Себастьян Хаффнер - Уинстон Черчилль

• Название: Уинстон Черчилль
• Автор: Себастьян Хаффнер
• Издательство: Rowohlt Taschenbuch Verlag, Reinbek bei Hamburg
• Жанр: История
• Год: 2002
• ISBN: 978-3-499-61354-8

Следует предположить, что каждый знает, кем был Уинстон Черчилль, или, по крайней мере, каждый представляет себе образ этой публичной фигуры и легенды военного времени. Себастьян Хаффнер известен гораздо меньше, но его короткая и по существу дела биография столь сложного персонажа, чья жизнь охватывала почти сто лет, стала увлекательным чтением, проливающим немало света на малоизвестные аспекты недавней истории западного мира. И которая, без потворствования интересу к каким бы то ни было "интимным деталям" — что присуще некоторым современным биографиям — также освещает многие противоречия и неудачи в поведении и в карьере Черчилля, не умаляя его уникальных достижений.

Написанная Хаффнером биография Уинстона Черчилля, является шедевром лаконичности и написана с хваткой хорошего журналиста, у которого есть преимущество стороннего наблюдателя, тем не менее такого, кто также знает много о подоплёке событий. Среди сюрпризов для читателя в этой книге — трансформации Черчиллем лояльности к политическим партиям. Он начал как консерватор, затем стал радикальным либералом и членом одного из правительств Ллойд Джорджа, прежде чем вернуться, уже после Первой мировой войны, в консервативную партию, которая долго ненавидела его как ренегата. Черчилль в очень большой степени был политическим диссидентом, часто опрометчивым, редко расчётливым, и искренне не обращающим внимание на то, что о нём думают другие. Ненавидя в своё время школу и будучи профаном в почти любой области, за исключением истории Англии, он обратился к армии для своей карьеры, и также открыл радости писательства. Он был, прежде всего и превыше всего, воином и — конъюнктурщиком, однако без малейшего следа выгоды для себя. А также заслуживающим внимание писателем.

Другой сюрприз в повествовании Хаффнера — полная прозорливость Черчилля в отношении намерений Советской России и его стратегия для предотвращения их превращения в реальность после войны, равно как и его полная неспособность реализовать эту стратегию вследствие относительной слабости Англии перед лицом как Америки, так и России. И его недвусмысленное желание продать английскую экономику и империю в обмен на американскую помощь и таким образом достичь победы в войне. Это был единственный способ сопротивления Гитлеру, и он решился на него без сомнения. Но математические и финансовые расчёты ко всему прочему не были сильной стороной Черчилля. Его упрямство и решимость доказать свою точку зрения приводили его к некоторым решениям, которые были тяжелыми для многих людей. Просто спросите австралийцев или новозеландцев, которых он послал на верную смерть в Галлиполи во время Первой мировой войны, или поляков, которых он покинул во время следующей мировой войны. Хаффнер также явно намекает на переменную природу настроений Черчилля. В наши дни ему возможно поставили бы диагноз "биполярный", поскольку он колебался между интенсивными весьма энергичными подъемами и периодами, которые сам Черчилль описывал как "черная собака", овладевавшая им.

О Черчилле написано много, очень много книг. Эта книга занимает среди них особое и достойное место. Эта книга настоятельно рекомендуется любому, кто хоть сколько-нибудь интересуется личностью Черчилля, или миром британской политики первой половины 20-го века.

---

В заключение: с кем Черчилль хотел выстроить свои устрашения — и, если устрашения не возымеют успеха, свою военную коалицию против гитлеровской Германии? Америка была разоружена и проводила политику изоляционизма. Франция, обескровленная войной, думала о мире и безопасности ещё более трусливо, чем Англия. Россия? Потрясаемая кризисами Россия Сталина, которая как раз тогда была занята тем, чтобы погубить весь свой Генеральный штаб? И если всё это отпадало, то тогда лоскутный ковёр слабых, угрожаемых, запуганных европейских малых государств? Это же было смехотворно, это же Черчилль сам не мог всерьёз иметь в виду! Если он, непредсказуемый как всегда, как раз тогда открыл для себя Лигу Наций и коллективную безопасность, то тогда это могло ему принести пару–тройку изумлённых и нерешительных выражений симпатии со стороны левых. Чемберлен мог лишь раздражённо пожимать по этому поводу плечами. И разве впоследствии ход войны в Польше, Норвегии, Голландии, Бельгии, Югославии, Греции, в самой Франции не подтвердил его правоту?

