Олег Зоин - Вчера

• Название: Вчера
• Автор: Олег Зоин
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008

Русская проза практически ещё не освоила переломный исторический период в жизни СССР — десятилетнее правление Никиты Хрущёва (1954–1964 г. г.). Герой романа изобретательно пытается найти и находит своё место во враждебном ему мире, открыто исповедуя активное неприятие коммунистических догматов. При этом он не диссидент, но простой, наивный, бестолковый, «стихийный» шестидесятник, сознательно нарушающий бесчеловечные тоталитарные законы и, что удивительно, одолевающий таки всесильную Систему в нелёгкой личной жизни. Немало страниц, однако, посвящено и 30–40‑м годам 20‑го века — годам расцвета сталинизма, то есть предыстории хрущёвской «оттепели»…

---

Второкурсники недурно вместе проводили время, по очереди собираясь то в Семёновой, то в соседней комнате. Играли в дурачка с битьем глупого носа картами, играли в «коробочку», пили водочку, приводили самостоятельных девочек. Образовалась как бы гвардия 4‑го этажа. Правда, один из будущих прокуроров, Ольгерд Кутафьин, водку не пил и в оргиях не участвовал. Он до глубокой ночи, кляня однокурсников за шум и сквернословие, долбил зачем–то венгерский язык и историю государства и права. Острословы высказывали предположение, что он готовится после юрфака напроситься в Венгрию генеральным прокурором. Кутафьин лениво огрызался…

Самое время рассказать одну смешную историю. От нечего делать, молодые мустанги по вечерам непрерывно друг друга разыгрывали. Разумеется, розыгрыши делались «на бутылку». Кого подловили, тот должен был сбегать в магазин и за свой счет притащить поллитру или две.

Сеня постоянно таскал на лацкане пиджачка свой любимый тёмносиний значок парашютиста, которым очень гордился. Однажды Валька Решоткин, а это был очень остроумный молодой 22‑х летний отставной офицер (он откровенно говаривал, что, не желая служить нашему военному молоху, изобразил порок сердца и комиссовался, дабы защищать Отечество изнутри, а не снаружи) прицепился к Семёну, утверждая, что тот никакой ни парашютист, а самозванец. Сенька, естественно, возмутился.

— А чё возмущаться? — рассуждал Валентин. — Давай мыслить по–правовому. Если ты действительно прыгал с парашютом, то у тебя должен быть документ, удостоверяющий этот факт. Раз документа нет, значит, заправляешь…

— Не заправляю, — лениво огрызался Сенька, не сомневаясь в своей правоте. Ведь такой значок парашютиста в киоске не купить…

— Ладно, тогда мы всё выясним путем запроса. Кто окажется неправ, тот поставит литр «Московской».

И он не поленился направить запрос в Запорожский аэроклуб якобы от имени первичной профсоюзной организации первого курса юрфака МГУ. Самое удивительное, что через месяц на адрес общаги пришел официальный ответ, из которого следовало, что т. Серба С. М. никогда курсантом Запорожского аэроклуба не являлся, в парашютной секции не состоял и прыжков не совершал…

Серба готов был сквозь землю провалиться от стыда, но литр пришлось ставить из ближайшей стипухи. Почему пришел такой ответ, он не знал. Возможно, их выбрасывали на парашютах в порядке шефской работы или ещё как, но, увы, его подвиги аэроклуб не подтвердил. В знак протеста он продолжал носить значок. Но всё удовольствие пропало.

Зато появилось понимание того, что в нашей стране главное не сделать что–либо, а оформить документ. Если есть отчёт, что хлеба скошены, значит, так оно и есть. Никто проверять не станет. Если сдан отчет о повышении надоев на 10 процентов, значит, они действительно так высоко поднялись. Никто даже и не задумывался о том, что если сорок лет подряд повышать надои по десять процентов в год, то коровы уже, видимо, дают по пятьсот литров молока в день. И так во всем. Бывали, конечно, совсем вопиющие случаи, когда даже беспартийные начинали навзрыд смеяться, тогда власть устраивала проверку, несчастного руководителя называли очковтирателем и для порядка журили, советуя больше таких несуразных приписок не делать…

Большинство ребят завели девчёнок. Ночью они исхитрялись приводить их в комнаты или самим хилять в женское крыло. Раза три друзья устраивали большие всенощные попойки с девочками. Ну, прямо оргии, так как напивались в дупель. Для таких оттяжек, конечно, не годились свои девченки из группы и даже со своего потока. Надо было кадрить из «дальних стран», например, из Плешки или Тимирязевки. Поэтому девчёнки в основном приглашались из высотки, с естественных и точных факультетов. Но они были вынуждены оставлять на вахте свои паспорта, а в 23 часа парням надо было гостей провожать на 26‑й трамвай. Конечно, по пьяни этого делать не хотелось. В комнате гасился свет, для чего лампа обматывалась либо майкой либо, пардон, трусами, и делался вид, что население дрыхнет.

