Дмитрий Притула - Ноль три

• Название: Ноль три
• Автор: Дмитрий Притула
• Жанр: Роман
• Год: 1988

В романе советского писателя Дмитрия Притулы, врача по профессии, правдиво описан нелегкий труд медиков. На долю главного героя — врача "Скорой помощи" — выпадают серьезные жизненные испытания: тяжелая конфликтная ситуация на работе, трудная и непростая любовь.

* Журнальный вариант ("Нева" № 6, 7, 1988 г.)

---

И все — опоздания прекратились. Хотя все, да и он сам, понимали, что обозначая строгость, он дал и слабину — напал на девочку, на опытного опоздальщика напасть — кишка тонка. Но ведь тут был важен результат.

Первый период его работы можно назвать периодом покладистости — вот это: мы с вами простые люди, нам сказали делать, и мы делаем, и он нам не судья, он лишь продолжает дела, оставленные Ларисой Павловной в отличном состоянии. Этот период продолжался недолго — примерно месяц.

Потом начался второй период — время бурных экспериментов. Алферов ездил по другим станциям и набирался опыта. Приедет, расскажет сменам, где был и что видел, да, нам есть чему у них поучиться.

Был энергичен, глаза его сияли, любил приговаривать — давайте попробуем то-то и то-то, ведь мы еще молодые. Нам учиться и учиться. У нас неиспользованные резервы, нам брать новые рубежи. Прямо тебе молодой лидер, открывающий нации новые горизонты.

Появились красивые и — убежден! — полезные таблицы, графики, сводки. К примеру, здоровое соревнование между сменами. У тех четыреста пятьдесят вызовов за месяц, а у этих меньше — только четыреста. Так в чем дело? Может, один диспетчер берет все подряд, или, напротив, другой диспетчер слишком жесткий. Давайте считать, давайте разбираться, ведь мы же молодые!

Или вот одна смена сделала сорок электрокардиограмм, а другая двадцать шесть. Это явная недоработка, товарищи, это наверняка пропущенные инфаркты. Мы ленимся, а страдают люди.

Конечно, у Ларисы Павловны работа была налажена, но это уже вчерашний день, а мы живем сегодня и должны стремиться в завтра.

Вот он решил, что сумки должны быть не свои у каждого, как прежде, но общие. Пять выездных машин — пять сумок. Тогда будет преемственность и порядок.

Или вот давайте работать по скользящему графику: тот выходит к восьми, тот к девяти, тот к десяти, а не все скопом, как прежде.

И мог ли я говорить ему, что подобные эксперименты уже переживал, и не раз? В самом деле — я работал в одиночку и в бригаде, обслуживал только город и только село, а сейчас и город, и село, ездил с общей сумкой и со своей собственной, соревновался с другими сменами нашей «Скорой», и с другими отделениями нашей больницы, и другими «Скорыми» других больниц, машины прикреплялись к каждому врачу отдельно, и ездили они потоком, кто куда сядет — я пережил все.

Но на усилия Алферова смотрел с большим сочувствием, всяко поддерживал их. Потому что эксперименты эти не мешали работать, и это было главное. Я всегда знал: Алферова, если он зарвется, снимут, меня же — никогда.

Конечно, некоторое благодушие в ту пору у меня было. Что очень и очень объяснимо.

Ну, во-первых, пришла яркая накатистая весна. Как-то быстро сошел лед с залива, неожиданно навалилась жара, к маю появились листочки на деревьях, люди начали загорать в парке и на заливе, и к середине мая ходили в одних рубашках.

Во-вторых, Андрей упорно писал повесть, и я поэтому все время жил в какой-то радостной надежде. Вот, думал я, у мальчика получится вещица и, глядишь, может этим и будет определяться его дальнейшая жизнь. Даже в самых радужных надеждах не было у меня прежде, что вот Андрей, мой подопечный, станет, там, писателем. Но, находясь в эйфории, я отчего-то убежден был, что именно так и будет. О! Это такой паренек, у него непременно получится все, за что он ни возьмется.

Он писал повесть поздними вечерами, прихватывая часть ночи, торопился, потому что впереди маячила сессия, и Андрей так положил себе, что к сессии должен прогнать хотя бы половину повести.

Он понимал, что я очень верю в него, надеюсь и все такое, и каждый вечер забегал к нам — вот книжку возьму, вот сверю цитату. Но было понятно, что перед вечерней работой заскакивает глотнуть моей веры в него.

6

Но главное, отчего я был благодушен, даже эйфоричен, это то, что на меня обрушилась болезнь — я был отчаянно влюблен в Наталью Алексеевну, в Наташу. Конечно, я был болен. Все эти перепады настроения — вот это отчаянное желание увидеть ее и понимание невозможности реализовать это желание в ближайшие дни, вот это умиление, близкое к слезливости — что это, как не болезнь, не отчаянная неврастения.

