Рышард Клысь - «Какаду»

• Название: «Какаду»
• Автор: Рышард Клысь
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1987

Рышард Клысь — видный польский прозаик, в годы гитлеровской оккупации — активный участник антифашистской борьбы. Уже известная советским читателям остросюжетная повесть «Какаду» посвящена героическому подвигу польских подпольщиков.

В повести «Кладбищенские гости» автор рассказывает о судьбе рядового немца, на собственном опыте убеждающегося в античеловеческой сущности фашизма и в бессмысленной жестокости американского антикоммунизма.

Рассказы из сборника «Бенгоро» описывают напряженную борьбу польских патриотов с националистическими бандами в первые послевоенные годы.

---

Вернувшись к столику, я выпил залпом кружку пива и принялся за еду. Колбаса, наверно, и в самом деле была отменной, но мне с трудом удалось проглотить несколько кусочков, да и те сразу же вызвали тошноту; обильно приправленный шкварками картофель тоже внушал отвращение, тогда я взялся за капусту и в конце концов ограничился ею. Покончив с едой, я отодвинул тарелку как можно дальше, от запаха колбасы и сала с поджаренным луком меня чуть не рвало, я схватил вторую кружку пива и запил им две таблетки аспирина.

Как же медленно шло время, как ужасно медленно оно еще будет тянуться до встречи с Монтером и до той минуты, когда наконец я окажусь с грузом на вокзале и все пойдет своим чередом! Я понимал, однако, что каждая минута этого утомительного ожидания, так же как каждый наступающий день, как любой день, приближает меня к окончательной развязке, а сознавать это становилось тем более мучительно, что с каждым днем все сильнее наваливалось чувство одиночества. Это чувство не покидало меня даже тогда, когда я был среди людей. У меня был совсем другой жизненный опыт, чем у них, другое отношение к миру, в котором мне до сих пор удавалось уцелеть, — таким оно было только у моих мертвых, уже погибших товарищей.

В течение многих лет я оборонялся от одиночества, ища спасения в любви, но всегда терпел поражение, так же как и в этот, последний раз, хотя сперва был уверен, что новое чувство, вначале столь прекрасное, выдержит все испытания; но уже спустя несколько месяцев в нашей идиллии что-то нарушилось, и постепенно я дал втянуть себя в извечную игру, вернее, торг двух полов, стремящихся доказать друг другу правоту собственного «я», уже изломанного всевозможными комплексами, — торг отвратительный и унижающий само содержание любви, торг лоточников, распродающих раз в году на ярмарке свой товар, обвиняющих друг друга во всех своих невзгодах и бедах, ищущих любой ценой оправдания своему ничтожеству, лени, мелочности, эгоизму и нарастающей в сердце ненависти к миру и людям, прибегающих в своем подсознательном стремлении очиститься от накопившейся в них с годами скверны не к помощи разума, а все к тем же взаимным обвинениям. Я дал вовлечь себя в этот торг, и наступил день, когда я с ужасом обнаружил, что в наши отношения закралось чувство обоюдной неприязни и злобы, что с каждой минутой мы становимся все более чужими — только и делаем, что пытаемся на чем-то изловить друг друга, враждебно встречая каждое слово, взгляд, неосторожный жест; но даже тогда я еще полностью не сознавал, что это начало конца, и все еще надеялся, что этот первый акт драмы — временный кризис: просто сдали нервы, расшатанные ужасами войны и жизни в обстановке осады и рабства.

Любовь обожает красивый фон, но тогда я этого не знал и, наверно, потому потерпел еще одно поражение; я был беспечен, слишком верил собственному чувству, а это была ошибка, которую я осознал только сейчас; в этой темной зарешеченной комнате «Какаду» я понял также, что по-настоящему никогда не был любим, а наши отношения слишком рано подверглись тяжелому испытанию и не выдержали его, но не следует жалеть об этом — ведь хоть какое-то время я был действительно счастлив и память моя сохранила все то лучшее, что было в этой любви и чего уже никто и ничто на свете не сможет у меня отнять.

Мы познакомились в поезде, оказалось, что едем в один и тот же город, условились о встрече, потом виделись ежедневно в одном и том же кафе, наконец я пригласил ее к себе, в маленький домик у тополиной аллеи, в мансарду, которая стала моим прибежищем и где я иногда работал в свободное от заданий время — урывками, ведь время мое принадлежало не мне. Мои полотна ей нравились, она любила острый и приторный, проникавший во все уголки мастерской запах масляных красок, воздух, которым мы вместе дышали, мебель, которой пользовались, даже нашу общую постель, которая сперва нас так манила к себе; маленькая, увешанная полотнами мастерская солдата, мечтавшего посвятить себя искусству, казалась нам островком тишины в окружавшем нас огромном океане, островком покоя и отдохновения; однако со временем чувство покоя и безмятежности развеялось, и эта же комнатка стала первым поводом для непрестанных придирок, которые в конце концов привели нас к взаимной неприязни и отчуждению; оно все усиливалось, под конец мы совсем отдалились друг от друга и рады были любому предлогу для ссоры, любое, даже самое пустяковое, событие перерастало в трагедию, переполняло нас ненавистью, мучительные споры о том, кто виноват — а виноваты мы были оба, — тянулись без конца, причем каждый из нас всегда был готов оправдать свою собственную немощь и отвращение к совместной жизни в тесной, заставленной мебелью комнатке, комнатке-кухне, с кастрюлями и электрической плиткой, и каждый день, каждый час; каждая минута приближали момент окончательного разрыва.

