Джеймс Болдуин - Современная американская повесть

• Название: Современная американская повесть
• Автор: Джеймс Болдуин
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1980

В сборник вошли повести шести писателей США, написанные в 50–70-е годы. Обращаясь к различным сторонам американской действительности от предвоенных лет и вплоть до наших дней, произведения Т. Олсен, Дж. Джонса, У. Стайрона, Т. Капоте, Дж. Херси и Дж. Болдуина в своей совокупности создают емкую картину социальных противоречий, общественных проблем и этических исканий, характерных для литературы США этой поры. Художественное многообразие книги, включающей образцы лирической прозы, сатиры, аллегории и др., позволяет судить об основных направлениях поиска в американской прозе последних десятилетий.

---

Помню, ребенком родители повезли меня на море. Было утро, я сидел на громадной каменной глыбе, которую местные мальчишки звали «Тигром». У края скалы сквозь чистую воду было видно дно, и, где помельче, солнечные блики рябили гальку. Еще там была глухая яма, куда ныряли мальчики постарше; я не нырял. Обычно «Тигр» был весь облеплен ребятами, но в тот раз добрая сотня их визжала и плескалась поодаль и я был на скале один. Я терпеливо сидел с удочкой, забросив крючок с наживкой в яму; вдруг клюнуло, я вытянул рыбку — и обмер: она стала расти на глазах. Она распухала, раздавалась вширь. Спинной плавник ощетинился. Из округлившегося рта шел сиплый звук. Брюшко надувалось. Меня поразило, сколько ярости вызвал в ней насильственный скачок из своей стихии в мой мир. Как сорвать ее с крючка и бросить обратно в воду, пока она не вымахала с меня ростом? Я не стал звать на помощь: ребята всем косяком носились в нескольких ярдах от камня и так шумели, что не услышали бы моих криков. Я не мог пошевелиться: вечность повисла на моем крючке. Помню, каким огромным вдруг стало небо, как мне стало страшно, что я один во всем этом невероятном пространстве, а еще страшнее была мысль, что эта растяжимая рыба так и будет раздуваться от гнева, пока не заполнит собою все, оставив от меня лишь мокрое пятно на «Тигре». Но тут маленький бунтарь выдохся, и на крючке опять болталась жалкая рыбешка. На скалу уже лезли ребята, и мой брат брезгливо сорвал рыбку с крючка и швырнул ее в воду. Она сперва поболталась поплавком, разевая рот, потом, посверкивая серебром, вильнула в темную пучину.

— Жена? — шепчу я девушке. — Так получилось, что она не могла иметь близких отношений, когда кругом люди. Сначала-то было иначе. А тут ее как подменили. У нее развился какой-то дурацкий невроз. Чего мы только не испробовали. Я сделал что-то вроде рамы, мы набрасывали на нее простыни, но ей все равно мешало, что люди разговаривают в спальном зале или дышат во сне ртом. В общем, все это уже не доставляло ей никакого удовольствия. А мне из-под палки тоже не нужно. Она совсем потеряла голову, стала меня обманывать — наверное, хотела выставить меня виноватым. Некрасивая история.

— О вас я так ничего и не узнала, — шепчет девушка.

Мусорщик откровенно тянет шею, слушает, что я отвечу.

— Вы хотите сказать, — шепчу я, — что это, может, меня подменили?

— Это вполне возможно.

— Это вполне возможно. Но, согласитесь, я сужу со своей колокольни.

В ту пору мы обитали в жилом комплексе на Джордж-стрит. У нас был ребенок, и поэтому площадка у нас была терпимая. Одну стену спального зала украшали фотопанно, изображавшие ливень в пуэрториканском лесу: до озноба реальная хмурая сырость, неохватные глянцевитые листья, усики-удавки. Мы с женой ссорились из-за книг: оба умели читать. Она была электриком высокой квалификации, ее пригласили работать на сложных автоматизированных линиях. Иногда я думал, что, раз ее частенько било током, это вполне могло оглушить ее эрогенные зоны.

— Сами вы, значит, были безупречны?

— Что касается супружеских обязанностей…

— Христос с вами!

Шепнула, как обожгла. И странно — этим именем стыдить меня за глупые слова.

Теперь шепчет мусорщик. Он наклоняет ко мне голову, чуть не клюнув носом в щеку.

— Я все слышал.

Сыщик какой-нибудь? Осведомитель? Я не хочу перешептываться с этим холуем в зеленом комбинезоне, посадившим себе орла на плечо, и отвечаю намеренно громко:

— Я знаю, что вы подслушивали.

Но тот продолжает шептать:

— Не сейчас, а раньше. О прошении. Если ты мне нагадишь, я из тебя душу выну. — И вслух: — Что, без угла остался? — И снова шепотом: — К примеру, мы подойдем к окнам вместе, только я к правому. После твоего первого слова мне крышка. — И опять в полный голос: — Нам всем крышка.

Я чувствую плечом, как он дрожит. Лицо побледнело. Его угроза меня не пугает. Это он видит во мне угрозу для себя. А на меня просто находит тоска.

