Иоганнес Бехер - Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля

• Название: Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля
• Автор: Иоганнес Бехер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1970

БВЛ — Серия 3. Книга 10(137). «Прощание» (1940) (перевод И. А. Горкиной и И. А. Горкина) — роман о корнях и истоках гитлеровского фашизма. Это роман большой реалистической силы. Необыкновенная тщательность изображения деталей быта и нравов, точность воплощения социальных характеров, блестящие зарисовки среды и обстановки, тонкие психологические характеристики — все это свидетельства реалистического мастерства писателя. «Трижды содрогнувшаяся земля» (перевод Г. Я. Снимщиковой) — небольшие рассказы о виденном, пережитом и наблюденном, о продуманном и прочувствованном, о пропущенном через «фильтры» ума и сердца. Стихотворения в переводе Е. Николаевской, В. Микушевича, А. Голембы, Л. Гинзбурга, Ю. Корнеева, В. Левика, С. Северцева, В. Инбер и др. Вступительная статья и составление А. Дымшица. Примечания Г. Егоровой. Иллюстрации М. Туровского.

---

СМЕРТЬ ГЁТЕ

Глаза уже болят без козырька.
Слепящий март теплом в окошко дышит.
И Гете поднял руку. И рука
От слабости дрожит. Дрожит, но пишет.
Откинувшись, полуложится он.
Лишь пальцы шевелятся. Краткий роздых.
И вновь незримо чертит сеть письмен,
Гигантскими штрихами чертит воздух.
Вычерчивает что-то. Ставит точку.
И вдруг рука поникла, но опять —
Чтоб главное навеки зримым стало —
Простерлась ввысь и подчеркнула строчку.
Так он и мертвый продолжал писать…
Он умер, но рука его писала.

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

БУРЯ — КАРЛ МАРКС

Навис палящий зной. Загромоздили
Все небо тучи. В чтенье погружен,
Над письменным столом склонился он,
И лоб его морщины бороздили.
Великую загадку брал он с бою.
Он как титан над миром вырастал.
В раскатах грозовых звенел металл,
А он под вой грозы сражался с тьмою.
Закрыл глаза он, но рука писала.
Он не увидел молнии зигзаг.
Был озарен сияньем душный мрак —
То мысль его искрилась и пылала.
Писал он, в нетерпенье привставая.
Тяжелый сумрак туч его давил.
Писал он, словно сам грозою был —
Из фраз летели молнии, блистая.
Писал он, словно бурею влекомый:
«Что разделяет, как врагов, людей?
В чем движущая сила наших дней?»
Ревели над землей удары грома.
Какая непогода разразилась!
Жестокий ветер дом едва не снес.
Он встал. Он вышел в грозовой хаос,
В густом чаду громада туч катилась,
Но буря налетела и минула.
Не он ли буре грянуть повелел?
Закон эпохи он постичь сумел.
В вечернем небе радуга сверкнула,
Закон эпохи понят, обоснован.
Ночь звезды в темной синеве зажгла.
Все мирозданье буря потрясла —
Был ею новый век ознаменован.

ГОРЬКИЙ

Он звался «Горький», потому что он
Не захотел кабальной жизни горечь
Подслащивать словами. То, что горько,
Он горьким звал. Она была безмерна —
Навязчивая горечь нищеты.
Как много проглотить ее пришлось,
Пока ее не выплюнул с досадой
Рабочий люд и не воскликнул гневно:
«Мы этой горечью по горло сыты!
Не горькой жизнь, а сладкой быть должна,
Такою, как она нам часто снилась.
Теперь ее узнаем наяву!»
Он звался «Горький». Он поведал нам
О вкусе жизни…

МАЯКОВСКИЙ

Так он стоит: штанины широки,
Квадратны плечи, выбрит наголо.
Гигантский зал зажал его в тиски.
Над залом реет лозунга крыло;
Внизу, как волны северной реки,
Партер ворочается тяжело.
Ни стен, ни крыши! Словно самолет,
Взмывает зал, кружит над городами,
И мириады звезд меняют ход,
Они иными строятся рядами —
И новый космос снова сотворен.
Все станции забиты поездами,
Идет за эшелоном эшелон.
Как скарабеи черные, упрямо
Вползают танки на могильный склон.
Какая-то накрашенная дама
Терзает онемевший телефон.
Дымясь, растет средь уличного гама
Ряд баррикад. Авто берет разгон;
В нем — человек в консервах, с темно-ржавой
Фальшивой бородой. Он кинул трон,
С которого повелевал державой.
Поэт рукой взмахнул, и зал поет:
«Владеть землей лишь мы имеем право!»
Звезда пятиконечная плывет,
Небесные светила затмевая,
Рождаются слова… слова… и вот
Уже над залом плещет речь живая,
Подобно флагу. Стиснув кулаки,
Сидят красноармейцы, ей внимая.
Прищурен глаз. Уверен взлет руки.
Вновь ленинский смеется острый взор,
И города, как скалы, высоки…
Поэт показывает на простор.
Слова растут, слова — шаги… Тесним
Гигантским залом, говорит в упор
Поэт — и повторяет зал за ним.

