Александр Морев - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е

• Название: Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е
• Автор: Александр Морев
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-89059-044-8

Вторая книга из трех под общим названием «Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период)», посвященных 1960–1980-м годам XX века. Освобождение от «ценностей» советского общества формировало особую авторскую позицию: обращение к ценностям, репрессированным официальной культурой и в нравственной, и в эстетической сферах. В уникальных для литературы 1970-х гг. текстах отражен художественный опыт выживания в пустоте.

Автор концепции издания — Б. И. Иванов.

---

Да, пора сделать признание — в том моя вина, и отсюда страх мой: Гаммельн стал грязен безмерно и оскорбляет зрение, осязание, обоняние же наипаче. Куда деваются деньги — не пойму, но слыхал не раз от членов магистрата, что городская казна пуста. Говорил мне так и председатель суда, и директор школы, а мингер ван Пельц, наш финансист, всякий раз подтверждал с искренним огорчением.

Сомневаясь в себе, я расспрашивал осторожно, описывая свои намеки и экивоки магистру. Он мягко упрекал меня за робость, напоминал для примера и руководства иные похвальные мои суждения и распоряжения. И коль скоро добрые слова подкрепляемы были добрым вином, я казался сам себе и впрямь не совсем недостойным моего невольного бремени…

Но приходило утро, и был я один, и дымом расплывалось, словно колдовское золото, мое душевное веселье.

Пора в ратушу. Надо идти, скрывая тяжкое похмелье и немалое отвращение: по природе я несообщителен. Нет, по сей день не пойму, как согласился принять, хотя бы на время, утешительный сан; приняв же, был честен и полон рвения. Был ли утешен — про то Бог суди. Правда, Бог — милосерд, и я сам сужу себя сурово.

А вот новая ратуша — мне в утешение: величавое, строгое строение подобно хоралу Баха; оно возносит к небу четыре башни, и на каждой — на все стороны света — часы. Дважды в сутки, в полдень и в полночь, часы играют короткую фразу из «Фиделио»: шестикратно повторенная квинта до мажор успокаивает своей устойчивостью и вместе с тем придает по моему замыслу некоторую возвышенность будням. Правда, магистрат находит, что фраза звучит скорее как предостережение; но я осмелился не согласиться с этим. Памина, моя воспитанница (я люблю это имя из «Волшебной флейты», имя чудесной принцессы, выходящей из таинственной тени, чтобы вознаградить Тамино за все испытания; ее крестное — Сабина — созвучно волшебному), — моя воспитанница говорит, что мелодия с шестью «соль» похожа на школьную дразнилку.

Увы, пока неизвестно, какое толкование предпочтут граждане Гаммельна. Со дня торжественного открытия ратуши минуло уже два месяца, а часы еще не играют и даже не ходят. Их делал мастер Гейнц, гордость и слава города, и приключившаяся с ним незадача не дает мне покоя. Парень он славный, старательный, всегда трезв и безотказен — и вдруг охмелел от всеобщих похвал и понес околесицу; ему-де все дозволено, начнет злословить хоть о бургомистре, хоть обо всем магистрате, и ничего ему за то не будет. Мясник же Якоб, грубиян и недоброжелатель, подстрекнул: бургомистра-то всякий, дескать, горазд, а вот попробуй судью! Пари на две кружки! И подзуживал всячески, пока бедняга Гейнц, выпив для удали, не произнес слова неудобопроизносимые о председателе судебной палаты при большом скоплении народа в пивной. И надо же: кто-то услыхал, запечатлел на бумаге все подробности, включая самые слова, и доставил в магистрат. Колебались и спорили ожесточенно, но арестовали мастера. Так и стоят часы, краса города, утеха и малое оправдание мое.

Ныне я стал искусен в лести, обучился интриговать, хитро-сплетать и ходить окольно. Бывает, переберу лакейского тону — и тем послужу пользе дела. Надо вызволить Гейнца! Судья не зол и не мелочен — из почтения к себе; а повезет — так одно присутствие моего друга пристыдит упершийся магистрат. Не будучи лицом официальным, одинокий мыслитель все же приходит иногда в ратушу и даже удостаивает нас своими суждениями; и тогда немногие слова его возносят нашу обыденность к высотам философии и космического беспристрастия.

— Досточтимый судья, как драгоценное здоровье ваше?

— Благодарю, бургомистр.

— Рад слышать, и никто более меня не рад. Рад сердечно всем вам, уважаемые! Опоздал, опоздал, простите, на северной башне третий месяц двенадцать, да на западной только девять…

— Иной долг тягостен, бургомистр.

