Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

• Название: Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой
• Автор: Александр Александров
• Жанр: Биографии и Мемуары

Кто такая Мария Башкирцева? Многим это имя ни о чем не говорит, кто-то слышал про рано умершую русскую художницу, жившую в Париже, некоторые читали ее «Дневник», написанный по-французски, неоднократно издававшийся в России в конце XIX–начале XX века и недавно переизданный вновь в русском переводе.

Жизнь Марии Башкирцевой старательно идеализирована публикаторами и семьей, создан миф, разрушать который мы совсем не собираемся, но кажется уже наступило время, когда можно рассказать о ее подлинной жизни, жизни русской мадемуазель, большую часть которой она прожила за границей, попытаться расшифровать, насколько это возможно, ее дневник, поразмышлять над его страницами, как напечатанными, так и сокрытыми, увидеть сокрытое в напечатанном, рассказать о быте того времени и вернуть имена когда-то известные, а теперь позабытые даже во Франции, а у нас и вовсе неведомые.

Журнальный вариант.

---

Кроме самого знаменитого Мейссонье, есть в Салоне еще Александр Кабанель, известный тем, что получил Римскую премию в 21 год и стал членом Института в 28, профессор Лефевр, преподававший у Жулиана в Академии, и многие другие, всех не перечислишь. Наконец, в Салон уже попала ее соперница Луиза-Катрин Бреслау! Правда, кто такие они теперь? Безусловно, специалистам их имена известны, но уже не в каждой энциклопедии эти имена найдешь. Импрессионисты, существовавшие на периферии официального искусства давно затмили академистов. В сознании публики существуют только они. Вот как об этом противостоянии написал Александр Бенуа, посетив в 1933 году в Париже выставку «Жизненное убранство во времена III Республики»:

«Тут воссоздание происходит под знаком культурно-исторической характеристики, и из всего этого, действительно, возникает le decor de la vie (жизненное убранство — фр.) во всей специфической своей бытовой курьезности. В другом же ряде произведений мы видим нечто совершенно иное, то, что почти всеми тогда отвергалось, что почиталось за безумие и уродство и, что, по иронии судьбы, доставляет сейчас наиболее сильные радости чисто художественного порядка…

Мой «упрек» устроителям в этом и заключается. За самый факт, что они украсили стены одного зала шедеврами Ренуара, Дега, Мане, Берты Моризо, Сислея, за это, разумеется, их попрекать нельзя. Но, с другой стороны, именно высокое и безусловное качество всех этих произведений нарушает историческое настроение и вредит целости «амбианса» (окружения, среды — фр.). Из всех этих картин глядят на нас тогдашние живые люди и самая жизнь. Это, вероятно, и шокировало в них современников, преданных царившей тогда системе условностей. И это сейчас вносит на выставку какой-то «вольный воздух» в атмосферу, сама затхлость которой является типичной и помогает воссозданию того времени… Подлинное «вечное» искусство оказывается несколько неуместным рядом со всем тем, что только выражает известную эпоху…

…Но лучше перейти к тем явлениям, что не столь бесспорны в чисто художественном смысле, но зато как-то особенно характерны для эпохи.

…совершенно не требует оговорок достоинство портретов Бугро (знаменитая г-жа Бусико — достойная представительница торговой аристократии), Бодри, Бонна, г-жи Аббета (Сара Бернар), Бастьен-Лепажа (особенно поражает мастерством «Гамбетта на смертном одре»), Шаплена, Делонэ, Жаке, Каролюс-Дюрана, Венкера (портрет г-жи Кокто — матери поэта), г-жи Бреслау, Бланша и, в особенности, Больдини».

Как мы видим, в первом списке представлены имена, которые теперь известны всему миру, а во втором списке — в основном те, на которые ориентировалась в своем творчестве Башкирцева. О Леоне Бонна она говорит в неизменно возвышенных тонах, Жюль Бастьен-Лепаж, впоследствии ее близкий друг, писавший картину «Гамбетта на смертном одре» в присутствии Марии Башкирцевой, а уж о Луизе Бреслау мы упоминали и упомянем еще не раз. Башкирцева осталась предана царившей системе условностей.

Буржуазия хотела узнавать себя в картинах, выставляемых в Салонах. Вот как Ж.-П. Креспель характеризует это время:

«В занимательной форме изображались ее (буржуазии — авт.) основные моральные, социальные и религиозные черты. Добрые чувства возводились до уровня догмы. Художники были призваны отображать патриотическое мужество, гражданскую добродетель, сыновнюю любовь, спасительную веру, добродетели труда, экономии … и обременительную бедность. Третья республика, пытавшаяся придумать себе исторические корни, акцентировала внимание на народных героях; именно в это время вытащили на свет божий и Жанну д’Арк… Важен только сюжет, качество живописи было случайным довеском…»

Для своего Салона Мария Башкирцева выбирает два сюжета, и оба «отец» Жулиан утверждает.

