Владимир Некляев - Лабух

• Название: Лабух
• Автор: Владимир Некляев
• Жанр: Современная проза

Президент, госсекретарь, председатель Комитета государственной безопасности и все остальные, сколько их есть, герои романчика, в том числе те, которые названы будто бы реальными именами и фамилиями настоящих людей, являются условными, придуманными литературными персонажами, как также условными, придуманными, несмотря на совпадения в названиях, являются город, в котором они живут, и страна, которой, может быть, нет.

---

Владимир Некляев Лабух

«Быть белорусом — беда.

Да что делать?

Честь не позволяет кем–то иным стать».

Сократ, — в разговоре с автором.

ИГРЫ ЖЕЛАНИЙ

I

Я знаю, что утром, просыпаясь, она долго не открывает глаза, потому что забыла во сне, как я выгляжу, и боится увидеть подношенного мужчину с морщинами, которые не смогла разгладить даже ночь, проспанная на ее обтянутом молодой кожей, белом, высоком и круглом плече. Наконец она осмеливается, тихонько высвобождает плечо из–под моей щеки, приподнимается на локоть, чуть поворачивается и смотрит… Нет, не такой уж страшный, не так страшно старый, как ей казалось, пока меня не помнила, представлялось, пока боялась открыть глаза. И морщины только две — и одна их них, можно сказать, и не морщина… Так, морщинка… Она облегченно, еле слышно вздыхает, касается шелковыми подушечками пальцев моего виска, гладить по щеке, шее, рука ее скользит под одеяло — по моей груди, животу, ниже, дальше, глубже, и там, в глубине, настороженно и нерешительно замирает. Она думает, что ей делать и делать ли то, о чем она думает. Мне стоит лишь шевельнуться, сонно податься к ней, чтобы помочь ей не думать, но я уже не каждый раз искушаюсь утренними любовными утехами после утех ночных, и сегодня, похоже, именно тот неискусительный случай. Она все понимает, вновь еле слышно вздыхает, шелковые подушечки ластятся возвратным путем по моему животу, по груди, шее, щеке, виску, которого касается она губами, выскальзывает из–под одеяла, садится на край кровати, сладко потягивается, поднимается и подходит к окну. Сквозь прищуренно–вдрагивающие веки я любуюсь золотистыми в окне линиями ее тела, тем, как стремительно ниспадают они по бокам к талии и замедляются там, перетекая в округлости ягодиц, плавно стекают по бедрам, по коленям, лодыжкам, по всем стройным, длинным–длинным, почти бесконечным ее ногам, которые в мгновения любви крыльями вскидываются в небеса, где она летает… «Нет, сегодня с утра без полетов, в каждом возрасте свои преимущества», — думаю я, пытаясь не смотреть, зажмуриваясь, но возвратиться в сон и оставить ее одну возле окна уже не могу, а потому говорю наперекор себе самому:

— Ли — Ли, иди ко мне.

Имя ее так и в паспорте записано: Ли — Ли. Будто она китаянка какая, хоть никакая она не китаянка. Отец ее постигает китайскую философию и считает мудрецами всех китайцев — в том числе великого Мао, который переплывал Ян–цзы, Желтую реку.

Вид обнаженной женщины — праздник. Пиршество, с которого начинаются для меня все остальные праздники, которых без первого и не бывает. Но, если решаешь не летать, лучше не смотреть на летучее, как сказал бы великий Мао.

Она знает, как меня будить, медленно–медленно стаскивает с постели одеяло, садится мне на низ живота, склоняется надо мной, накрывает щекочущей, невесомой волной волос, под которой недавний путь шелковых подушечек ее пальцев повторяют ее бархатные, влажно–теплые губы. Не спеша спускаться вниз, она сидит на мне, как ангорская кошка, выгибаясь и все больше давая волю игривому языку, который чем ниже по шее, по груди, животу, тем влажней, тем горячее, и когда он горячо и влажно касается моего пупка, я уже весь стою, и тогда она начинает двигаться ягодицами по моим бедрам, все ниже и ниже, и меня мягко, как облако, гладит ее золотистое, рыжевато–пуховое руно, сплывающее к моим коленям, а за ним скользит по мне ее атласный живот, она зажимает меня в упругие груди, отпускает, ласкает розовыми бутонами сосков, вновь сжимает, я вырываюсь, вскидываюсь, взлетаю — и она полонит горячими губами, ловит игривым языком и вбирает всего меня в расцветающий поцелуй…