Когда следуешь этому ходу мыслей, можно понять, что Черчилль тогда со своими предупреждениями, которые сегодня читаются столь пророческими, оставался полностью не услышанным, в то время как Чемберлен наслаждался краткой славой реалистичного и решительного миротворца, как едва ли какой другой английский политик за многие века. Следует даже удивлённо спросить, откуда Черчилль взял неслыханную убежденность, которая сделала его способным год за годом выдерживать свою полную изоляцию и поругание. Он действительно находился теперь в английском политическом мире снова, как за пятьдесят лет до этого в английской системе школьного воспитания, из которой он точно так же не мог спастись бегством: совершенно ни к чему не принадлежащий, совершенно одинокий, полностью потеряв все посты, без друзей, упрямый, внутренне скорбящий, безуспешный мятежник, который постоянно получал взбучки, и всё же снова и снова протестующее открывал рот. Ничего более от ещё более–менее с надеждой просчитываемой политической тактики, с которой он за несколько лет до того вёл ещё свою кампанию в пользу вооружения. Он знал теперь, что с каждой зловещей речью делал себя лишь всё более невыносимым. Для него самого это должно было быть жутко и внутренне изнуряющее, в качестве единственной опоры и единственной надежды иметь уверенность в надвигающейся катастрофе. Однако она у него была. И, как известно, он в этом оказался прав.

Что это было, что дало ему возможность оказаться правым? Что видел Черчилль правильно, что столь проницательный и точно рассчитывающий Чемберлен видел неверно или вообще не видел? Ответ заключается в единственном слове, в единственном имени: Гитлер.

Гитлер так сказать не входил в расчеты Чемберлена. На том месте, которое занимал Гитлер, для Чемберлена находилась некая абстракция: германский государственный деятель, который столь же трезво и рационально просчитывал возможности и интересы своей страны, как это делал в отношении своей страны Чемберлен. С таким партнером политика Чемберлена собственно не могла пойти неверно. С Гитлером в качестве партнёра у неё не было никаких шансов.

Гитлер был не только человеком, который любезности автоматически принимал за слабость и малодушие, которые приглашали дать пинка в зад. Он был человеком, желавшим войны ради самой войны — или, точнее, ради биологической революции, каковая была его истинной целью и которая становилась возможной только в войне. Он также не был государственным деятелем: он думал не в категориях государств, а в категориях рас. Интересы Германии, которые Чемберлен столь тщательно вставлял в свои расчёты, в принципе не имели для Гитлера значения, как это он часто сам говорил в конце, в 1945 году. Германия была для него инструментом, посредством которого он хотел привести в действие свои собственный вид мировой революции: уничтожение евреев, порабощение славян, выращивание новой германской расы господ.

Всё это находилось полностью вне возможностей осознания Чемберлена. Такое явление, как Гитлер, было для него полностью непонятно и собственно говоря, немыслимо. Черчилль тоже, конечно же, никогда полностью не понимал Гитлера. Однако нечто, тем не менее, он всё же постиг — достаточное для домашнего употребления. Он осознал, что Гитлер хочет войны и что любезное обхождение с ним побуждает его дать пинок в зад. Он понял, если даже сначала и постепенно, что Гитлер не был нормальным государственным деятелем, а был весьма зловещим видом революционера своего рода, для Черчилля не менее зловещим, чем большевики в 1918 году, так что он свою первобытную ненависть к Ленину и Троцкому легко смог перенести на Гитлера.