— Боже упаси, дорогой мой, и помыслом не упрекаю вас! А коль пришелся к слову мастер Гейнц, то не случайно, да и когда бывают случайны слова ваши?! Читаю, друзья мои, в душе нашего коллеги: давний случай досаждает ему. По заслугам наказан грубиян и пьяница Гейнц, кто пожалеет о нем? Никто — кроме его судьи. Как снести благородному сердцу, когда долг надевает личину мести! Богомерзкое, мучительно потешное сходство! Уверен: если отпустим с презрением бродягу и сквернослова Гейнца, тотчас разойдутся тучи на челе нашего председателя. Не поддержит ли меня господин атташе фон Тедеско?

Поздний потомок знатного рода, гордого романской примесью, прославленный дипломат, англоман. Приветливая улыбка.

— Ваша диалектика блистательна, юридическая компетентность судьи несомненна… Вмешательство излишне.

Граф — поклонник искусств: быть может, в его лице наша картинная галерея имеет лучшего ценителя. Оригиналы слишком дороги, но я с таким тщанием подобрал копии для большого зала ратуши, и взгляд дипломата скользит по стенам с явным одобрением. Особенно хорош Босхов «Корабль дураков»; жаль только, что картина сердит нашего оружейника-изобретателя: он находит в ней какие-то технические погрешности. Странно также, что магистр всегда садится к Босху спиной.

— Брань ремесленника — не оскорбление для меня. Не обдели Господь разумом того… не в меру усердного гражданина Гаммельна, я мог бы не знать о поносных словах, даже зная о них. Событие же, документально изложенное, слова названные и записанные обретают юридическое бытие, бытие государственное и историческое, бытие неизгладимое. Донесению надлежит быть рассмотренным и влекущим выводы, известно вам это, бургомистр? Бог свидетель, как неловко и досадно мне с этим жалким Гейнцем. Тяжко стать невольной причиною посрамления своего города, и кому — мне! Помнил я и о личине мести, вами упомянутой. Как распалась связь времен на наших часах, так раздираема была моя совесть. Недопустимо, однако, оставить порядок в небрежении. Ему, порядку, я решился пожертвовать даже и честью своей, уповая, впрочем, что так-то и сохраню ее.

Да, судья терпеть меня не может: он и место бургомистра жаждали один другого, и по праву, по праву!

— Тут и Якоб наш не без вины…

— Э, сосед, поцелуй-ка меня в зад!

— …а все ж мирволить нельзя. Спустишь раз — всякий примется, чем и оградишь почтенное лицо?

— Полно, любезнейший. Во мне ли дело? В отдельном ли человеке? Чем порождено недоумение об отдельном человеке? Это недоумение, это замешательство происходит от путаного определения его, ergo[10], невозможности соотнести проступок с наказанием. Как возможно, что слава города зависит от негодяя, et vice versa[11], допустимо ли, чтобы спаситель чести города оказался негодяем? Разум восстает против этого противоречия, и вам лучше знать, милостивый государь, как возникло такое немыслимое qui pro quo[12]. Законы нелицеприятны, должное же толкование и применение их требует установленной системы приоритетов. Ergo, восстановим приоритеты, бургомистр!

Он косится в сторону моего друга, но тот неподвижен, как застывшая лава, в своем огромном кресле. Его грузное тело и просторные одежды переливаются через край.

— Да не такой уж он единственный, этот Гейнц. Гонору много! Другие не хуже бы справились.

О нет, ни в коем случае не следует мне понимать этот намек. Если изобретатель доберется до часов, они будут величиною с озеро, из каждой цифры полетят птички — в соответствующем количестве, а стрелки украсятся флажками.

— Гейнц вконец окосел, как твои две кружки добавил, Якоб…

— Задницу почеши, приятель.

— …с крыльца в лужу полетел и уж тут до мерзостей дошел: в рифму заматерился.

— Всюду мерзость, — сказал судья. — Не угодно ли: на дохлую лягушку наступил на площади.

— Наказать мусорщика!

— Мусорщика, профессор! Вы полагаете, это послужит славе Гаммельна? Право, не знаю, чем мы тут занимаемся.

— Я давно не был в Гаммельне, джентльмены, боюсь, что несколько забыл дорогую родину, служа ей на чужбине. Признаюсь, удивлен, опечален. Я — демократ и христианин, но в отеле насекомые! Горничные так неопрятны, что… приходится мыть руки. Прошу простить мою непрошеную откровенность.

— Экселенц! Профессор! Высокочтимый председатель! Все сказанное справедливо, неоспоримо! Город пора очистить. Здесь сегодня собрались самые светлые умы Гаммельна: изобретательнейший староста цеха оружейников, доктор, — ах нет, он что-то запаздывает, но вот его коллега фармацевт: вас, экселенц, просим консультировать по вопросам иностранной помощи, уповаю на ваше содействие, профессор. Наш уважаемый казначей, финансовый советник ван Пельц не позволит нам увлечься чрезмерно. Слева от меня — страж законов, справа — магистр, коего представлять нет нужды. Всех прошу помочь советом и участием. Сам же скажу: нужна вода, вода в каждый дом, и для начала построим водокачку…

Медленно отворилась дверь, вошел доктор — усталый и озабоченный…