— Иди ко мне… — повторяю я сдавленным шепотом, изнемогая от наслаждения и желанья. Приподнявшись, я хватаю ее за ягодицы — так, словно хочу их разодрать, раскидать по разным полюсам Земли, переворачиваю, вырываясь из полона, под себя, мы едва не падаем с кровати, я наваливаюсь на нее, вжимаю, вдавливаю в постель, в пол, в самою Землю, с которой сплетена, связана она всеми своими знойными, истекающими соком, грехами, целую, придушивая и прикусывая, ее рот, ее горячие губы и игривый язык, слизываю запах ее, запах женщины, с шеи, и плеч и ключиц, возле которых беспомощно бьются голубоватые жилки, зарываюсь в упруго–душные, с потом желания, груди, по очереди втягиваю в себя, сдерживаясь, чтобы не укусить, бутоны сосков вместе с вершинами холмиков, молочно–белых клумб, на которых они розовеют, и по животу, не проминув пупка, пульсирующего под моими губами, достигаю золотистого, рыжевато–пухового руна, цели всех аргонавтов, в котором и припрятана сама цель с ее запахом лона, запахом вульвы — слитным с запахом женщины и все же отдельным от ее. Поласкавшись в рыжеватом руне на мягко–податливом взгорье лобка и вдохнув его пуховый поцелуй, я спускаюсь в долину желанья и нежно, на кончике языка опускаю поцелуй под большие губы вульвы, кладу его на их внутреннюю, пунцовую, тонко–тоненькую кожицу, подлизывая, приближая поцелуй к клитору — маленькому вулкану вульвы, вселенскому вулкану женской страсти.

— Иди ко мне! — выдыхает она, закусывая губы и катая голову на подушке, сгибает и поднимает, поднимает ноги, оплетает меня ими под мышками и втаскивает, вскидывает на себя. — Иди, иди, иди!..

Я врываюсь в нее, забыв все предыдущие ласки, диким кабаном, взбесившимся жеребцом, я топчу и душу ее, вздыбливаясь, ломая и раздирая, но она во всем этом находит, изобретает ритм, заставляя меня замедляться и вновь разгоняться, ногтями впивается мне в спину и все вздымает, вскидывает крыльями свои длинные–длинные, почти бесконечные, ноги в небеса, где начинается полет…

«А… о… у…» — слышу я первые звуки этого полета, постепенно перерастающие в возгласы, для которых не существует фонем, которые невозможно передать обычным человеческим голосом, а разве только музыкой, но я такой никогда не слышал, передать разве что звериным рыком да птичьим криком, и я сливаюсь с ней в этих рыках и криках, визгах и стонах, сливаюсь с ней в красной, распаленной тьме ее вульвы, которую насквозь хочу пробить, пробить, пробить! — и пробиваюсь, выталкиваюсь, вырываюсь, выливаюсь и выливаюсь, выливаюсь, почти теряя сознание, из красной–красной, распаленной–распаленной тьмы в пробоину света: о!.. у… а!..

Ноги ее еще вскинуты, они вздрагивают и все тянутся вверх, чтобы уцепиться за высоту, где, опадая, длится полет, но руки уже ослабли объятья, и ногти больше не впиваются в спину. Наконец она пластилиново размягчается подо мной, раскидывает ноги и руки, смотрит на ногти, под которыми кровь моя и кожа, и чуть смущенно, но все же счастливо сообщает:

— Я опять всего тебя изодрала и искровавила…

Она будто перерожденная, и я взгляда не могу отвести от лица ее — такое оно после этого утоленно–прекрасное… Они все перерождаются, что–то с ними со всеми после этого происходит, даже жабки преображаются в царевен, хоть и жабки, и царевны царапают спину…

Некогда, раньше, когда женат я был сначала на одной женщине, затем на другой, исцарапанная спина была проблемой. Теперь нет. Теперь проблема в том, что нет у меня жен, а я к ним привык, поэтому иной раз вспоминаю их и по ним скучаю. Не отдельно по каждой, а по обеим, как по одной. К тому же у меня от них дети, дочь от первой и сын от второй. Я не бросал ни своих жен, ни своих детей, жены сами меня бросили и детей, уходя, позабирали. Нет в мире существа более жестокого и несправедливого, чем женщина.

Я догадываюсь, о чем она сейчас попросит.

— Расскажи, как ты потерял невинность… Ну-у, расскажи…

Если я начну рассказывать, она вновь возбудится. Пластилин подо мной сожмется в пластичную резину, которая станет напрягаться и звенеть, вспоминая предыдущие и готовя новые полеты. Нынче за ночь, вместе с утренним, их было четыре — и из пятого я уже могу не вернуться. Поэтому лучше всего неожиданно, без предупреждений, вскочить и первым закрыться в ванной. Что я и делаю, а она, пока еще пластилиново размягченная, не успевает меня поймать.

Под душем славно. Нигде мне, пожалуй, так не славно, как под душем. На дух не вынося мужских тел — ни худых ни толстых, ни хилых ни мускулистых, ни гладких ни волосатых, абсолютно и категорически никаких, я не очень любил бы и свое, но я вынужден его любить по двум причинам. Причина а/ — только оно может спать с женщиной, и причина б/ — только оно может стоять под душем. Или наоборот: спать под душем и стоять с женщиной… Но даже женщина, когда, рассыпаясь и покалывая, струится по телу целовальница–вода, временно может переждать. Я Рыба по зодиаку, а рыба без воды… — никто не знает, что она такое… ну что такое рыба без воды?

Не могу придумать, что? Ну, рыба без воды…