Михаил Новиков - Из пережитого

• Название: Из пережитого
• Автор: Михаил Новиков
• Издательство: Энциклопедия сел и деревень
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-89673-021-7

Серию «Семейный архив», начатую издательством «Энциклопедия сел и деревень», продолжают уникальные, впервые публикуемые в наиболее полном объеме воспоминания и переписка расстрелянного в 1937 году крестьянина Михаила Петровича Новикова (1870–1937), талантливого писателя-самоучки, друга Льва Николаевича Толстого, у которого великий писатель хотел поселиться, когда замыслил свой уход из Ясной Поляны… В воспоминаниях «Из пережитого» встает Россия конца XIX–первой трети XX века, трагическая судьба крестьянства — сословия, которое Толстой называл «самым разумным и самым нравственным, которым живем все мы». Среди корреспондентов М. П. Новикова — Лев Толстой, Максим Горький, Иосиф Сталин… Читая Новикова, Толстой восхищался и плакал. Думается, эта книга не оставит равнодушным читателя и сегодня.

---

И дальше Владимир Григорьевич объяснил публике, что основным поводом к озлоблению семейных в последние два года его жизни был вопрос из-за его завещания, написать которое в пользу жены и всей семьи Лев Николаевич упорно не хотел. А так как семейные видели, что он физически дряхлеет и может умереть каждую минуту, не подписав для них завещания на все свои писания, а потому все больше и больше давили на него и отравляли его пребывание в доме. В то же время они смутно предполагали, что такое завещание Львом Николаевичем уже написано, но не в их пользу, а во всеобщее пользование, что и заставляло Софью Андреевну тайно обыскивать кабинет Льва Николаевича в поисках этого завещания. Он все это знал и страшно тяготился и страдал. Это и заставило его сказать мне, что его «здесь расценивают на рубли». Но завещание это было вне дома, а потому и не попало в руки семейных, и только после его смерти было обнародовано.

В перерыве беседы публика устремилась ко мне, производя невероятное смятение. Меня окружили плотным кольцом и закидали всевозможными вопросами. Каждый о чем-то спрашивал и, протискавшись вплотную, жал долгим пожатием мою руку. Мне запомнилось тогда, что вся учащаяся молодежь, и мужчины и женщины подходили ко мне с радостными улыбками и радостно знакомились со мной, попросту, по-братски.

Но престарелые мужи с седыми бородами и волосами, прежде чем подойти ко мне и поздороваться, пристально меня рассматривали, точно отыскивали на мне какие-то приметы или пробу. Конечно, я ничего не мог сказать путного каждому в отдельности, так как вопросам не было конца и я не знал, на какие и кому отвечать, пока кому-то не пришло в голову водворить тишину и заставить меня объяснить всем сразу, почему же предполагаемая поездка ко мне Льва Николаевича не состоялась. И мне пришлось повторить всем то самое, что я уже записал выше, что я не ответил ему вовремя на его просьбу принять его вперед в своей хате, а потом подыскать отдельную избушку в нашей деревне, из чего он и заключил, что я и вовсе не могу его принять у себя, и решил ехать в другую сторону. И когда публика узнала, что до нашей станции Лаптево от Ясной Поляны было только 45 верст, то есть два часа по железной дороге езды, а от станции до села Боровкова — 40 минут ходьбы, — все страшно жалели, что Лев Николаевич изменил направление и не дождался моего ответа. Всем было очевидно, что в такой близости от Ясной Поляны он не мог бы простудиться и заболеть и тогда его последние дни жизни и его конец сложились бы совершенно по-другому и были бы гораздо продолжительнее. Но моей искренности верили все, и никто не вздумал упрекать меня за замедление с ответом.

— Такая, знать, судьба, — говорили многие, — человек не знает наперед, где ему умереть и когда.

Но вопрос о том, куда же, собственно, ехал Толстой, изменивши свой первоначальный план, — занимал всех одинаково, и Владимир Григорьевич отвечал на него со слов Душана Петровича Маковицкого, с которым он выехал вместе из Ясной Поляны, что определенного пункта у Льва Николаевича не было, ехали на юг в надежде остановиться у знакомых ему крестьян из так называемых сектантов, а в крайнем случае перебраться в Болгарию к знакомому ему болгарскому писателю, Христо Досеву.

Потом, после смерти Льва Николаевича, Душан Петрович был у меня в деревне и говорил мне, что Лев Николаевич ожидал двое суток от меня ответа, все же беспокоился за то, что у меня опять он будет вблизи от железной дороги и еще ближе от Москвы, а поэтому и друзья и семейные скоро откроют его пребывание и будут снова его беспокоить визитами. А он хотел полного уединения, хотел скрыться от людей и последние дни своей жизни побыть в полном одиночестве, а потому-то он и не стал дальше ожидать моего ответа. Да и при жизни он говорил мне не раз, что ему как старику хотелось бы полежать на печке, хотелось бы иметь покой, а его все время одолевают посетители, одолевают письмами и запросами. Он думал, что своим уходом из дома, помимо других соображений, он сможет скрыться от людей и найти давно желанный покой. Но мечта его так и не сбылась.

