Генрик Сенкевич - Наброски углем

• Название: Наброски углем
• Автор: Генрик Сенкевич
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1982

---

— До чего прекрасный кавалер наш писарь!

— А румяный, как яблочко.

—  А уж голова душистая, как роза,—  отозвалась третья. —  Как схватит тебя да как прижмет, так и обомлеешь!

Пан писарь продолжал шагать в самом приятном расположении духа. Но, проходя мимо одной избы, он опять услышал разговор о себе и остановился у забора. По другую сторону забора раскинулся густой вишневый сад, в саду был пчельник, а возле ульев стояли две бабы и разговаривали. Одна насыпала в подол картофель и чистила ого складным ножичком, а другая говорила:

— Ох, Стахова, милая, боюсь я до смерти, как бы моего Франека не взяли в солдаты.

А Стахова в ответ:

— К писарю ступай, к писарю. Уж если он не поможет, так никто тебе не поможет.

— Да с чем же я к нему пойду? С пустыми руками к нему идти нельзя. Войт —  тот все-таки получше: раков ли ему принесешь или масла, а то льну охапку или хоть курицу,—  он все возьмет, не разбирая, а писарь —  тот и не посмотрит. Ух, страшный гордец! Ему сразу платок развязывай —  и рубль!

«Как же, стану я брать ваши яйца н кур,—  проворчал про себя писарь. —  Что я, взяточник, что ли, какой? Ну и убирайся со своей курицей к войту!»

Подумав, писарь раздвинул ветви и хотел было окликнуть женщин, как вдруг сзади затарахтела бричка. Писарь оглянулся. В бричке сндел студент в фуражке набекрень и с папиросой в зубах. Вез его тот самый Франек, о котором только что говорили бабы. Увидев Золзикевича, студент высунулся из брички, замахал рукой и крикнул:

—  Как поживаете, пан Золзикевич? Что слышно? А вы все так же усердно помадите свою голову?

-—  Покорнейший ваш слуга! —  ответил ему, низко кланяясь, Золзикевич, но, когда бричка проехала, пробормотал ей вслед: —  Чтоб тебе шею свернуть!

Этого студента писарь терпеть не мог. Он был родня Скорабевским, у которых обычно гостил все лето. Золзикевич не только терпеть его не мог, но и боялся как огня. Студент был насмешник и щеголь; он постоянно потешался над Золзикевичем и один во всей округе не ставил его ни во что. Однажды он попал на деревенский сход и в присутствии всех заявил Золзикевичу, что тот глуп, а мужикам сказал, чтоб не слушались его. Золзикевич с радостью отомстил бы ему за все, но что он мог ему сделать? О других он хоть что-нибудь знал, а о нем решительно ничего.

Приезд этого студента был ему сейчас совсем некстати. Писарь нахмурился и, уже не останавливаясь, зашагал дальше, пока не дошел до избы, стоявшей поодаль от дороги. Когда он увидел эту избу, лицо его прояснилось. Изба эта была, пожалуй, еще беднее других, но казалась очень опрятной. Двор был чисто выметен п посыпан сабельником, у забора лежали наколотые дрова, и в одном из поленьев торчал топор. Дальше виднелся настежь открытый овин, а за ним хлев, который одновременно служил и коровником; еще дальше, за плетнем, лошадь, переступая с ноги па йогу, пощипывала траву. Перед хлевом блестела большая лужа, и в ней валялись две свиньи, а вокруг расхаживали утки, кивая головами и выискивая жуков в навозе. В стружках возле поленницы рылся петух, разгребая землю, и, найдя зерно или червяка, выкрикивал: «Ко-ко-ко!» Куры, услыхав призывной клич, летели наперегонки, вырывая друг у друга лакомый кусочек.

На крылечке у дверей женщина мяла коноплю, напевая: «Ой-та да-да! Ой-та да-да! Да-да-на!» Возле нее, вытянув передние лапы, лежала собака и поминутно щелкала зубами, пытаясь поймать мух, которые садились ей на разорванное ухо.

Женщина была молодая, лет двадцати, и на редкость красивая. Одета она была в белую рубаху, перетянутую красной тесьмой. На голове у нее был простой бабий чепец. От всей ее фигуры веяло силой и здоровьем. Под рубахой вырисовывались упругие округлые груди, точно два кочна капусты, и вся она была словно крепкий гриб, широкая в пленах и бедрах, с тонкой талией, гибкая —  одним словом, лань.

Однако у нее были мелкие черты лица, небольшая голова, и она могла бы показаться бледной, если бы не золотистый загар. Большие черные глаза глядели из-под прямых, словно нарисованных бровей, а губы под маленьким точеным носиком алели, как вишни. Пышные темные волосы выбивались из-под чепца.

Когда писарь подошел ближе, собака, лежавшая возле мялки, поднялась, поджала хвост и, зарычав, оскалила клыки, как будто улыбаясь.

— Цыц, Кручек! —  окликнула ее женщина мелодичным, звонким голосом.

— Добрый вечер, хозяюшка! —  начал писарь.