Да, несомненная неврастения — в жизни не был я так легок, почти воздушен, так возбудим, что возможен был мгновенный переход от беспричинного благодушия к вполне осознанному ощущению безнадежности, этот неуловимый перевал, за которым радость обрывается в слезы. Нервная, даже трепещущая от взведенности душа. Когда кажется, что она вовсе ничем не защищена.

Но главное — это постоянное умиление, и приливы отчаянной нежности, так что становится трудно дышать.

Болезненное это, несомненно, состояние — влюбленность. И самое печальное — то, что у меня не было защиты опытом прежних влюбленностей, и все, что я должен был пройти в молодости, я проходил сейчас. Словно бы человек на пятом десятке переносит корь или скарлатину. Запоздалое развитие.

А этот возврат времен поэтического бума — читал Блока, Цветаеву, Пастернака и, словно восторженный подросток, всюду видел — а это про меня.

Неестественное, болезненное состояние.

И постоянное желание видеть Наташу. Желание тем более легко объяснимое, что виделись мы редко. Чтоб встретиться, надо чтоб совпали выходные.

О! Это невероятное смешение страха и отчаянного желания увидеть ее. Даже и не понять, чего больше. Обогнуть общежитие, дождаться, пока Наташа махнет рукой — что означает, в коридоре никого нет; а чтоб и в общежитии никого не было — это большая редкость; ты идешь по коридору осторожно, можно сказать, на цирлах, чтоб не скрипнули половицы, потому что на скрип может выглянуть кто-либо из соседей, а этого и представить нельзя — известный городу доктор крадется по коридору; да, идти осторожно, но надо ведь и поторопиться, чтоб скорее преодолеть это треклятое расстояние до той вон двери.

Когда ты еще идешь к этому дому, страх и ожидание позора столь сильны, что с удовольствием сбежал бы домой. Если б, конечно, был телефон, чтоб отменить назначенное свидание. И говоришь себе — придурок ты и есть придурок, ведь как хорошо-то дома, на воле — любимая книга, музыка, долгая прогулка по парку. А вместо этого должен ты петушком, нашкодившим школьником пробираться скрипучим общежитийским коридором — тьфу ты, какое унижение. Ах, если бы у Наташи был телефон.

Но ясно понимаешь, что не позвонил бы, потому что желание видеть Наташу превыше любых запретов, унижения и страха. И эта страсть такова, что остановить тебя невозможно. Да, конечно, эта страсть — оглушение, сомнамбулизм — несомненная болезнь. Сознание твое погашено, ты идешь вперед с целеустремленностью и сознанием танка, управляемого по радио.

И вот крадешься по коридору, и вот спасительная ручка двери, легкий поворот ее, и ты в безопасности, и все унижения позади, успокоение на несколько часов — до обратного пути.

Ты поворачиваешь ручку двери — стучать нельзя, чтоб не привлечь внимание соседей — ты в безопасности, и вы стоите рядом, чуть обняв друг друга, и ты смиряешь гулкие сердцебиения и помаленьку выпутываешься из одышечного и липкого страха.

И привыкание друг к другу, вернее, восстановление разорвавшейся цепочки прошлых встреч, и тонкий привычный запах духов, и вытянуться на долгом вздохе — узнавание.

И эти несколько часов пролетают мгновенно.

И тут вот какая главная сложность; все это время, в часы же свиданий особенно, я был залит, можно сказать, затоплен нежностью, какой никогда прежде у меня не было. Только к Павлику в годы его раннего младенчества или когда он болел. А тут нежность захлестывает горло, да так, что хочется плакать.

И это непереносимое и неосуществимое желание оберегать Наташу, как малого ребенка, защищать ее от житейского сквозняка.

Стыдно признаться в сентиментальности — возраст, первые знаки надвигающейся старости, — но всего более мне хотелось, чтоб она спала, а я бы что-то негромко напевал; или же — словно б непреодолимый порок — мне хотелось носить ее на руках, убаюкивать, согревать.

Но это желание было неисполнимо.

Потому что и в часы свиданий следовало соблюдать некие условия — и если страсть, то очень сдержанная, и если речь, то очень шепотная — со звукопроницаемостью в общежитии очень хорошо.

Но пора, но не уходи, и в тебя уже проникает страх обратного пути. Правда, путь этот уже чуть легче — по коридору ты не крадешься, но ступаешь хозяином — пока соседи расчухаются, ты будешь уже вона где.

И выйдя, ты посмотришь на ее окно, и Наташа помашет рукой, и ты кивнешь — все в порядке, выбрался благополучно. И лишь свернув за угол, окончательно и с таким облегчением, что впору перекреститься, ты поймешь — все! — пронесло, страхи позади.

Волен! Господи, какое счастье, какая радостная жизнь ожидает тебя впереди.