Валерий Тодоровский - Любовь

• Название: Любовь
• Автор: Валерий Тодоровский
• Жанр: Сценарии
• Год: 1992

---

В сумерках шли к пруду. Раздевшись до трусов, Саша бросился в воду и поплыл. Краем глаза он видел, что Маша раздевается в стороне. Вскоре она догнала его и поплыла рядом. У противоположного берега остановились. Они стояли по грудь в воде, и только сейчас Саша заметил, что она без купальника. Она обняла его за шею и поцеловала…

…Голые, они лежали на прибрежной траве. Она положила голову ему на плечо, и он, прижимая ее к себе, смотрел в небо, обалдевший от счастья. И вдруг рассмеялся на весь лес смехом, понятным только ему.

На полу стояла керосиновая лампа, мотылек кружился вокруг нее. Завернутые в одеяла, они сидели рядом, соприкасаясь плечами. Маша рассказывала:

— …Отец пахал на него, тянул проект, а начальник этот, который ничего в проекте не смыслил, вначале ездил по заграницам, а потом получил госпремию. То есть не он один, там целая группа, отец еще долго был в списке представленных, а потом его выкинули. Он был так потрясен, убит… Вот тогда он решил, что уедет. Раньше у нас и разговоров об этом не было. Он нас с матерью долго уговаривал, мы всё сомневались. И вдруг однажды проснулись и решили ехать. Мне было тогда пятнадцать лет. Я помню, была зима, я вышла на улицу. Был серый угрюмый день, и вдруг я увидела: идет серая угрюмая толпа в сером угрюмом городе… В школе был какой–то очередной смотр строя для чего–то там, и надо было маршировать с песней, и я поняла, что меня тошнит от всего этого… И эта училка, такая, знаешь, с узенькими глазками, которая вечно ко мне придиралась. Понимаешь, именно ко мне… — Она замолчала, глядя на огонь. — У бабушки сестра в Израиле, она прислала вызов. Я тогда пошла в школу и все им сказала. Мне казалось, что все, я уже не здесь. Ты бы слышал, что они говорили на этом собрании! Некоторые перестали со мной здороваться… В общем, я ушла из девятого класса. Видишь, я даже школу не закончила! — Маша рассмеялась. — Потом начался развал. Маму попросили с работы — за пятнадцать минут выгнали. Но не в этом дело. Главное, что мы получили отказ, ты понимаешь? «Ваш выезд считается нецелесообразным…» Мама ходила в ОВИР, они ей ничего не хотели объяснять, а потом выяснилось, что папочка когда–то в институте, двадцать лет назад, имел какой–то допуск…

— Тогда все ясно, — сказал Саша. — У него секретность.

— Какая секретность? Там срок пять лет. Это повод, обычный повод. А дальше началось самое интересное. Папу на работе вызвал тот самый начальничек и объяснил, что если он заберет заявление и покается, его простят и оставят на прежнем месте. Всего–то: побить себя в грудь, попросить прощения у коллектива, и так и быть — ему разрешат и дальше пахать на этого дебила только потому, что он русский и партийный… — Она замолчала.

— Чушь. Этого не может быть, — сказал Саша.

— Но это было!

— Хорошо, допустим. И что твой отец?

— И он… Забрал заявление.

— А вы?

— А мы подали заново. Моей бабушке не в чем здесь каяться. И маме не в чем каяться. Пусть они сами каются. Ну ладно. И так ясно. Когда папаша бил себя в грудь, мы уже два года были в отказе. И тогда у мамы начался этот психоз с почтовым ящиком. Она проверяла его восемь раз в день. И я тоже — будто сходила с ума…

— А отец?

— Мы его выгнали.

— Как?

— Выгнали из дому. Да он и сам хотел уйти, стыдно было. Он хороший, добрый человек, но понимаешь… У него всю жизнь полные штаны. Знаешь, когда человек ощущает себя таким маленьким–маленьким, которому положено только работать и не высовываться… Машенька, потише, не лезь с высказываниями… Он у своей матери живет, и ему хорошо. Ему хорошо. А я — ненавижу! Все это — ненавижу!..

— А кто это звонит вам по телефону? — спросил Саша. — Что за звонки?

Она обняла его, целовала лицо, руки:

— Сашенька, я раньше должна была… Все сказать. Я просто не думала, что так будет, я не думала, что я тебя так сильно люблю. Слышишь? Я тебя очень, очень люблю.

Он молчал.

— Сашенька, милый мой, ну что мне делать, что, что, что?!

— Не уезжай, — сказал он.

— Но я не могу! — Она плакала. — Ведь столько лет…

— Потому что серая толпа? В таком случае — я из этой серой толпы, и мои родители из нее, и мой друг Вадим — тоже серая толпа.

Маша молчала.

— Ведь есть же порядочные люди, не все же такие! — закричал он.

— Однажды такой порядочный человек говорит: жидовка, — медленно проговорила Маша. — Ведь ты тогда мог сказать: сволочь, дрянь. Как угодно, но не это. Не это.

