Розмэри Сатклифф - Меч на закате

• Название: Меч на закате
• Автор: Розмэри Сатклифф
• Жанр: Историческая проза

Подобно тому, как сага о Карле Великом и его паладинах — это Тема Франции, Легенда об Артуре на протяжении почти четырнадцати столетий была и остается Темой Британии. Поначалу предание, затем — героическая повесть, которая вбирала в себя по пути новые детали, новые красоты и радужные романтические краски, пока не расцвела пышным цветом у сэра Томаса Мэлори.

Но в последние годы историки и антропологи все чаще и чаще склоняются к мысли, что Тема Британии — это и в самом деле «материя, а не пустая болтовня». Что за всем собравшимся вокруг нее божественным туманом языческого, раннехристианского и средневекового великолепия стоит одинокая фигура одного великого человека. Не было рыцаря в сверкающих доспехах, не было Круглого стола, не было многобашенного Камелота; но был римско-британский военачальник, которому, когда нахлынула варварская тьма, показалось, что последние угасающие огоньки цивилизации стоят того, чтобы за них бороться.

«Меч на закате» — это попытка из осколков известных фактов, из домыслов, предположений и чистых догадок воссоздать человека, каким мог бы быть этот военачальник, и историю его долгой борьбы.

---

У него вырвался короткий горький смешок.

— Нет-нет, я не обольщаюсь насчет того, были ли у тебя причины любить мою мать, а у нее — причины любить тебя. Но она не будет скучать по мне. Она мертва. И, умирая, она наказала мне отправиться к тебе.

Мы снова замолчали, а потом я сказал:

— Ради тебя мне следовало бы огорчиться.

— Огорчиться?

— Без сомнения, ты любил ее.

— Любил ее? — в раздумье повторил он. — Не знаю. Я больше научился ненависти, чем любви. Я знаю только, что я был частью ее, а она — частью меня, словно нас все еще связывала какая-то нить…, — он поглаживал пальцами резные листья аканта на бортике старого фонтана и смотрел на свою руку в свете луны. Потом он поднял глаза и сказал жуткую вещь — жуткую тем, как жалко и по-предательски она прозвучала:

— Вне моей матери так холодно. Теперь я знаю, почему новорожденные плачут, делая первый вдох.

И в ответ мне пришла в голову не менее жуткая мысль. Я спросил себя, а был ли он даже сейчас по-настоящему рожден на свет, или же мать пожрала его, как дикая кошка в неволе пожирает своих детенышей. Но я сказал только:

— Здесь, на ветру, холодно. Идем в дом, Медрот.

— Как прикажет мой отец, — отозвался он.

В атриуме никого не было, но в жаровне все еще горел слабый огонь, в высоких подсвечниках, как обычно, стояли зажженные свечи, а из комнаты Гуэнхумары доносилось постукивание снующего взад-вперед челнока. Я оставил Медрота стоять у жаровни, а сам пересек комнату и вошел в дальнюю дверь, опустив за собой тяжелый полог.

Гуэнхумара стояла у своего станка и ткала — кусок шафранно-желтой ткани, окаймленной каким-то затейливым многоцветным узором. Она не обернулась, когда я вошел, хотя должна была услышать мои шаги; следом за мной в комнату проскользнул Кабаль, и лежащая у вертикальной станины Маргарита подняла с лап голову и застучала по полу пушистым хвостом.

— Гуэнхумара, — окликнул ее я.

Она пропустила челнок на другую сторону и уронила его на подставку, а потом медленно повернулась ко мне, и я увидел по ее сухо блестящим глазам, что она не проронила ни слезинки.

— Артос… значит, все закончилось.

— Все закончилось, — я оглянулся, всматриваясь в окружающие меня тени. — Как давно ты здесь одна? Где Телери и старая Бланид?

— Не знаю. Я отослала их, не помню когда. Они не хотели уходить.

— Тебе не следовало быть одной!

Серая тень улыбки коснулась ее рта, но не горячих, блестящих глаз.

— Ты ошибаешься. Мне как раз-таки следовало побыть одной. Это лучше, чем задыхаться в нежном сочувствии других женщин. Кто тот человек, который, я слышала, вошел вместе с тобой? Я думала, мы договорились, что не будет никакой тризны по ребенку.

— Человек, которого я обнаружил ждущим во дворе. Принеси в атриум вина, Гуэнхумара.

— Вина? — переспросила она. У нас был очень маленький запас вина — в то время, по-моему, три амфоры — и мы берегли его для особо важных случаев.

— Вина, Гуэнхумара.

Она повернулась, не говоря больше ни слова, и вышла через заднюю дверь на галерею; я услышал, как ее шаги быстро удаляются в сторону кладовой. Потом я вернулся в атриум.