АККОРДЕОНИСТКА

Нельзя ей сердце выпустить из рук.
У ней на пальцах — музыка утрат,
Когда колени у нее дрожат
Перед лицом неимоверных мук,
Чей страшный мир вплотную к ней прижат.
Все горе мира к ней прильнуло вдруг,
Чтоб вы забыли свой кромешный ад,
Услышав самый чистый в мире звук.
С трудом дыша, обнять людское горе,
Чтобы запели пальцы в скорбном хоре,
Чтобы судьбу она переборола.
Звучанье каково! Мотив каков!
У ней в груди — рыдание веков,
Песнь горестной эпохи: баркарола.

ГЕНЕРАЛ МОЛА[16]

(Из времен гражданской войны в Испании)

Сидел он автоматом безупречным,
Подписывая смертный приговор.
Остался только китель человечным
Владельцу своему наперекор.
Был китель человеку так подобен, —
Изделие из тонкого сукна, —
Как будто бы душа ему дана,
Как будто бы заплакать он способен.
Когда в горах, не кончив свой маршрут,
Сгорел аэроплан у перевала,
Никто не опознал его сперва.
Потом нашли обугленный лоскут
От кителя. Все, что у генерала
Осталось от людского естества.

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ МОЛЧАЛ

«Нам нужно имя. Только имя! Имя!
Молчишь?! Не отмолчишься. Бросит в жар!»
Их четверо. Дубинки с ними.
И на молчавший рот упал удар.
Какая боль! Но, крик куда-то спрятав,
Он только шевельнул беззвучно ртом.
Еще удар… Еще… Четвертый… Пятый…
Счет потерял он на шестом.
В ушах как будто загудели трубы,
А губы стали очень горячи.
И словно палец лег ему на губы
 властно приказал: «Молчи!»
«Молчи, мой рот! Молчи!
Ты нем как рыба. Ты это имя позабыл…»
Тяжелая на грудь свалилась глыба —
И голубой туман поплыл.
Все тело разрывается на части.
И все неистовей ударов злость.
Как жарко дышат яростные пасти…
Как сердце к горлу поднялось.
«Нам нужно имя! Говори, собака!»
«Молчи, мой рот! Я имя позабыл».
Но имя вырвалось из мрака.
С трудом глотнув, он имя проглотил.
Удар… Удар… Размашисто, жестоко…
Глаза распухли. Все горит внутри.
И снова чей-то голос издалека:
«Ты скажешь имя? Имя! Говори!»
Какое имя? Он припоминает…
Нельзя… Не надо… Думай о другом.
Бульвар. Скамейка. Музыка играет.
И публика шатается кругом.
А на скамье, придвинувшись друг к другу,
Сидят они, былые имена,
И все молчат, и бегает по кругу,
Как в мышеловке, тишина.
Но кто-то тишину нарушил,
Назвал то имя. Тсс! Молчи!
Ведь чьи-то сбоку появились уши,
И вновь заговорили палачи.
«Ты скажешь имя?!» Комната кружится,
И стены падают… встают…
А тот, быть может, спать сейчас ложится,
Не зная, что тебя здесь бьют.
Что имя? Слово, семь иль восемь букв,
Семь-восемь звуков — больше ничего.
Но почему резиновым бамбуком
Так выколачивают имя из него?
Да, это имя — важное звено
В цепи заветных, драгоценных слов.
И если с губ слетит оно,
То сколько вслед за ним слетит голов!
Он видит всех. Готовятся бои.
«Товарищи! Не бойтесь, я молчу.
Товарищи, товарищи мои,
Я никого не выдам палачу!»
Как странно!.. Повернулся потолок…
Зачем я здесь? Удар по животу.
Он падает, как брошенный мешок.
И снова соль прихлынула ко рту.
«Ты скажешь имя?!» Имя есть звено.
Оно расплавилось и льется изо рта.
Вот на полу написано оно,
Под ним — кровавая черта.
Он задрожал: «Сейчас они прочтут,
Прочтут разлившееся имя.
Нет, я не дам! Я жив еще, я тут.
Я не пожертвую другими.
Стереть… Стереть!.. Ну, кто теперь прочтет?
Пусть кровь течет, пусть рот кровоточит…»
И он, с трудом скривив в улыбку рот,
Встает, шатаясь, и молчит.

*

Так он молчал. Не нужно величанья,
Ни громких слов не нужно, ни похвал.
Но встанем все и в тишине молчанья
Склонимся перед тем, кто так молчал.

В ЦЕЛОМ КЛАССЕ БЫЛ ОН ОДИНОК