В ушах у меня все еще звучали ее слова:

«Алик, все это не имеет никакого смысла. Мы по-разному смотрим на вещи, и у нас совершенно разные требования к жизни. Мы не подходим друг другу».

«Дорогая, — отвечал я ей. — Если есть любовь, то все остальное пустяки, можно обо всем договориться, даже если этот мир остается прежним — таким, каким мы его видим каждый день».

«В этой комнате? — издевалась она. — В этой комнате, где мы задыхаемся и где едва хватает места для твоих книг, мольберта, картин и кровати? Я не могу поселиться с тобой в этой комнате и не хочу всю жизнь ездить к тебе на трамвае».

«Или на рикше, — пытался шутить я. — Если нас еще что-то и соединяет, то именно кровать, но сейчас даже и в кровати ты стала совсем другой. Ты все больше отдаляешься от меня. Я становлюсь для тебя совсем чужим. Даже тело твое уже не такое доверчивое, как прежде, в первые дни нашей любви».

«Это не моя вина. Здесь я не могу быть такой, как прежде».

«Такой, как в первые дни нашего знакомства, — подсказал я. — Тогда я был для тебя загадкой. Каждый день ты открывала во мне что-то новое и с каждым днем все больше теряла ко мне интерес, все чаще ты видела мои недостатки и все реже замечала то, что могла бы ценить».

«Это не моя вина!»

«Ну конечно, дорогая, — соглашался я с болью. — Разумеется, ты, как всегда, права. В том, что любви больше нет, виноват всегда мужчина».

Я сижу в темной зарешеченной комнатке «Какаду», жду появления Монтера, вспоминаю все разговоры, которые часами вел с моей девушкой, безуспешно стараясь спасти по крайней мере то, что еще можно было спасти; расставание причинило мне боль, хотя я и понимал, что другого выхода у нас уже нет, а теперь чувствовал, что мне это уже безразлично, жизнь ежечасно открывала перед нами все новые и новые возможности, их можно было принимать или отвергать, но не считаться с ними было нельзя, каждый день приносил надежду на какую-то новую встречу, искушал и манил миражем всех тех желаний, которые не сбылись, но в которые я еще смутно верил.

Я взглянул на часы, в густеющих сумерках светящиеся стрелки указывали на цифру пять и одиннадцать — шестнадцать часов пятьдесят пять минут, время тянулось ужасно медленно. Монтер не появлялся, и я мог размышлять, сколько мне угодно, о том, как ненавижу время, я бы умертвил его, если бы не мое презрение к легкой смерти; не считая автоматического пистолета, у меня был при себе еще и яд — яд был лучше: маленькая ампула цианистого калия действовала безотказно и мгновенно. Я готов был к тому, что в любой момент она может мне понадобиться; я, солдат, ежедневно смотревший смерти в глаза, не представлял предела собственных возможностей, не знал, что именно может меня сломить — это могла быть боль, а могло быть и стремление любой ценой сохранить жизнь; до сих пор мне еще не приходилось переступать барьера пыток, и я не имел ясного представления, как буду себя вести в час изощренных физических истязаний, ведь меня еще ни разу не допрашивали, до сих пор я ускользал от расставленных силков, но это могло случиться, и тогда ампула Цианистого калия стала бы моим союзником, в безвыходном положении я мог на нее твердо рассчитывать. И эта возможность выбрать себе смерть придавала мне духу, рука моя ни разу не дрогнула, глаз никогда не выпускал из виду цели, нервы выдерживали любое испытание, я был спокоен, ибо имел надежного союзника, а мой героический пыл постепенно облекался в плоть реального опыта.

Никогда я не страдал излишней самонадеянностью и всегда был начеку, настороженный и собранный, словно человек, судьба которого вот-вот решится, или игрок в покер, вытаскивающий из колоды свою последнюю карту, — я, коммивояжер смерти, для которого жизнь стала игрой, самой азартной из всех игр, какие я знал, а я любил ходить ва-банк и, даже проигрывая, не чувствовал себя побежденным, ибо твердо верил, что можно проиграть много битв, но нельзя проиграть войны.

Если б она знала, кем я был на самом деле, возможно, все бы сложилось иначе, но ведь ей известна была лишь одна сторона моей биографии, она знала, что я художник, а для художника весь смысл жизни — в искусстве. На первых порах ей казалось это занятным; обывательница с психологией лавочницы, она была даже польщена тем, что спит с художником, но потом, убедившись, что художники не лишены тех же человеческих слабостей, что и прочие смертные, и, вопреки ее ожиданиям, в них нет ничего необыкновенного, она, невзирая на свою несомненную интеллигентность и сообразительность, все же не сумела понять, что необычность бытия художника заключена не столько в его человеческих качествах, сколько в самом существе его дарования и повседневного профессионального труда. Придя наконец к выводу, что ее представления не соответствуют действительности, она даже не пыталась скрывать своего разочарования и злости, в какой-то мере чувствовала себя просто обманутой и в конце концов признала сам факт сожительства с мужчиной, для которого искусство было единственным и наиболее существенным содержанием всех его жизненных устремлений, слишком банальным, а может быть, даже и унизительным. Я нередко чувствовал, как ей недостает в моей биографии другого, героического плана, но упорно молчал и тщательно скрывал все, что могло бы меня разоблачить, я не считал для себя возможным покупать чувства женщины ценою всего того, что я уже испытал и что мне придется еще испытать, — ценою перенапряжения нервов, страха, пролитой крови и убийств.