Леонид Горизонтов - Парадоксы имперской политики: поляки в России и русские в Польше (XIX — начало XX в.)

• Название: Парадоксы имперской политики: поляки в России и русские в Польше (XIX — начало XX в.)
• Автор: Леонид Горизонтов
• Издательство: «ИНДРИК»
• Жанр: История
• Год: 1999
• ISBN: 5-85759-092-2

Книга о заключительных, наиболее драматичных фазах долгого противоборства российской государственности и польской исторической традиции, опыте правительственного регулирования демографических и ассимиляционных процессов, механизмах принятия политических решений по национальному вопросу в самодержавной России, имперском менталитете ее правящей элиты. Прослежена эволюция политики национальной дискриминации в различных сферах жизни, в том числе — всвязи с судьбой законодательства о «разноверных» браках. В историческом развитии «представлены планы русской колонизации бывших земель Речи Посполитой. Намечены новые подходы к оценке русских чиновников и выходцев из православного духовенства на западных окраинах Империи. Монография вводит в научный оборот широкий круг материалов отечественных и зарубежных архивов.

---

В рецензии народнического журнала «Дело» роман был охарактеризован как запоздалый (отражение событий пятнадцатилетней давности), но вполне современный ввиду того, что бичуемые в нем пороки отнюдь не побеждены. «Произведение г-жи Ланской, — отмечал рецензент, — роман только по названию, на самом же деле это огромная обличительная корреспонденция в беллетристической форме». Есть информация о том, что писательница даже привлекалась к судебной ответственности за свое произведение 102. Успех книги, выдержавшей несколько изданий, побудил Ланскую на склоне лет, в 1910 г., вернуться к «Болотной губернии» в рассказе «Трын–трава. (Очерк из истории обрусения — автора «Обрусителей»)».

«Обрусители» получили одобрительный отклик также в письмах баронессы XYZ, по сведениям которой за псевдонимом автора скрывается «жена какого–то вице–губернатора в Полесье». Натурализм портретной галереи Ланской вызвал у «баронессы» сравнение с произведениями Э. Золя, а также с «фотографиями, напоминающими те альбомы уголовников, которые можно увидеть в каждом полицейском участке». «Автор отнюдь не осуждает самою идею русификации, а только средства ее реализации; не впутывает во все это дело поляков, но умышленно избирает почву предельно естественную — белорусский народ, православный, верноподданный правительства и императора — и на этом фоне дает чрезвычайно красочную характеристику этих «обрусителей» от наивысших до самых низших позиций в иерархии… Все это грабит, пьет, наполняет собственные карманы, душит крестьянина и высасывает из него кровь…». Выражалось пожелание перевести роман, не получивший должного резонанса в России, на польский язык и одновременно сомнение в том, что варшавская цензура такую книгу пропустит.

В польском языке второй половины XIX в. слово «деятель» получило широкое хождение в русском звучании и, разумеется, с сугубо негативной смысловой нагрузкой. Тем не менее даже весьма критичный по отношению к русским автор писем баронессы XYZ признавал отличие реформаторов 60–70‑х гг. от их соотечественников, оседавших в Царстве Польском до и после эпохи реформ. «Первый транспорт «деятелей», — писал он, — состоял из фанатиков, доктринеров, апостолов, но среди этих людей можно было также порой встретить какую–то более общую мысль… Позднее этих целителей от полонизма и католицизма заменяли все более заурядными ветеринарами и фельдшерами. Место апостолов и искусных мастеров заняли простые ремесленники». Как представители лучших сил царствования Александра II оценивались деятели судебной реформы — «Герарды и Закревские»104. В польских характеристиках обрусителей присутствовал и нравственный план. Хорошо помнившие полонофильские настроения русского общества рубежа 50–60‑х гт. современники–поляки усматривали в произошедшем затем повороте измену прежним убеждениям. «Достаточно было, — писал О. Еленский, — чтобы правительство поманило всех этих праздных либералов на доходные места в Польшу, Литву и Юго — Западный край, вместо выгнанных и сосланных поляков, чтобы симпатии эти не только замолкли, но обратились в гонение… В моей памяти таких, сначала друзей, поющих революционные гимны, а потом врагов, поющих похвальные оды Муравьеву и Бергу, я могу насчитать не десятками, а сотнями»105.

Несмотря на обилие и разнообразие критики, именно с отступлением от заветов Милютина и Муравьева обычно связывались в последней трети XIX — начале XX в. неудачи русского дела. «В области творческих государственных задач, — писал в столыпинские времена А. А.Станкевич, — его (Муравьева. — Л. Г.) преемникам и ныне, через 45 лет, остается только строить на том фундаменте, который он заложил и, к сожалению, не успел сам достроить»106. По свидетельству Д. А.Милютина, Александр II «стойко держался в делах польских на пути, разработанном… Николаем Милютиным»107. В условиях Царства Польского едва ли не решающим критерием правильности этого пути являлась позиция крестьянства. И. В.Гурко выражал опасение, что наступление на католицизм может пошатнуть приверженность польских крестьян престолу, а Г. А.Скалон связывал ту же опасность с отказом от благоприятной для них землераспределительной политики 108. В историографии тезис о милютинской системе как наилучшем, но в полной мере не реализованном шансе решения польского вопроса закрепили представители нового поколения русских либералов — А. А.Корнилов и А. Л.Погодин. Со временем становилось ясно, что польские земледельцы все более дистанцируются от власти. Реальных союзников русская общественная мысль обретала отнюдь не среди выходцев из «возрожденного» крестьянства — они были продуктами эволюции шляхетского сословия.

