 февраля 1975).

* * *

«Хорошо работается. Все видно, как через увеличительное стекло». Задумана «сквозная» книжка о русской культуре, работа лет на восемь. «Не публиковать при жизни, а то скажут: умер, и все уже отдал» (июнь 75 г.).

* * *

На войне его называли «маленький ишачок», потому что не мог бегать, а взвалить на себя и нести мог сколько угодно много. Рассказывал, как его ночью 43 года «в плен брали» и как чуть не поставили к стенке за кражу пистолета. Поразительно сколько всяких подробностей о людях, местах, настроении он помнит (75 г.).

* * *

«Не бойся слов! Вот я умру, а ты должна жить, и грустить не надо» (1975 г.).

* * *

Ю. прочитал воспоминания Нат. Ильиной о Чуковском. Сказал, что там все правильно, но она рисует его со взгляда очень мелкого человека, а о Чуковском так нельзя. Сам он встречался с Чуковским. Тот не одобрял его структуральных писаний, а нравилось Чуковскому очень, как пишет Зара Минц (язык ее работ) (76 г.).

* * *

С большим принуждением, нехотя говорил о том, что живет не так, как надо, что не хватает смелости. Никто не чувствует, как он нерешителен. Только он сам знает. Свою эту несмелость постоянно скрывает. Но несмел во всем стиле жизни, в поступках (июль 76 г.).

* * *

Опять был разговор о грустном. Оказывается, вот каким образом значит: «тебе сообщат». Он собирается составить список тех, кого надо оповестить в случае его неожиданной смерти. «На похороны не успеешь, а так приедь, поплачь, станет легче, а потом не грусти…» Сегодня сказал, что так не хотел бы лежать на кладбище, а вот где-нибудь над обрывом… а я спросила – куда же будут дети приходить? Он ответил, что вот он не ходит, и они не будут. Веселый сюжет… (24 августа 77 года).

«Не беспокойся, когда буду умирать – позову, что же: тогда и карты на стол…» (77 г.).

(Приписка рукой Ф.С. от 6.1.97 – «не позвал…»)

* * *

Юрочка, расставаясь, все просил меня не болеть, а когда я сказала, что теперь не болею после его отъездов, – бросил: «Болеть и скучать!» (30 марта 77 г.).

* * *

«Мы, как приговоренный к повешению, не верящий, что казнь состоится, и думающий о том, что ему ботинки жмут, – так и мы: не верим, что завтра не увидимся, что разлука на несколько месяцев, а ведь надо бы трезво все обсудить. Не можем. Мы никогда этого не делаем» (2 февраля 1977 г.).

* * *

Ю. считал, что у него много недостатков: одним никогда не страдал – завистью. Это чувство ему совершенно чуждо. Думает, что судьба много ему отпустила, и неизвестно, за что. И что он всегда помнит об этом (сентябрь 77 г.).

* * *

Он в метро уступил даме место, а она ему: «Сиди, дед!» (23 апреля 77 г.)

* * *

«Меня только Кэрри[135] понимает, а больше никто. Она на меня не лает, какой бы злой я ни был. Глядит и глазами спрашивает: “Ну что, устал? Даже погулять со мной не можешь, да?”» (77 г.).

* * *

Сказал мне однажды, что Кэрри в старости молила его глазами: «Сделай, чтобы я была молодой», а он ей глазами же отвечал: «А меня кто сделает молодым?» (77 г.).

* * *

«Ах, как я устал и никак не могу отдохнуть» (апрель 77 г.).

* * *

Поразительна в Юре эта отзывчивость на всякое горе-беду. Однажды, мы только успели поздороваться – в один из этих августовских дней – и сразу же он: «Мне так жалко твоего Андрея[136], я думал о нем». Это по поводу кожной болезни Андрея (11 сентября 77 года).

* * *

«Люби меня, а если разлюбишь, соври, что любишь» (повторял несколько раз).

Я вспомнила наши обеты девять лет назад: не врать, если разлюбишь. «Я стал слабым. Очень сдал за прошлый год…» (2 апреля 1977 г.)

* * *

Мы говорили о том, что худо без веры жить, плохо терпится во всяких невзгодах. Особенно, он заметил, когда несчастье постоянно и бессмысленно (апрель 1977).

* * *

Ему очень нравится роман Окуджавы. О вставной главе о Николае I говорил, что вот пишут литераторы романы – дрянь, хотя по мемуарам и источникам, а у Булата язык архаичен, (…) – а получается удивительно живо и правдоподобно – талант! Собирается написать ему – ведь не прислал тот ему сборничка, хотя Юра ему – 2 свои статьи (январь 1977 г.).

* * *

О Пушкине и Дантесе. У Ю. своя версия гибели Пушкина. Пушкин был ненавистен Дантесу, Долгорукову, Геккерну тем, что любил женщин. Дантес – выходец из знаменитой французской военной школы, был мужеложцем, как и многие в этой школе. Он был «женой» Геккерна, и любить женщин в его среде почиталось «кучерским» занятием. И в Наталью Николаевну он влюблен вовсе не был. А она, бедняжка, в 25 лет влюбилась в него без памяти! Пушкин ненавистен им был тем, что нравился женщинам… (77 год).

* * *

Меня очень поразил его рассказ о том, как трудно у них русским студентам: все на нем<ецком?>[137] языке, не умеют сами организовать досуг, надо много работать – не выдерживают, хотя конкурсы небольшие. Главное, что странно: мало кто специализируется по литературоведению (отчасти он спецкурс читает, чтобы заинтересовать) – в моде методика, по коей диплом можно состряпать в 2 недели. Удивительно! (2 сентября 1977 г.).