Сергей Смирнов - Ангелы приходят и уходят

• Название: Ангелы приходят и уходят
• Автор: Сергей Смирнов
• Жанр: Современная проза

Повесть о любви. Посвящается всем, кому выпало любить безответно. Всем, продолжающим любить…

---

Рядом вдруг оказалась Березкина в своем стареньком пальто. Она тянула его за руку, уговаривала:

— Пойдем, пойдем. Замерзнешь же!

Он отмахивался и бормотал:

— Уйди пожалуйста, Тамарка. Не надо мне тебя, и никого не надо во всем этом мире, и ее не надо, и любви не надо, и счастья не надо. Потому, что нету их — ни счастья, ни любви.

Она снова тянула, он упирался и едва не падал набок.

В какой-то момент он очнулся и увидел и снег и фонари, и облупленный угол здания общаги, и перепуганное бледное лицо Березкиной. Тогда он вырвал руку и твердым трезвым голосом сказал:

— Я пойду. Не беспокойся. Завтра увидимся.

Она отпустила его и он твердыми шагами устремился к остановке. Метров через сто оглянулся: Березкина стояла под фонарем и махала рукой. Он тоже махнул и подумал: «Хоть бы ты ушла поскорее, что ли!»

* * *

Он вышел на дорогу и стал ловить машину. Две или три машины увильнули от его растопыренных рук, взвизгнув колесами.

Потом он долго ехал в темной теплой машине. Задремал. Водитель его растолкал. Ковалев вытащил мятые рубли, горсть мелочи — все, что у него было, — и вылез.

Серые дома с мертвыми окнами окружали его. «Где это я?» — с тоской подумал он. Постоял, размышляя. А когда поднял голову — понял. Вот ее дом, Ирки Алексеевой. Вон ее темные окна. Ничего ему уже не надо, окончательно понял он. И некуда больше идти. И, главное, незачем.

Он зашел в подъезд — не Иркин, другой, соседний, — сел на ступеньки и задремал.

Очнулся, поглядел на часы — четыре утра. Голова была ясной, и мысли тоже ясные: «Стыдно мне. Стыдно и больно жить».

Он представил себе, как мать проснулась сейчас (она часто просыпалась под утро, включала приемник и слушала «Маяк», слушала, пока не наступал рассвет, пока не оживал мир за окном и голос приемника уже становился не нужным. Она говорила: услышу, как первый трамвай простучал, — и успокоюсь. Значит, еще одна ночь пережита). Вышла из спальни, увидела, что его все еще нет. Переваливаясь с ноги на ногу, что-то бормоча себе под нос, сходила в туалет. Охая, зевая, снова легла. Включила радио. «Маяк» на средних волнах слышно хорошо, но как будто издалека. И старший научный сотрудник Гидрометцентра СССР Михаил Аркадьевич Мастерских начал рассказывать о погоде.

* * *

Ковалев подошел к радиатору, прижался к нему спиной. Сунул руки в карманы пальто. В кармане лежало что-то длинное, твердое — он вытащил, посмотрел. Это был большой ржавый гвоздь, тот самый, которым он выцарапал на стене про любовь, что сильнее смерти.

«Глупо как все, безнадежно глупо, — подумал он. — Безумно глупо. Скорее бы это кончилось…»

Он вытащил руку из рукава пальто, закатал пиджак и рубашку. Сжал кулак, — синие вены набрякли на сгибе.

«Надо бы побыстрее, пока люди не проснулись», — подумал он. Приставил гвоздь острием к синему набухшему жгуту вены и нажал. И еще раз — сильнее.

Было совсем не больно.

4. Вспоминай о судьбе моей, потому, что она и твоя: мне — вчера, а тебе — сегодня…

Под окном с горки на своей нелепой коляске катался инвалид. Между темными домами гулко отдавался скрип коляски и надтреснутый, егозливый голос:

— Все могут короли, все могут короли!.. И судьбы всей земли вершат они порой!..

Человек не понимал смысла этих слов и выкрикивал их просто от избытка чувств.

— Ненормальный, наверное. Психованный, — сказала она, поглядев в синее окно. — Их тут таких, психованных, много.

— А ты — нормальная? — спросил он.

Она подумала и пожала плечами.

— …Но что ни говори, жениться по любви не может ни один, ни один король!..

— Нет, ты — нормальная, — проговорил он. — Ты не умственно, ты сердечно отсталая. А я — я просто ненормальный.

Она заплакала.

Пение за окном оборвалось: коляска опрокинулась, налетев на бордюр. Инвалид беспомощно тянул к ней руки из сугроба.

— Ну, конечно, а ты сердечно развитый, — сказала она. — И с тобой нам, отсталым, очень легко.

Инвалид дотянулся до коляски.

— Трудно, — согласился он, не отрывая взгляда от темной фигуры на синем снегу.

А потом он оказался на улице, на синей дороге. Ему навстречу шла старушка с плетеной котомкой в руках.

— Баба Аня? Разве ты не умерла?