Медрот стоял возле жаровни, где я его оставил, и я впервые смог разглядеть его как следует. Его голова была поднята, а на губах играла легкая усмешка. Он ждал, пока я неспешно изучу его, в то же самое время изучая меня. Он был таким высоким, как я и думал; с плечами, еще не успевшими стать широкими плечами мужчины, под бесформенным одеянием из вывернутой шерстью внутрь овчины, которое было перехвачено по талии широким, усаженным бронзовыми заклепками поясом. У него были чуть кривоватые ноги, как у многих из нас, кто с детства приучен к седлу, — «вскормлен кобыльим молоком», как говорят у нас в горах. Его руки, как и мои, тоже были руками человека, привыкшего управляться с лошадью; а когда я взглянул в лицо под шапкой светлых, мышино-серых волос, мне показалось, что я смотрю сквозь двадцать пять или около того лет на своего двойника, перенесясь в те дни, когда моя борода была всего лишь золотистым цыплячьим пушком на щеках, как у него сейчас. И я почувствовал на затылке ледяные мурашки, что вполне может случиться, когда видишь своего двойника в свете огня. Только его глаза были глазами матери — глубокого, жаркого синего цвета, с прожилками, словно лепестки голубого журавельника, и такими же, как у нее, выцветшими тенями снизу; они придавали его лицу поразительную красоту, которой в моем никогда не было. Он был так похож на сына, которым можно было гордиться от всей души; и однако что-то, где-то в нем было страшно не так. Он слишком долго пробыл внутри своей матери, и какая-то часть его души была обезображена и исковеркана — я чувствовал это уродство в нем так же, как чувствовал Игерну. Искалеченную плоть можно носить как драный плащ, без всякого ущерба для духа — я подумал о Гуалькмае — но в Медроте увечной была какая-то глубинная часть его "я", и это было совсем другое.

Я сказал себе, что просто вспоминаю Игерну и переношу то, что помню, на ее сына, и почти заставил себя поверить в это.

Потом он немного повернулся — неспешным, рассчитанным движением — откидывая с плеча тяжелую складку овчины, и я увидел над его локтем переплетенные кольца дракона из червонного золота, которого его мать показала мне на следующее утро после его зачатия.

— Нет нужды показывать мне это, — заметил я. — Ни один человек, увидев тебя, не смог бы усомниться в истинности твоих притязаний.

Он слегка улыбнулся и снова повернулся к огню, но оставил пятнистую складку овчины откинутой назад.

Наружная дверь отворилась, и вошла Гуэнхумара. Она держала большую серебряную гостевую чашу с ручками в виде козлиных голов, которую поднесла Медроту со словами:

— Выпей и будь желанным гостем.

И он склонил голову, принимая чашу из ее рук, и вместо обычной формулы сказал:

— Да утешит тебя Бог, госпожа, и да облегчит он горе, постигшее этот дом.

Позже я узнал, что он всегда мог найти верные слова, когда хотел этого. Гуэнхумара посмотрела на него долгим ясным взглядом, который перешел с него на меня и снова на него, а потом взяла у него чашу, поставила ее на стол так, чтобы она была под рукой и, не говоря больше ни слова, прошла через закрытую пологом дверь в свою комнату.

После ее ухода я пододвинул табурет к жаровне, сказав Медроту, чтобы он сделал то же самое, и мы оба выпили из гостевой чаши, но слабое холодное бурдигальское вино не сделало нас друзьями; просто после него нам вроде бы стало легче разговаривать.

— Сдается мне, твоя мать хорошо научила тебя ненавидеть меня, — заметил я, сам не зная, что собираюсь сказать это, до тех пор, пока слова не были произнесены.

Синие глаза встретились с моими, но я не мог ничего прочесть в них, так же как не мог ничего прочесть в глазах Игерны.

— Разве я не упомянул? Я больше научился ненависти, чем любви. Это, что, моя вина?

— Нет, — ответил я. — Чего ты хочешь от меня?

— Коня и меч. Я твой сын. Это мое место и мое право — сражаться в рядах твоего эскадрона и спать у твоего очага.

— А тебя так волнует наша борьба с саксонским потоком?

Он еле заметно пожал плечами.

— Горы он не затопит.

И я наклонился вперед, изучая его сквозь слабый дымок, поднимающийся над жаровней.

— А что если я скажу тебе, что среди моих эскадронов нет места для человека, который не знает и которого не волнует, за что он сражается?

— Я отвечу, что, без сомнения, не так уж важно, волнует ли человека то, ради чего он убивает, лишь бы этот человек достаточно хорошо умел убивать. Дай мне коня и меч, и я докажу тебе, что умею обращаться и с тем, и с другим, — он улыбнулся странной, неожиданной, дрожащей улыбкой. — В один прекрасный день я могу даже научиться у тебя переживать за дело, за которое сражаюсь.

Я молчал, все еще изучая его поверх жаровни. Я не верил в этот внезапный намек на стремление к чему-то лучшему, и однако, думаю, в тот момент сам он в это верил. Он был одним из тех людей, которые всегда могут поверить в то, во что им хочется верить. Наконец я сказал:

— Завтра я возвращаюсь к Товариществу. Ты получишь своего коня и свой меч.

— Благодарю тебя, отец.

— Но сначала ты снимешь этот браслет.

— Он мой, — быстро произнес Медрот и потянулся было прикрыть его другой рукой.

— Глупец. Я не собираюсь отбирать его у тебя. По мне, так можешь спрятать его у себя на груди. Я говорю только, что ты не можешь носить его на руке, у всех на виду.

— Его подарила мне моя мать, а она получила его от своей матери…

— Которая получила его от Уты, моего отца и твоего деда, наутро после того, как он провел с ней ночь. Все это я знаю не хуже тебя, и именно поэтому ты должен его снять.

— Почему? — спросил он, все еще прикрывая его ладонью.