— Добрый вечер, пан писарь,—  ответила молодая женщина, не прекращая работы.

— Ваш дома?

— Работает в лесу.

— Жаль, я по делу к нему, из волости.

Подобные дела для простых людей никогда не предвещают ничего хорошего, поэтому женщина оставила свою коноплю и, тревожно взглянув на него, спросила с беспокойством:

— Какое же это дело?

Между тем писарь уже поднялся на крылечко.

— А позволишь себя поцеловать? Тогда скажу.

— Обойдется и так! —  возразила женщина.

Но писарь уже обнял ее и прижал к себе.

— Я людей позову! —  вырываясь, крикнула женщина.

— Придешь сегодня ко мне вечером, а? —  шептал писарь, не выпуская ее из объятий.

— Не приду, ни сегодня, никогда...

— Красавица ты моя, Марыся!

— Побойтесь вы бога, пан писарь!

Говоря это, она изо всех сил старалась вырваться, но писарь был не из слабых и не выпускал ее. Началась борьба, и в этой борьбе женщина, споткнувшись, упала на стружки, увлекая за собой писаря.

— Спасите! —  громко закричала Репиха.

В эту минуту Кручек подоспел к ней на помощь. Шерсть стала дыбом у него на загривке. Он ощетинился и с бешеным лаем бросился на писаря, а так как пан писарь лежал ничком и был в коротеньком пиджачке, пес вцепился зубами в сукно, не покрытое пиджаком, затем в нанку, прокусив которую вгрызся в тело и только, когда почувствовал, что пасть у него полна, начал яростно мотать головой и теребить свою жертву.

— Иисусе, Мария! —  закричал Золзикевич, забыв о том, что принадлежал к esprits fort[2].

 Женщина тем временем вскочила на ноги, вскочил также и пан писарь, хотя Кручек не выпускал его. Тогда писарь схватил полено и вслепую стал размахивать им, пока не ударил собаку по спине; Кручек отскочил, жалобно скуля. Через минуту, однако, опять бросился на писаря.

— Уберите эту собаку, уберите этого черта! —  кричал Золзикевич, отчаянно размахивая поленом.

Женщина кликнула собаку и прогнала ее за ворота. Некоторое время они молча глядели друг на друга; наконец, испуганная кровавым оборотом дела, Марыся воскликнула:

— Ох, горе мое! Чем же я приглянулась вам?

— Я вам покажу! —  кричал писарь. —  Я вам покажу! Вы у меня дождетесь! Пойдет ваш Репа в солдаты... Я хотел ему помочь... А теперь... Вы еще придете ко мне!.. Я вам покажу!..

Женщина побледнела, словно ее ударили обухом по голове, развела руками и открыла рот, как бы желая что-то сказать.

Но писарь уже поднял с земли свою зеленую клетчатую фуражку и быстро удалился, размахивая поленом, которое держал в одной руке, между тем как другой он придерживал клочья сукна и нанки.

ГЛАВА II Другие люди и неприятные встречи

Спустя час Репа приехал из лесу с плотником Лукашем на помещичьей телеге. Репа был здоровый детина, высокий, как тополь, и топор был ему как раз под стать. Помещик недавно продал евреям остаток леса, который не успел заложить; Репа нанялся на рубку и хорошо зарабатывал —  работник он был хоть куда. Как, бывало, поплюет на ладони, да схватит топор, да крякнет, да как взмахнет —  сосна так и задрожит, а щепки летят на полсажени. Никто не мог с ним сравняться и в укладке леса на возы. Евреи, ходившие по лесу с меркой в руке и поглядывавшие на верхушки сосен, словно в поисках вороньих гнезд, все восхищались его силой. Богатый ословицкий купец Дрысля не раз говорил ему:

—  Ай да Репа! Черт бы тебя побрал! На вот тебе шесть грошей на водку... нет, погоди, на пять...

А Репа —  хоть бы что; знай машет топором, так что гул идет, а то для потехи закричит вовсю:

— Го-го-го!

Голос его разносился по лесу и отдавался эхом.

А затем ничего не было слышно, кроме стука его топора, только сосны порой загомонят, зашумят ветвями, как всегда в лесу.

Иной раз дровосеки принимались петь, и здесь Репа всегда был впереди. Надо было слышать, как гремел его голос, когда он с дровосеками распевал песню, которой сам их научил:

Ой, в лесу загудело,
Бу-у-у-у!
Что-то там загремело,
Бу-у-у-у!
То комар с дуба ухнул,
Бу-у-у-у!
Повредил себе брюхо,
Бу-у-у-у!
Ему мушка-вострушка,
Бу-у-у-у!
Зажужжала на ушко,
Бу-у-у-у!
Ты б, комарик, не падал,
Бу-у-у-у!
Тебе доктора надо ль?
Бу-у-у-у!
Докторов мне не надо,
Бу-у-у-у!
Ни лекарства, ни ваты,
Бу-у-у-у!
Мне б соху да лопату,
БУ-У-У-У!

Да и в корчме Репа тоже всегда был первым, только вот сивуху он чересчур любил, и как выпьет, так сейчас в драку.