Михаил Шевердин - Вверяю сердце бурям

• Название: Вверяю сердце бурям
• Автор: Михаил Шевердин
• Издательство: Издательство литературы и искусства имени Гафура Гудяма
• Жанр: О войне
• Год: 1988

Новое, последнее произведение М. Шевердина, которое подготовлено к изданию после его смерти, завершает сюжетные линии романов «Джейхун» «Дервиш света» и «Взвихрен красный песок». Его герои участвую! в революционных событиях в Средней Азии, названных В И Лениным «триумфальным шествием Советской власти». Показаны разгром остатков басмаческих банд, Матчинское бекство, подъем к сознательному историческому творчеству горских племен Таджикистана, пославших своих делегатов на первый курултаи в Душанбе.

---

— Тихо! Передать по цепи: прекратить курение! Голову сверну! И молчать!

Тишина была густой и вязкой, такой же, как и тьма.

Костер пылал все сильнее, все ярче. Будто кто-то на противоположной стороне ущелья хотел развести такой огонь, чтобы осветить спуск с перевала и тех, кто по нему двигался со всеми предосторожностями.

— О!

Это чуть слышно воскликнул Баба-Калан.

— Ну что!

— Вон еще костер... и еще.

Красивое зрелище, когда стена тьмы вдруг расцветает красными розами огней — прямо перед тобой, выше в небе, внизу. Красиво, но жутко. Мороз по коже.

Тут порадуешься темноте, хоть и проклинаешь ее.

А если костры развели не пастухи, а басмачи?! Сидят, притаившись, и ждут, что у бойцов не выдержат нервы, и те откроют пальбу. Тогда басмачи поведут почти прицельный огонь. Наверняка они еще днем пристреляли вертикальную тропу Хингака.

Конники притихли. Один лишь Казакбай, да и то потому, что идет рядом, позволяет себе ворчать:

— Береги коня! Береги коня! Тут голову надо сберечь.

— Коня не будет — головы не будет,— громко шипит Баба-Калан.

Нудно тянется время. Тысячу шагов вниз делает конь — тысячу раз непроизвольно сжимается сердце, а затем подскакивает к горлу.

И в такой тьме и беспомощной тоске человеку ничего не остается делать, как сосредоточиться на мысли:

«Конь поднимает ногу, начинает дрожать. Нога опускается. На что? На щебенку? Выдержит ли щебенка? Ох, кажется, скользит! Сердце проваливается... Нет, копыто встало твердо, прочно. Дрожь в боках исчезает. Ага, и конь перестал дрожать. Значит, почувствовал себя увереннее... Эх ты, конь-альпинист! Молодец, конь! Но вот он поднимает другую ногу!.. Отрывает ее от тропинки. Снова опускает... Опять дрожь, опять сердце ухает...»

И так без конца.

А внизу — пропасть.

От усталости в голове гудит. А конь ведь тоже устал. И нельзя остановиться.

Огни в темноте на противоположном склоне ущелья то разгораются, то притухают... И ни звука. И эта темнота, вязкая, сырая, липкая от паров, тумана, запахов полыни, дикой розы и мятных трав.

Сон морит. Но не засыпаешь из чувства страха, чтоб не сорваться вместе с конем и не полететь кувырком в бездну... Шагай, конь, шагай.

Конца и края нет этим скребущим, судорожным шагам. Без конца шуршат над головой, с боков, снизу летящие камешки. Или там у костров не слышат шума? Молчат. Не стреляют.

И вдруг одно пламя потухло, словно заслонили его. Значит, командир внимательно следит за огнями. Иначе бы он не обратил внимания на исчезновение этого костра.

С большущим облегчением Баба-Калан понял — спуск кончился... Они на дне ущелья. И скала заслонила склон горы, на которой те, неизвестные, жгли костры.

Странные звуки неслись из тьмы Кони со свистящим сипением втягивали в себя воду...

Пить хотелось и людям. Но ждали команды.

— Привал! — тихо скомандовал Баба-Калан.— Передать по цепочке.

Вода в ручье холодная, до ломоты в челюстях, но безумно вкусная. Пили вдоволь...

— Водичка что надо,— сказал боец,— вроде нашей... Возле станицы речка течет. Прохладной станица называется. Водичку в крынке поставим на стол... Денек жаркий да тихий... Небо без дна. Синяя пропасть. Жизнь тоже ничего, тихая. Хорошая штука — жизнь. Мать на глиняной приступке сидит, чулок вяжет... Для меня, сына. Братишкам-пацанам обо мне рассказывает. Какой есть у них братан со звездой на шлеме, да с клинком за храбрость. Анночка над плетнем стоит, смотрит, слушает. Про письмо спрашивает. Не шлю ли поклон... А когда оно, то есть письмо, из этих гор дойдет до станции... ей и невдомек.

— У нас, в Тилляу, в горах вода тоже хорошая,— проговорил мечтательно Баба-Калан.— Даже зубы ломит... Холодна. От нашей воды весной лоза так устремляется вверх, что прямо за небо цепляется,— небо у нас тоже синее. Так вверх идет, что не боится меча осеннего ветра. Холодный ветер по земле ползет, а виноград зрелый на вышине...