С появлением милютинской реформаторской альтернативы, в главных чертах поддержанной М. Н.Муравьевым, режим И. Ф.Паскевича постепенно вновь попал под огонь критики. Показательна в этом отношении эволюция взглядов либерально настроенного Н. В.Берга. В своей журнальной публикации 1870 г., совпавшей по времени с открытием в центре Варшавы памятника «отцу–командиру», историк с большим пиететом отзывался о его системе. «Система Паскевича, — писал Берг, — какою бы она ни казалась иным философам, была прежде всего все–таки система и сохранила в Польше некоторое спокойствие в течение целой четверти века». В книжной версии своего сочинения (1873 г.) Берг счел нужным упомянуть о толках, будто «Паскевич ополячил Польшу, ничего не сделал для русского дела, языка и т. п.». Появилась также пояснительная оговорка автора, что он — «партизан (т. е. сторонник. — Л. Г.) деспотизма только там, где его нечем заменить». В бесцензурном издании начала 80‑х гг. Н. В.Берг называл Паскевича «диким, невероятным и как бы невозможным в XIX веке чудовищем» и одновременно «самым лучшим и солиднейшим правителем Польши из всех бывших перед ним и после, до наших дней»109. «Ближайшее знакомство с административной деятельностью князя Паскевича очень разочаровывает на его счет, — писал П. К. Щебальский в 1883 г. уже в подцензурной публикации. — [Он] был совершенно чужд пониманию вопросов национальных, религиозных и вообще культурных. Мы привыкли считать его грозным, но и разумным деспотом…, его обманывали на каждом шагу, и распоряжения его не исполнялись» 110. Еще позднее вместе со своими преемниками до П. П. Альбединского включительно Паскевич обвинялся в том, что, поощряя промышленное развитие края, он не обращал должного внимания на распространение социалистических идей 111. Длительное пребывание Паскевича у власти все чаще оценивалось как потерянное для интеграционных преобразований время.

Неудача польской миссии великого князя Константина Николаевича не означала, что связанная с ним концепция управления Польшей была навсегда предана забвению. «Злополучный, но необходимый опыт наместничества великого князя при напер–стничестве маркиза Велепольского», — так определил ее место в разработке правительственной стратегии П. А.Валуев 112. Автономно–представительное устройство Царства Польского оставалось знаменем нескольких поколений польских политиков, настойчивость которых усиливало получение Галицией нового статуса в составе соседней Австро — Венгерской монархии. Русской политической мысли пореформенной эпохи также были нечужды идеи самоуправляющихся территорий. Приходилось, наконец, мириться с тем обстоятельством, что на самой дальней западной окраине Империи польские чиновники продолжали занимать большое количество административных постов.

Явные симпатии к константиновской модели питали такие «дальние наследники» великого князя, как П. П.Альбединский в начале 80‑х гг. и А. К. Имеретинский с его проектом совещательного органа при варшавском генерал–губернаторе в конце 90‑х гг. Характерно, что наводившие «золотые мосты примирения» с поляками главы администрации не располагали поддержкой ни своих русских подчиненных, ни большинства высшей бюрократии. Их кратковременное пребывание у власти не оставило заметных следов в системе управления краем. «Начинания его (Альбединского. — Л. Г.) не пользовались… симпатиями… местной русской среды, состоящей преимущественно из лиц служащих», — говорилось в черновом варианте всеподданнейшего отчета И. В. Гурко 1884 г.113.

Перед лицом оппозиции русских служащих, поставивших вопрос о несоответствии действий генерал–губернатора видам правительства, князь Имеретинский был вынужден искать в 1897 г. помощи царя 114. Варшавский генерал–губернатор характеризовал своих подчиненных в не менее резких выражениях, чем авторы газетных публикаций. «Наличный состав здешних административных русских чиновников, — сообщал он царю, — оставляет желать много лучшего в отношении образовательного уровня, нравственных качеств, служебного такта и добросовестного исполнения служебных обязанностей… Уже при самом поступлении своем на службу в Царство Польское полуобразованный, недалекий умом и плохо воспитацный русский чиновник, по натуре своей добродушный, ленивый, простой, приносит с собою целый арсенал предвзятых идей… Сюда приезжают служить те русские люди, которым по невысокому их умственному и нравственному уровню нет места в остальных частях России». Корни враждебного отношения чиновников к полякам генерал–губернатор видел «в весьма распространенном доныне, хотя и крайне тенденциозно, течении политической мысли известных групп русского общества, находящегося не здесь, а в самом центре России»115.