«Имела длинное совещание с отцом Жулианом по поводу Салона: я представила два проекта, которые он находит хорошими. Я нарисую оба, это возьмет три дня, и тогда мы выберем…

В этом году «изобретательница» придумала следующее: у стола сидит женщина, опершись подбородком на руки, а локтем на стол, и читает книгу, свет падает на ее прекрасные белокурые волосы. Название: «Вопрос о разводе» Дюма. Эта книга только появилась, и вопрос этот занимает всех.

Другое, просто Дина, в бедной юбке из crepe de Chine (крепдешина), сидящая в большом старинном кресле; руки свободно лежат, сложенные на коленях. Поза очень простая, но такая грациозная, что я поспешила набросать ее раз вечером, когда Дина случайно села так и я просила ее позировать. Немного похоже на Рекамье, а чтобы рубашка не была неприлична, я надену цветной кушак. Что меня притягивает в этом втором проекте — полная простота и прекрасные места для красок». (Запись от 10 февраля 1880 года.)

Как мы видим, Башкирцева хорошо понимает конъюнктуру. Берет модную книгу, модного автора, к тому же академика, «бессмертного». В прессе и в обществе как раз идет дискуссия о законе, который разрешил бы во Франции развод. Такой закон был принят уже через два года, в 1883 году. Идея картины абсолютно литературна, а не живописна. При более или менее сносной живописи ей обеспечены разговоры о картине, а может быть, и отзывы в печати, где критики обсудят ее скуловоротную мораль. Впоследствии мы увидим, как Башкирцева будет вращаться в круге тем, предусмотренных буржуазной моралью и вкусом. Особенно ей удавалась «обременительная бедность» («Жан и Жак», «Сходка»).

Жулиан в восторге от ее выбора:

— Я хочу, чтобы вы сразу выдвинулись из ряда.

Она работает над картиной, к ней ездят с советами Тони Робер-Флери, скульптор Сен-Марсо и сам Жулиан. Тони берет в руки кисть и помогает ей исправить руку, трогает волосы на модели.

Но она недовольна, все время называет свою живопись мазней. От того, что исправил Тони, она оставляет только муслиновый рукав, ибо тут, как пишет она в неизданном дневнике, «только чистая техника, а она меня не беспокоит». Она постоянно корит себя, почему она не начала работать над картиной раньше, времени закончить, как ей хочется, явно не хватает. Учителя советуют ей просить отсрочку. К этому делу подключается месье Дени Гавини де Кампиль, депутат-бонапартист, бывший префект Ниццы; он и его жена очень подружатся впоследствии с семьей Башкирцевых. Месье Гавини обращается к секретарю Школы изящных искусств и она получает отсрочку на шесть дней. Всего лишь дебютантка, когда тысячи художников годами стоят в очереди, чтобы туда попасть. По блату все возможно.

Она работает в бешеном темпе:

«Я бы хотела делать так, как сегодня: работать от восьми до полудня и от двух часов до пяти. В пять приносят лампу, и я рисую до половины восьмого. До восьми одеваюсь, в восемь обед, потом читаю и засыпаю в одиннадцать часов.

Но от двух до половины восьмого без отдыха немного утомительно». (Запись от 5 февраля 1880 года.)

Наконец она делает последние штрихи на своей картине. Больше там делать нечего, или же надо переписывать все заново.

К вечеру приезжают m-r и m-me Гавини, принимающие деятельное участие в ее дебюте.

— Мы подумали, что надо посмотреть картину Мари, прежде чем ее увезут, — сообщают они. — Ведь это отъезд первенца.

«Славные они люди. M-r Гавини в карете проводил меня во Дворец промышленности, и два человека понесли холст. Меня бросало то в жар, то в холод, и мне было страшно, словно на похоронах.

Потом эти большие залы, огромные залы со скульптурой, эти лестницы — все это заставляет биться сердце. Пока искали мою квитанцию и мой номер, принесли портрет Греви, сделанный Бонна, но его поставили около стены, так что свет мешал видеть его. Во всей зале только и были, что картина Бонна, моя и какой-то ужасный желтый фон. Бонна показался мне хорошо, а видеть здесь себя мне было страшно.

Это мой первый дебют, независимый, публичный поступок! Чувствуешь себя одинокой, словно на возвышении, окруженном водою… Наконец все сделано, мой номер 9091 «Mademoiselle Mari-Constantin Russ». Надеюсь, что примут. Послала Тони свой номер». (Запись от 25 марта 1880 года.)

Итак, подписавшись прозрачным псевдонимом, она оставляет свою картину для решения жюри. Показательна последняя фраза. Свой номер она тут же отсылает Тони, чтобы господа члены жюри занесли его в свои книжечки и учли при голосовании. Конечно, картину примут, в этом можно не сомневаться, тем более что Робер-Флери сообщил ей, что среди членов жюри у него трое близких друзей.

Успех богатой ученицы крайне необходим ее учителям. Ее успех несомненно привлечет новую клиентуру.

Глава семнадцатая Овощной король, князь Казимир Сутцо

Прошло уже два года, как женился Поль де Кассаньяк, но Мария его до сих пор не забыла. Современные публикаторы, перепечатывая дневник с дореволюционного издания, обыкновенно выбрасывают запись от 14 июня 1880 года. Она им не понятна, а потому и неинтересна, а между тем, она о многом говорит.