— Все у вас лучшее,— сказал Казакбай.— Послушать вас — и вода лучше, и виноград лучше, и девушка Аннушка... А у меня, в Джизакской степи, разве вода хуже? Разве девушки плохие? И виноград в Фарише такой, что одна ягода в арбуз. Когда тихо, мирно, когда басмачей нет, все хорошо. А нам что... Не болтать надо. Воевать надо, баям и их отродью и прихвостням глотки прерывать надо. Потом о тишине думать.

— Ты что взъелся,— сказал боец-станичник,—Война одно, а сидеть на завалинке другое. Я тоже здесь воюю. Народ освобождаю, как Ленин наказал...

Конечно, последнее слово должно было остаться за Баба-Каланом:

— Если грязь в болоте по колено, надо не лезть в нее по горло, а надо взять кетмень и грязь ту выбросить... Трудно, конечно, по горам да перевалам. Жилу можно порвать себе... Но сколько жил мы порвали, когда на шее у нас баи да беки сидели! Грязь они! Кетменем их!

VI

Храни достоинство свое всегда,

о человек!

Не будь глупцом и хвастуном,

достоинство губя.

Самовлюбленности беги,

от чванства отрекись!

Лишь правду и добро

душою возлюбя!

                            Бухари

Он еще тот мясник!

На крюке баранья голова, а на прилавке

собачье мясо.

                         Кабадиани

— А это что за физиономия?

Комиссар Алексей Иванович поправил пенсне и легко спрыгнул с коня на землю: из-под ладони он разглядывал вышедшего из-за камней желтолицего человека, в поднятой руке которого был посох, с намотанной на рукоятку белой чалмой. Тот нудно тянул:

— Аман! Аман! Милости!

— Парламентер?

Из-под чалмы глядели бесцветные глаза. Лицо желтое, носатое. И мертвый тон: «Аман! Милости!»

— А,— тихо проговорил Сахиб Джелял, тоже спешиваясь, — да это Мирза, мой бухарский писарь!

Алексей Иванович тоже почти сразу узнал в парламентере Мирзу. «Плохой парламентер»,— подумал Сахиб Джелял.

Только что в ущелье стоял грохот. Басмачи катили с крутых склонов прямо на красных бойцов огромные угловатые глыбы. Одна, рядом с комиссаром, пробила каменную ограду и с почти животным воем рухнула в пропасть. Только что из-за роя пуль голову нельзя было высунуть из-за укрытий.

Несмотря на страшную усталость, бойцы шли в атаку. Шли! Ползли по каменистым склонам. Все и забыли о том, что двое суток без еды, без сна.

— Злее будем! Подумаешь, рузу держим! Покончим с Датхо, плов устроим.

Бойцы держались крепко. Группа ибрагимбековцев под командованием Датхо была загнана в ущелье, и красные кавалеристы рвались вперед. Видя, что цель близка, они испытывали подъем всех душевных и физических сил.

— Вперед! Только вперед! — командует комиссар Алексей Иванович. Басмачи не переносят боя ночью. А ночной бой дает много преимуществ — скрытность, внезапность, решительность. Другое дело, что из-за плохой видимости двигаться среди отвесных скал и разверзающейся под ногами бездны огромный риск. Но опытные бойцы обретают в условиях ночного боя некое второе зрение.

— В темноте видим. Кошачье зрение! — шутят бойцы.

Всю вторую половину ночи и все утро успешно шла операция по уничтожению банды. Банда не выдержала преследования под Пуль-и-Сангином, и едва солнце выкатилось из-за синего хребта, побежала, уходя в глубь теснины. Бандиты отстреливались. Стрельба не прекращалась ни на минуту. На склонах за скалами и отвалами из камней прятались басмачи.

— На целый день дел хватит,— рассматривал горы в бинокль комиссар.— Дали же они нам жару! Датхо — опасный враг. Недаром господа британцы считают его настоящим противоядием от революции. Ну на этот раз господа британцы останутся без противоядия. Кровь из носу, а на аркане его приволоку в штаб.

Бой не утихал. Под лучами южного солнца раскалялись камни и горы. Бойцы и кони изнемогали.

И вдруг с белым флагом вышел этот парламентер с желтым мертвым лицом.

— Прекратить огонь! — скомандовал комиссар.—• Отбой! Всем оставаться на местах! Смотреть в оба. Передать по цепи.

Стены ущелья перекликались и вблизи и вдалеке:

— Огонь прекратить... Смотреть в оба!

Горы стихли.

«Нет, ему нельзя отказать в смелости, или скорее в наглости, господину Датхо, — подумал Сахиб, с любопытством рассматривая парламентера.— Он действительно убежден в рыцарстве наших советских людей. Сами они, басмачи, и ни в каких парламентеров не верят. Сколько наших они уже подло погубили. Ни с какими белыми флагами не считаются».