Карбарн Киницик - Стивен Эриксон Кузница Тьмы

• Название: Стивен Эриксон Кузница Тьмы
• Автор: Карбарн Киницик
• Жанр: Языкознание

Наступило время разлада в Куральд Галайне, где под покровом мрака правит Мать Тьма. Однако древняя земля была прежде домом многих сил... и даже смерть не вечна. Сторонники побуждают почитаемого в народе героя, Урусандера из рода Вета, соединиться браком с Матерью Тьмой, но на пути этих планов встал консорт королевы лорд Драконус. Назревающая схватка посылает незримые трещины по всему государству, и под слухи о гражданской войне древнее могущество просыпается в давно мертвом море. В сердце событий оказываются Первые Сыновья Тьмы - Аномандер, Андарист и Сильхас Руин из оплота Пурейк.

---

Киницик Карбарн Стивен Эриксон Кузница Тьмы

от переводчика: Новая трилогия С. Эриксона связно описывает события, намеки на которые щедро рассыпаны по всем томам 'Малазанской Книги Павших'. Несомненно, значительная часть наслаждения будет доступна лишь читателям, знакомым с основной эпопеей. Давно полюбившиеся герои предстанут в совершенно новом качестве, разрешатся многие загадки малазанской цивилизации; автор начнет большую игру, переворачивая сложившиеся представления о сотворенном мире. Стоит ли удивляться, если реальная история Тисте окажется мало похожей на воспоминания долгожителей, намеренно или по невежеству искаженные хроники, созданные тысячи лет спустя мифы...

***

... итак, ты нашел меня и сможешь узнать эту историю. Когда поэт говорит об истине с другим поэтом, каковы шансы у истины? Позволь же спросить вот что. Находится ли память в вымысле? Или ты найдешь вымысел в памяти? Что здесь рабски склоняется и перед чем? Неужели мера величия определится лишь подробностями? Может и так, если подробности создают всю полноту ткани мира, если темы - лишь идеально сложенные и безошибочно сшитые листы; и если мне должно склоняться перед вымыслом, словно перед достигшей совершенства памятью.

Похож ли я на мужа, способного склонять колени?

Нет отдельных историй. Ничто отдельно стоящее не стоит второго взгляда. Мы с тобой знаем. Мы могли бы заполнить тысячу свитков воспоминаниями о жизнях, чьи владельцы почитали себя и началом и концом, для которых целостность вселенной умещалась в деревянные ящички, что так удобно держать под рукой - уверен, ты видел таких, проходящих мимо. Им было куда идти, и каково бы ни было то место... что ж, оно в них нуждалось и без драматического их появления место это, несомненно, прекращало существовать.

Мой смех циничен? Презрителен? Я вздыхаю, снова напоминая себе, что истины подобны скрытым в земле семенам: если за ними ухаживать, кто знает, какая дикая жизнь явится взору? Предсказания безумны, самоуверенные допущения жалки. Но все эти аргументы нам уже не нужны. Если бы мы выплюнули их тогда, давно, в иной эре, когда были моложе, чем считали себя!

Эта история будет подобна Тиам, твари о многих головах. В моей природе носить маску и говорить множеством голосов, не своими губами. Даже когда я имел зрение, глядеть лишь парой глаз было мукой, ибо я знал - мог ощутить душой - что единственное зрение лишает нас почти всего мира. И тут ничего не поделаешь. Это наш барьер понимания. Возможно, лишь поэты искренне отрицают такой путь бытия. Не важно; чего не вспомню, я придумаю.

Нет отдельных историй. Жизнь в одиночестве есть жизнь, бегущая к смерти. Но слепой никогда не побежит, он только ощущает дорогу, как и подобает в неверном мире. Смотри же на меня как на ставшую реальностью метафору.

Я поэт Галлан, и слова мои будут жить вечно. Это не похвальба. Это проклятие. Мое наследие - труп ожидающий, и его будут поднимать, пока пылью не станет всё. И когда последнее дыхание давно отлетело, гляди, как двигается плоть, как она еще дрожит.

Начиная, я не воображал, что встречу конец на алтаре, под зависшим ножом. Я не верил, что жизнь моя - жертвоприношение; не верил в великие причины, в плату, передаваемую в руки славы и почета. Я вообще не верил в необходимость жертв.

Ни один из мертвых поэтов не упокоился. Мы подобны прокисшей пище на щедром столе. Вот приносят новую перемену, высмеивая наши остатки, и сами боги отчаялись разгрести эту неразбериху. Но у поэтов есть истины, и оба мы знаем их ценность. Мы вечно грызем хрящи истин.

Аномандарис. Что за смелое заглавие. Но помни: не всегда я был слепым. Это не личная история Аномандера. Мою историю не поместить в маленький ящичек. На самом деле он здесь наименее важен. Тот, кого толкают в спину множеством рук, пойдет в одном направлении, чего бы сам не желал.

Возможно, я не особо его ценю. На то есть причины.