В самом деле, как мог он уйти от людей, когда он был всем нужен, когда миллионы искали в его беседах и в ответных письмах разрешения мучивших их вопросов и в области религиозного понимания окружающего нас мира и тайны жизни и смерти, и морального обоснования своего отношения к этому миру и тайнам, и, главное, своих непосредственных обязательств по отношению ко всему живому и к брату-человеку. Ведь с отменой крепостной зависимости крестьян свободомыслие и вольномыслие развивались быстрыми темпами, и не только в так называемом образованном обществе, но и на низу, в крестьянской деревне. Всем хотелось знать больше того, что они знали, а ответы на вопросы морали и религии от православной церкви и официальных представителей власти никого не удовлетворяли. В совести и темного, но проснувшегося человека покачнулась вера в правильность и своего поведения и своего наставничества со стороны его пастырей и учителей, а потому он с такой охотой прислушивался к тому, что говорили по этим вопросам монастырские старцы и затворники и так называемые сектантские проповедники, а также и ученые вольнодумцы, к которым Лев Николаевич и относился церковниками в первую очередь.

А что его действительно страшно одолевали и посетители и корреспонденты, это я видел своими глазами и слышал его сетования. Он говорил, что не всегда хочется говорить, не всегда подберешь разговор по человеку, боишься обидеть своим невниманием, боишься, как бы какое письмо не осталось без ответа.

— Люди, — говорил он, — приезжают издалека, многие из других стран, и конечно, с ними нельзя вести банальный разговор о том о сем, а это-то и трудно. А потом и видишь среди них многих совсем не серьезных людей, сам с ними раздражаешься. Они скажут глупость — это никому известным не станет, а Толстой ответит невпопад — пойдут не менее пустые пересуды.

Утром другого дня я снова зашел на могилу. По дороге все шли новые толпы поклонников Льва Николаевича. Часть их разбрелась по Ясной Поляне (деревне), часть бродила по парку и кругом дома, но большинство стояло около могилы и вереницами тянулось по лесу, со стороны станции. Это было уже второе утро после похорон.

Не хотелось уходить, но уходить было нужно. Ну, прощай, мой дорогой, и хоть ты скрылся в лесу, но не зарастет к тебе народная тропа. Ты вечно будешь нужен страдающим и угнетенным, ищущим душевного покоя от бурь и волнений жизни, вечно будешь указывать самый мирный и святой путь к христианскому возвышению и самосовершенствованию. Не марксистская звериная борьба классов, уничтожающая человеческое достоинство и отменяющая человечность, совесть и честь, не насильническая переделка душевных людей с их верой в человечность и ответственность перед высшей силой (как причиной жизни людей) в зверей и животных, не достигающая ничего другого, кроме увеличения эксплуатации, грабежа и преступлений, а только любовь и милосердие личности, возвышение сознания до признания области надматериального мира с его тайной жизни и смерти, возвышение человеческого духа над миром плотским и материальным — только этот путь и может примирить все людские противоречия и привести действительному братству и равенству. А первый шаг на том пути начинается только с самосовершенствования и самоочищения. Не обходились и не обойдутся люди без того, а потому и не забудут тебя как яркий маяк на этом пути с призывами к человеку и человечности.

Глава 51 Крестьянский золотой век

Между 1908 и 1914 гг. в деревнях все быстро улучшалось. С отменой выкупных платежей заводились деньжонки у мужиков, и, если они не были горькими пьяницами, у них появлялся хороший инвентарь, сбруя, ставились новые и перекрывались железом старые хаты, прикупалась земля; на огородах многими садились яблони, малина; женщины приобретали в рассрочку швейные машины. Появлялись даже у некоторых граммофоны, хорошие гармошки. Ни один и простой праздник не обходился без белого хлеба и баранок. А в большие праздники все покупали по 20–30 килограммов белой муки. Картошки без масла ели уж только любители. Девки и парни приходили к Пасхе с фабрик в таких нарядах, что нельзя было уже узнать — то ли это мужицкие, то ли господские дети…

Тогда собиралась вся деревенская молодежь на лугу веселиться и водить хороводы, было и радостно и весело посмотреть и послушать. С фабрик они приносили новые песни или перенимали те из них, какие там пелись молодежью других губерний. С этой стороны фабрика служила консерваторией и объединением, с которой и песни и хороводы разносились во все дальние губернии, и мотивы и мелодия новой песни становились общим достоянием. Хорошее, золотое было время для старательных и более трезвых крестьян. О нужде были разговоры только в семьях пьяниц. Жучковы, Воронины и Бариновы были первые из них в нашей деревне, будучи прямыми наследниками своих таких же пьяниц отцов и дедов. Спивались некоторые и вновь на фабриках и приходили в деревню уже неисправимыми. Водка была дешевая, 40 копеек бутылка, а потому так легко доставалась пьяницам.