Как известно, постигают лишь то, что сами немножко имеют в себе. Черчилль бесконечно более возвышенное, человечное, благородное явление, чем Гитлер — морально и эстетически столь же далёкий от него, как замок Бленхайм далёк от мужского общежития на венской улице Мельдеманнштрассе. И всё же это никак не случайность, что оба этих человека, возвышенный и низкий, стали друг для друга судьбой. Ведь они стали дополнением друг друга. Без Черчилля Гитлер бы достиг триумфа, а без Гитлера Черчилль умер бы блистательным неудачником и анахронизмом. Оба они, ни разу не видев друг друга во плоти, маршировали, не зная этого, в течение многих лет в направлении друг к другу и затем схватились в смертельной дуэли. В определённом смысле они принадлежали друг другу — и стали навсегда составлять единое целое в истории.

И всё–таки оба этих различных мирами человека имели три общих черты: воинственное — оба были рождены для войны и войну любили; анахроническое — оба, собственно говоря, принадлежали по праву не к 20 веку, а к более древним, более ярким временам; и экстремальное — оба проходили, каждый в своём в корне ином стиле, в определённом направлении до крайних границ, чахли в зонах умеренности, где другие преуспевали, и оживали лишь там, где прочие испускали дух.

Мы ставим эти соображения на место истории политики умиротворения Чемберлена и её провала, для которой здесь нет места. Достаточно того, что она провалилась — и проваливалась тем больше, чем больше инициативы ускользало из рук Чемберлена в руки Гитлера. Это началось в сентябре 1938 года и затем продолжилось, сначала замедленно, затем всё быстрее и в конце концов с бурной и захватывающей дух поспешностью, пока, спустя двенадцать месяцев Чемберлен, едва ли осознавая это, вдруг оказался в состоянии войны с Гитлером — войны, отвести которую было целью всей его политики.

Точно в таком же темпе — сначала едва заметно, затем очень быстро и наконец стремительно — в течение 1939 года неожиданно снова восходила звезда Черчилля. Это Гитлер дал ей взойти. Летом 1939 года Чемберлен отметил в своём дневнике: «Шансы Уинстона улучшаются в той мере, в какой война становится возможностью — и наоборот».

3‑го сентября Англия объявила Германии войну. В тот же день Чемберлен пригласил Черчилля обратно в правительство. Черчилль получил свою старую должность, в которой он двадцатью пятью годами ранее вошёл в Первую мировую войну: Адмиралтейство. Штаб Адмиралтейства сигнализировал всем военным кораблям: «Уинстон вернулся» — как если бы он лишь однажды вышел за дверь.

Дежавю

Одним из первых дел Черчилля на должности главы Адмиралтейства — войне не было ещё и четырнадцати дней — стало посещение флота в Скапа Флоу.

Флот в сравнении с тем, который был под его командованием двадцать пять лет назад, был сокращён. Он прошёл через двадцать лет разоружения военно–морских сил. Когда командующий адмирал принял его на своём флагманском линейном корабле, ему бросилось в глаза, что большой боевой корабль шёл так сказать «голым» — без сопровождающего эсминца. «Я думал, что они никогда не выходят в море без как минимум двух эсминцев, даже один линейный корабль». — «Естественно, так должно быть», — ответил адмирал, — «и мы бы конечно хотели этого. Но у нас нет достаточного количества эсминцев».

«Мои мысли вернулись назад», — писал Черчилль, — «к другому сентябрьскому дню четверть века назад, когда я последний раз был в этой бухте, чтобы нанести визит сэру Джону Джеллико и его капитанам, и нашёл их с их необозримыми длинными рядами линейных кораблей и крейсеров на якоре… Эти адмиралы и капитаны того времени все были мертвы или давно на пенсии. Старшие офицеры, которые были мне теперь представлены, когда я посещал отдельные корабли, были тогда юными лейтенантами или морским кадетами. Тогда у меня было три года, чтобы лично узнать старших командиров или лично их отыскать. Теперь это были сплошь чужие лица. Безукоризненная дисциплина, стиль, выправка, церемониал — ничего не изменилось. Но полностью новое поколение носило прежнюю форму. Только корабли были ещё из моего времени. Новых не было. Это была призрачная ситуация, как если бы возвращаешься в свое прежнее существование… Я редко чувствовал себя подавленным своими воспоминаниями.