Саша повернул ее к себе:

— Я клянусь тебе, что никогда больше не произнесу этого слова. Слышишь?

— Да.

— Не уезжай.

Начинался рассвет. Маша накинула одеяло, вышла на крыльцо.

— Когда мы были в отказе, — негромко заговорила она, — все было так просто. Нас не пускают, мы ждем. Мы привыкли ждать, и постепенно это стало нормальным состоянием жизни. Живем и ждем. Смотрим в почтовый ящик. А теперь надо сесть в самолет и — всё. Мы молчим об этом, но я вижу, что мама и бабушка… Бабушка ходит в синагогу нас с мамой сватать… — Маша улыбнулась.

— Вот это я не понимаю, зачем?!

— Ее не переделаешь. Там — ее жизнь, все эти старухи с фотографиями… Смешно. Мне кажется, если бы Михал Михалыч на маме женился, она бы не поехала. Но он не женится.

— Почему?

— У него жена и маленькие дети. Да теперь и не надо. Послушай… — она вернулась в дом, склонилась над ним, — если подумать, что во мне еврейского? Кожа? Лицо? Я родилась здесь, говорю на этом языке, читаю эти книги… Но мне напомнили, кто я, и теперь я знаю и хочу жить среди своих. Среди своих.

— Кто? Кто тебе напомнил? Я хочу знать конкретно: кто?

— И ты в том числе.

Саша схватил раскаленную керосиновую лампу и кинул ее об стену. Лампа разлетелась вдребезги.

Он подошел к двери и замер, глядя на лес.

Было утро.

На сцене играл джаз–оркестр. Тридцать пожилых мужчин в белых пиджаках и бабочках. Звучал блюз. Музыканты по очереди поднимались, солируя. Михал Михалыч играл на саксофоне. Закрыв глаза, он выводил печальные трели. Под аплодисменты сел на свое место и вытер платочком со лба пот.

Со второго ряда на него смотрел Саша. Рядом с ним сидели Ирина Евгеньевна, Маша и Ревекка Самойловна. Вновь солировал Михал Михалыч. Лицо его налилось кровью. Глаза вылезли из орбит. Звучала очень высокая нота. Казалось, ее нельзя больше держать, сейчас музыка оборвется…

Саша встал со своего места и пошел прочь из зала.

Маша нашла его в холле, у гардероба.

— Кто вам звонит? — спросил он.

— Сашенька, о чем ты?

— Я спрашиваю, кто вам звонит по телефону, когда твоя мама начинает биться в истерике?

— Моя мама по любому поводу готова биться в истерике. — Маша улыбнулась, попыталась его обнять…

— Кто вам звонит?!! — Он отстранился. — Ты ответишь или нет? Кто вам звонит?! — закричал он.

Зазвонил телефон. Саша вздрогнул и обернулся.

Ревекка Самойловна сняла трубку.

— Сенечка, мы собираемся, позвони завтра! Хорошо… — Она продолжила: — Так вот, я говорю Рае, что привезти? Она говорит: пемзу и много тройчатки. Как вам нравится, у них что, пемзы нет?

Кухня была неузнаваема. Кроме стола остались только газовая плита и раковина. Вокруг были ящики, коробки, узлы. Саша укладывал посуду в картонные коробки, тщательно завязывал шпагатом.

Из комнаты Ирины Евгеньевны слышалось странное жужжание. Время от времени там будто кто–то стонал, и жужжание продолжалось.

— Мы Достоевского берем с собой? — кричала из комнаты Маша.

— Конечно! — слышался голос Ирины Евгеньевны.

— Все семнадцать томов?

— Да!

— Рая говорит, мне будут платить пенсию, — сказала Ревекка Самойловна, — за что? Я всю жизнь отдала советской власти.

— Эй, помогите мне!.. — Маша втаскивала на кухню огромную кипу папок.

Верхняя соскользнула, и папки рухнули с грохотом на пол. Это были Машины детские рисунки. Цветы в вазах… Принцессы… Балерины…

— Я и забыла, что они есть… — Маша опустилась на пол, разбирая листы.

На кухню вошли Ирина Евгеньевна и Михал Михалыч. Михал Михалыч двигал челюстью и кривился.

— Мамочка, давай возьмем? — сказала Маша, роясь в рисунках.

— Дорогая, имей совесть. Вначале мама со своей посудой, теперь ты… — Ирина Евгеньевна недовольно поморщилась.

— Но они мне очень нужны! — взмолилась Маша.

— Ты что, не видишь, я отказываюсь от таких дорогих вещей… — в голосе Ирины Евгеньевны появились плаксивые нотки. — Я даже не беру свою вязальную машину, это нужная вещь, неизвестно, может, мы еще пожалеем об этом.

— А кто платить за багаж будет? Ты? Сдурели совсем, за все хватаются…

— Я возьму это с собой, — твердо сказала Маша, прижимая к груди рисунки.

— А я возьму набор кастрюль! — неожиданно взвизгнула Ревекка Самойловна, почувствовав слабину дочери. — И не смей мне приказывать. Рая сказала, что кастрюли там очень дорогие.