Ты спрашиваешь, где же мое место? Да нигде. Приди в Харкенас, сюда, в мою память, в мое творение. Пройдись по Залу Портретов, не найдя моего лица. Это ли значит быть потерянным в том самом мире, что сделал тебя, что вместил твою плоть? Не грозит ли тебе подобное бедствие в родном мире? Ты бродишь и бродишь? Ты вздрагиваешь от собственной тени, просыпаешься от смятенного неверия: неужели это всё, что ты есть - блеклые перспективы, беспочвенность дерзаний?

Или проходишь мимо, уверенно хмурясь, и твой маленький ящичек поистине красив...

Неужели я единственная пропащая душа мира?

Не презирай мою усмешку. Я тоже не создан для ящичка, хотя многие и пытались. Нет, лучше отвергнуть меня целиком, если так желанно спокойствие ума.

Стол полон, пир бесконечен. Присоединяйся ко мне здесь, среди гнусных объедков и груд посуды. Слушатели голодны, голод их неутолим. И мы благодарны за это. А если я говорил о жертве, то лгал.

Хорошенько запомни мою историю, Рыбак Кел Тат. Ошибешься, и книгоиздатели съедят живьем.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

И В ТЕХ ДАРАХ ВСЕ ФОРМЫ ПОКЛОНЕНИЯ

ОДИН

И здесь будет мир.

Эти слова на древнем языке Азатенаев глубоко врезаны в камень свода. Бороздки выглядят свежими, нетронутыми ветром и дождями, и потому могут показаться столь же юными и невинными, как само чувство. Лишенный изящества свидетель увидел бы лишь грубость руки каменщика, но ведь истинно говорится, что невежды не способны на иронию. Однако, подобно сторожевому псу, по одному запаху познающему подлинную натуру гостя, невежественный свидетель не слеп к тонким истинам. Потому дикарское начертание на базальте свода остается значимым и требовательным даже к невеждам, а свежесть выбитых слов заставляет помедлить всякого, кто может их понять.

И здесь будет мир. Убеждение - камень в сердце всех вещей. Форма его высечена уверенными руками, а пыль торопливо сметена. Оно созидается, чтобы стоять, созидается, чтобы отвергать вызов, а загнанное в угол, дерется без понятий о чести. Нет ничего ужаснее убеждения.

Все точно знали, что в Доме Драконс нет никого с примесью крови Азатенаев. На самом деле, немногие из этих существ с усталыми глазами, живущих за Барефовым Одиночеством, посещают стольный город Куральд Галайна, разве что каменотесы и зодчие, коих призывают ради той или иной работы. Но владыка Оплота не слыл мужчиной, склонным объяснять свои причуды. Если рука Азатеная высекла двусмысленные слова над порогом Великих Покоев - словно суля новую эру, полную и обещаний и угроз - это было лишь личным делом лорда Драконуса, Консорта Матери Тьмы.

Так или иначе, Оплот в последнее время редко видел владыку над своим кровом, ибо он стоял подле Нее в Цитадели Харкенаса - отчего внезапное возвращение после бешеной ночной скачки породило и беспокойство, и бурю шепотом передаваемых слухов.

Гром подков приближался в слабых лучах восхода солнца - света, всегда приглушенного из-за близости Оплота к сердцу силы Матери Тьмы - и становился все громче, пока не пролетел под сводом ворот и не отозвался во дворе. Шлепнулась на мостовую красная дорожная глина. Высоко задрав шею под натянутыми крепкой рукой хозяина поводьями, боевой конь Каларас остановился, вздымая бока; пена текла по гладкой шее и груди. Это зрелище заставило замереть подбежавших конюших.

Управлявший чудесным животным грузный мужчина спешился, бросив спутанные поводья, и без лишних слов прошагал в Великие Покои. Слуги разбегались с его пути всполошенными цыплятами.

Ни намека не эмоции не было на лице лорда, но эта особенность была известна и потому никого не удивила. Драконус ничего не выдавал наблюдателям; возможно, именно загадка этих очень темных глаз и была истоком его власти. Подобие его, созданное рукой великолепного художника Кедаспелы из Дома Энес, украшало почетное место в Зале Портретов Цитадели; воистину, рука гения сумела схватить непостижимость лица Драконуса, намек на нечто за пределами совершенных черт лица Тисте Анди, на глубину за этим доказательством чистоты крови. Это было лицо мужчины, ставшего королем во всем, кроме титула.

Аратан стоял у окна Старой Башни; эту позицию он занял, едва услышав возвещавший неминуемое возвращение отца колокол. Он видел, как Драконус въезжал во двор, глаза ничего не упускали, одна рука у губ, чтобы привычно скусывать кожу и кусочки мяса с кончиков пальцев (они были вздувшимися и покрасневшими от вечных язвочек, а иногда и кровоточили, пачкая ночами простыни). Он изучал движения Драконуса: как могучий воин спешился, небрежно передав Калараса грумам, как вошел в двери.

Трехэтажная башня господствовала над северо-западным углом Великих Покоев; главный вход был справа, невидимый из верхнего окна. В такие мгновения Аратан замирал, сдерживая дыхание, напрягая все чувства ради мгновения, когда отец пересечет порог и поставит ногу на голые камни вестибюля. Он ждал изменения атмосферы, трепета старинных стен здания, тихого грома появления Владыки.