В спальном зале Мэринсона моя площадка близко к центру. Она размечена дюймовой ширины белыми линиями на покрытых лаком сосновых досках пола. Головная часть площадки (я сплю головой в ту сторону) обращена к северу; стало быть, лежу я параллельно Уитни-авеню. Справа от меня зал перерезает восьмидюймовый проход, из которого ступаешь на жилые площадки в нашем ряду и в противоположном. Обитатели стремятся придать своим площадкам индивидуальное выражение. Я следую принятому здесь обычаю и на ночь устраиваюсь на длинном комоде, словно моряк на своем рундуке. Моя площадка от прочих отличается тем, что, за исключением этого комбинированного ложа, я больше ничего не держу. Пустота. Голый сосновый пол. Ни стола, ни стула, ни коврика, ни ламп, ни телевизора, ни книг — ничего. Я добился в высшей степени индивидуального стиля, сведя к абсолютному минимуму и свое имущество, и свои потребности. Соседи считают меня либо последним бедняком, либо полным болваном, но я заметил, что мои гости веселеют у меня на площадке, им здесь хорошо. Есть где повернуться. Можно сказать, у меня самый большой дом в Нью-Хейвене.

Но мне в нем тесно.

Бабуля толкает меня локтем, я поворачиваюсь к ней.

— Вы мне еще не сказали, какое у вас прошение.

У меня из головы нейдет, как перепугало и взбесило мое прошение мусорщика; мне бы с ним разобраться, и меня совсем не тянет развязывать бабуле язык. Что бы придумать?

— Мне бы не хотелось это обсуждать.

— Вы копия мой сын, старший Роберт. Тот все от меня скрывает. Назло. Только бы обидеть. Когда родился малышка Роберт — знаете, как я узнала, что он появился на свет? Маршия легла в больницу с венами, я туда позвонила, добилась дежурной сестры, и та говорит: «Нам не разрешается говорить. Подождите у телефона. Я соединю вас с невесткой, когда она кончит кормить». То есть, они проговорились, что она уже дает малютке грудь. Ему уже был второй день. Хорошо так делать?

Если она такая неугомонная, пусть о себе и рассказывает.

— Вас так интересуют чужие проблемы, а сами-то вы о чем просите?

Усмехается.

— Давайте по очереди. Вы первый.

— Готов спорить, — говорю я, — что это касается вашего маленького Роберта. Верно?

— Верно. Это касается Роберта.

Она замолкает, но долго молчать она не умеет и поэтому продолжает:

— Я не хочу, чтобы он учился читать. Я хочу, чтобы он научился чему-нибудь путному.

— Мне кажется, вы гордились тем, что его отобрали.

— Я и горжусь, только его будущее мне дороже.

— А что же родители?

— Хотят, чтобы читал.

— И вы всегда так действуете — через их голову?

— Не сидеть же сложа руки.

Девушка поворачивает голову влево, прислушивается. Мои мысли разбегаются в стороны. Сильнее всего мысль о том, что происходит прямо передо мной, у моего тела. В бабулину сторону мысли неглубокие — быть вежливым, выдержанным. Я и отвечаю ей только для того, чтобы не обидеть. А выжить, выстоять, удержать надежду, дать отпор — эти мысли идут к мусорщику, которого нисколько не удовлетворил наш разговор. И на каждый поток мыслей еще налипает постороннее: глухой шум транспорта, кирпичные башенки на здании, голубой помпон, сирена, воробьи, брюзжание сзади, вонь пластмассы, покусывающий страх.

— И вы встреваете в их дела, — спрашивает девушка, — только чтобы не сидеть сложа руки?

Очки, как фары, чуть смещаются и укалывают ее холодными лучиками.

— А что тут такого? Все равно ведь откажут.

Девушка фыркает.

— Зачем же тогда стоять?

— А мне нравится. Я их столько подавала, этих прошении! По четыре-пять раз в неделю выстаиваю. Хоть людей увидишь. Вот с вами сейчас разговариваю.

— Глупее трудно придумать, — говорю я. — Вы посмотрите, сколько за вами народу. Вы, может, не даете пробиться тем, кому это позарез нужно.

Она глядит на меня с жалостью.

— Вы что, только вчера родились? Да нас здесь тысячи, кто приходит постоянно.

— Вы же другим делаете хуже!

— Чем это? Вы и впрямь думаете, что вашу просьбу удовлетворят, если меня здесь не будет?

Рассмеявшись, я говорю:

— Оригиналка!

— Сынок, — говорит она, — пожили бы с мое…

Теперь смеется и девушка.

Внешне я стараюсь держаться спокойно и уверенно, а в душе остаюсь пессимистом. В бюрократы идет такая серость; нами помыкают идиоты. Больше смысла доверить жалобные окна этой бабуле, нежели тем, что сидят за ними сейчас.

2

Тень от домов на Церковной улице еще укрывает нас; день обещает быть жарким. Если в такую погоду одеться потеплее с утра, когда еще темно и свежо, то к полудню непременно допечет жара. Спереди, где я стал особенно чувствителен, мое тело приятно разогревается. Спиной я абсолютно ничего не чувствую.

Налетит ветерок, порезвится, растреплет завитки волос на ее шее.