Но, на горе энтузиастам, на пути следования экспресса любви утесом стал хитроумный комендант. Ему было лет 35–40, совершенно невидный из себя, скорее поганка мужского рода, прошел войну старшиной и очень усовершенствовал свои мерзкие наклонности. Он сразу при заселении, зайдя в комнату поздравить с новосельем, ясно сказал студентам, что не потерпит блядства. И поведал, как изобретательно на фронте ловил голодных солдатиков, повадившихся по ночам красть из каптёрки хлеб. Как–то вечером (наверное, после изнурительного боя) он настругал фиолетовый сердечник чернильного карандаша и посыпал им буханки верхнего ряда. Утром построили роту и велели всем показать ладони. Трое бедолаг попалось, их ушли в штрафбат…

От таких блевотных комендантских признаний могла спасти только молитва. И студиозы сочинили свой «Отче наш» минут за десять. Вот этот перл:

Господи, если ты всё–таки есть, то огради меня, грешного, от словесного дерьма ретивых и ушлых. Отведи их циничные, сардонические инсинуации типа квазикритических плеоназмов, их облыжную денунциацию, инспирированную суперневростеническими обскурантами, дискредитирующую меня эвентуальным образом, мимо чего я активно и агрессивно дефилирую, саркастически их пародируя. Аминь!

Потом не раз, отходя ко сну после изнурительных картёжных баталий, для профилактики ребята гнусавили свою молитву.

Однажды вечером умирали от скуки, но никто не сумел придумать стоящий розыгрыш. Даже блестящий хохмач Олежка Горбуновский. И лишь часов в двенадцать ночи Пролетарий придумал свежий ход. Он предложил премию в размере одной бутылки водки тому, кто в час ночи голяком сходит в женское крыло и войдет в какую–нибудь комнату. Дело в том, что, по достоверной информации, в половине женских комнат нашего этажа по ночам забывали запереть дверь. Какая ждала парня, чтобы позажиматься, пока подруги спят, у каких просто заклинило бдительность. Посмотрели друг на друга. Больше всех задолжал спиртного на общий стол Олег Горбуновский. Ему и идти, решило вече.

Пока собирались, общага погрузилась в крепкий молодой сон. Задремала и дежурная бабка в дежурке у гладильни. Олежка, поёживаясь то ли от необычности события, то ли от сквознячка из вечно открытой форточки, не успевающей высасывать табачный дым, обнажился. Проведенная Решоткиным разведка доложила, что, по крайней мере, в трех комнатах ключ не повернут. Чтобы задание считалось выполненным безупречно, Олега обязали пронести на вытянутых руках заведенный патефон с пластинкой, который он должен поставить в девчачьей комнате на стол, опустить головку на пластинку и с первым аккордом бежать домой, в наше крыло.

И вот, представьте, по коридору крадется голый Олег с патефоном на вытянутых руках. Успешно проходит мимо комнатки дежурной. За ним неслышным ходом комиссия из трех великовозрастных оболтусов. В открытую дверь видно, как похрапывает бабулька. Вот и финишная прямая в виде череды белых дверей заветного женского крыла. Олег проходит две–три двери и находит основательно приоткрытую дверь. Бочком открывает её, пятясь, заходит внутрь. Проходит несколько томительных секунд. Наконец, слышится знаменитое завывание Раджа Капура «Абара я, а–а–а-а, абара я, а–а–а-а…» из любимого тогда фильма «Бродяга». Дверь вдруг захлопывается. В комнате начинаются дикие немелодичные крики, перекрывающие голос великого индийского сердцееда. Потом дверь распахивается, и из нее, как пробка, вылетает Олежка, красный, как жгучий перец, от ушей до пят, и мчится, расталкивая изумленную комиссию, домой.

Оказалось, что одна из девиц, некая Марина, ждала Лёшу Рарина (о чём друзьям он, змей, ни разу не проговорился), для чего любезно приоткрыла дверь. Она потом рассказывала, что едва ума не лишилась, когда вместо Леши увидела в проёме двери голого Олежку Горбуновского с патефоном в руках. Она просто онемела. Но когда он опустил головку патефона на пластинку и на всю комнату заорал Радж Капур, то вскочили остальные девчонки, и одна из них, самая бдительная, шустро повернула выключатель–включатель. Увидав голого агрессора, девицы заорали, стали кидаться подушками. Олег уже бежал к двери, но вместо того, чтобы потянуть её на себя, в панике толкнул, захлопнув так, что чуть не заклинил, и, конечно, растерялся. Через мгновение он оклемался и разобрался с дверью, унося ноги со скоростью нашкодившего подъездного кота…

На том же этаже жила Алочка Левитина из Магадана. Она училась в другой группе, но Семён давно обратил на неё внимание. Хоть про неё и говорили, что она даёт всем подряд, он никого конкретно при ней не замечал, а она к нему относилась прямо по–матерински. Когда заканчивалась стипендия и до последней копейки пропивались переводы из дому, студенты побирались, обходя все женские комнаты. Сенька в таких случаях шел прямо к Аллочке, зная, что уж кусок хлеба с маслом и кружку крепкого чая у неё найдёт. Мама посылала ей из Магадана поболе, чем доставалось нам, простым смертным, от своих матерей. Да и телесно она выглядела приятно и броско. Высокая грудь, выразительные крупные «телячьи» глаза, фигурка хоть куда. Но Сенька с ней не флиртовал. Как–то так получилось, что они относились друг другу без рисовки, обсуждая всякие мелкие бытовые проблемы, как брат с сестрой. Одна она могла пришить ему пуговицу или постирать рубашку, и только её одну он не стеснялся об этом просить…