— Мы не умираем, внучек. Мы просто переезжаем в другое место. Мы здесь остаемся, рядом. Мир-то всё тот же, только мы — уже другие.

— Я к тебе в гости приду. Можно?

— Можно. Только рано-то не приходи. Зачем тебе? Вот состаришься, тогда и приходи.

Ковалев пошел дальше по синей снежной дороге. Он сел в пустой темный автобус, который помчался по снежному полю. Остановился возле покосившихся, заметенных до крыш домишек. Ковалев увидел старика с рюкзаком за плечами — лицо у него было совсем белым, а руки — темными-темными. Старик вошел в салон, сел. От него пахло нехорошо, как от мертвого.

Потом деревни стали попадаться чаще, в каждой из них автобус делал остановку и подбирал пассажиров. Среди них были старики и старухи, но молодых было больше. Парень с залитым кровью лицом, с выпученными глазами. Женщина в телогрейке, с мертвым ребенком на руках. Школьница-первоклашка с букетом черных засохших цветов. Жених и невеста в обгоревшей одежде.

Когда подъехали к городу, автобус был уже полон, но на первой же городской остановке в автобус полезла целая толпа — молча, сосредоточенно. Лезли убитые, умершие в больницах — голые, в пижамах, — и задохнувшиеся в дыму, и погибшие под колесами.

Все влезли, все уместились. И автобус помчался дальше. И останавливался часто-часто. И снова входили в салон мертвые.

Потом автобус остановился и заглох; все стали выходить. Мертвые выходили из автобуса и сразу же исчезали. Ковалев двинулся следом, и оказался перед неприметной дверью, почему-то обитой войлоком. Он вошел и очутился в коридоре, заставленном обувью, заваленном одеждой — будто множество гостей пришло на вечеринку. Ковалев снял пальто, бросил в общую кучу, прошел по коридору и увидел огромную дымную комнату, в которой за столами сидели люди.

Он узнавал этих людей. Все они умерли. Некоторых он знал лишь по фотографиям, с другими был знаком, встречался где-то.

— Садись, — сказали ему.

Он сел на краешек длинной скамьи, за стол, накрытый белой скатертью.

* * *

И вдруг он увидел человека, которого он хотел видеть больше всех на свете, и человек этот поднялся из-за стола и пошел в дальний конец комнаты. «Отец!» — хотел крикнуть Ковалев, но не смог, и вскочил, и побежал за ним. Сидевшие за столами отодвигались, пропуская его; он увидел вход в темную комнату, вбежал — и остановился. В полутьме стояли ряды железных кроватей, на которых лежали люди, покрытые драными казенными простынями. Ковалев успел заметить: тот, кого он искал, быстро подошел к одной из кроватей, лег, натянул на голову простыню — и потерялся, исчез. Ковалев подбежал к одной кровати, сдернул простынь — на него строго глянула старуха в белом платочке. Она выпростала из-под простыни сухонькую руку и погрозила пальцем.

— Ты чего, бабушка? — одними губами спросил Ковалев.

— А ты чего? Грех ведь! — старушка подмигнула ему и захихикала.

Ковалев вскрикнул, отшатнулся, подбежал к другой кровати — из-под белого высунулась темная рука и поманила его. Он нагнулся — рука тут же впилась ему в горло.

— Отпусти! — прохрипел Ковалев.

— Ляжешь на мое место, — тогда отпущу, — ответил лежащий.

Простыня слетела и Ковалев увидел почерневшее, раздувшееся лицо с вывалившимся языком.

Ковалев стал отрывать руку от горла. Рука была холодной, как лед. И даже холоднее.

— Лягу, отпусти…

И тут же оказался в кровати, а кто-то с раздувшимся, как мяч, лицом, захохотал над ним.

«Обманули… И тут обманывают…» — подумал Ковалев, чувствуя, что уже не в силах пошевелиться, придавленный простыней, как надгробной плитой.

В комнату вошли санитары и стали выкатывать кровати. С лязгом открывалась и закрывалась железная дверь, показывались на миг черное небо и неистово метавшаяся снежная вьюга. Вот в комнате уже никого не осталось и санитары взялись за кровать Ковалева. Заскрипели колесики, но тут кто-то сказал:

— Стоп. Этот, кажется, ещё живой…

Кровать со скрипом откатилась к стене, стало темно и тихо, и Ковалев увидел себя как бы со стороны: его тело бьется, вытягивается, выгибается, силясь сбросить с себя простыню, а простыня постепенно окрашивается кровью, намокает и становится все тяжелей, все неподъемнее…

* * *

— Парень! Эй, слышь? Как тебя… Это что тут у тебя, а? — настойчивый испуганный голос, настырные толчки дотянулись, пробились к Ковалеву сквозь немоту и тьму, и Ковалев стал выплывать, возвращаться к себе, в свое измученное больное тело.

Обыкновенный подъезд. Совсем чужой. Лестница с грязными ступеньками. Шершавая стена, истыканная окурками, с дурацкой надписью шариковой ручкой: «Мне нужен труп — я выбрал вас. До скорой встречи. Фантомас».