Юрий Бородкин - Кологривский волок

• Название: Кологривский волок
• Автор: Юрий Бородкин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1981

Роман повествует о жизни деревни в годы Великой Отечественной войны и в послевоенный период, о долге современников перед старшим поколением, о воспитании у деревенской молодежи лучших традиций отцов — любви к Родине, к отчей земле, к делу, которому отдаешь всю жизнь.

---

Раскраснелись оба, скинули фуфайки. Из-под кепки у Лопатина свесились мокрые косицы. Председатель казался сейчас совсем молодым парнем: с такой увлеченностью и азартом осваивал он новое для себя ремесло. В зеленоватых глазах его плясали живые огоньки — отсвет от жаровни. Один подрез был почти готов, осталось обточить его на наждаке и закалить.

Когда Лопатин сунул его в чан, вода зарокотала, забулькала, извергая щекотливо-кислый пар.

— А получается, черт побери! Теперь не грех и покурить, — с каким-то ребячьим торжеством сказал он и достал из кармана фуфайки скрученный в трубочку тощий кисет. Свернули по цигарке, прикурили от угля и сели на порог, на солнышко.

Новоселье на бугре было в разгаре: девчонки играли в скакалки, ребятишки пробовали бегать босиком береговой тропинкой, шалели, как телята во время первого сгона. Валенки стояли в рядок на срубе ошиновочного станка, будто бы на припечке сушились.

— Еще одну зиму пережили. Теперь и до победы недолго: этим летом, поди-ка, прикончат немца, — предположил Лопатин. — Полегче станет. Фронтовики вернутся, а то одни бабы да старики в деревне, окромя нас с тобой. Измотались люди.

Серега, щурясь, смотрел из-под козырька отцовской восьмиклинки на фиолетовый ольховник, на теплое курево над бором и светлую кромку разлива, и представлялась ему другая, исковерканная и сожженная взрывами, земля. Где-то по этой земле шагает вместе со всеми бойцами отец, сержант саперного взвода Андрей Карпухин. Немцы наставили мин на каждом шагу, и каждый шаг отца может быть последним. У него самое ответственное дело: ищет мины, оберегает землю от увечий.

— В этой кепке ты здорово похож на батьку, — неожиданно сказал Лопатин. — Почудили мы с ним в парнях… А то уж перед самой войной шли с гостьбы из Клинова, уселись на опушке и давай горланить песни. Ну и подпалили нечаянно сивун-траву. А сухо, трава как порох. Принялись пиджаками сбивать огонь, видал, что получилось.

Лопатин отвернул полы, показывая заплаты на подкладке. Добродушные морщинки лучиками сбегались к краешкам его глаз, цигарку сосал с наслаждением, так, что табак потрескивал. Должно быть, пришло на память доброе довоенное время, тот день, когда гуляли они с отцом на клиновском празднике.

— Что пишет, где теперь?

— На Украине.

— Теплынь, наверно, там. Мы тоже скоро пахать начнем, только бы весна не подкачала.

И оба посмотрели на остатки снега, прижавшегося к обочинам, и на поле, сверкавшее слюдяными чешуйками лужиц, словно хотели предугадать, как поведет себя весна дальше. Над самой кузницей завел свою серебряную песню жаворонок. Сереге показалось, что председатель не слышит ее.

— Жаворонок, Степан Никанорович! — показал он на крохотную трепетную точку в голубом небе.

— До какой благодати дожили!

Лопатин стащил сапог, чтобы перемотать портянку, Серега впервые увидел его беспалую, будто обрубленную, ногу. С финнами воевал, раненный, долго лежал в снегу и отморозил пальцы.

— Больно?

— Нет. Портянки часто сбиваются. — Лопатин притопнул разбухшими от сырости яловиками и шагнул в кузницу.

Снова засопели мехи, полетело к деревне весенней побудкой «динь-тинь-тинь… бом». Снова сгрудились у дверей ребятишки, ближе всех к порогу Ленька с Веркой. Сестренка с удивлением и робостью смотрела на кузнечную работу, моргала при каждом ударе молота. Серега по-отцовски любил Верку. Растет она худенькой, слабой; кожа на лице как бы просвечивает, губы без кровиночки, в глазах — жидкая голубизна. А время такое, что хлеба досыта не поешь.

Под конец работы приплелся Осип Репей.

— Бог в помочь! Старателям! — громко, точно желая перекричать кого-то, завел он.

С хитрой усмешечкой скривил голову набок, дескать, посмотрим, что тут за мастеровой народ отыскался, потом протиснулся к порогу и сел, стащил с головы облезлую ушанку, прилепил ее на колени.

— Трудимся, значит? Хорошее дело. А я думаю, дай гляну, кто тюкает в кузнице? Косарь, что ли, делаете?

— Подрезы к плугам, Осип Фомич. Давай лошадок готовь.

— Кабы овсеца…

— Только на самую пахоту дадим немного, — пообещал председатель.

— Надо бы, надо, — подхватил Осип, извлекая из кармана деревянную табакерку, похожую на солонку. Напихал в нос табаку, забористо чихнул и продолжал, как бы разговаривая с самим собой:

— Без кузницы эту пору никак нельзя. Може, Яков-то придет скоро: весну лежать в больнице истомно. Редкий мастер, любое дело от рук не отобьется. Мне вот бог талану не дал, только и знаю обращение с лошадьми да лапти плету. А Яков, в парнях еще гуляли, балалайку сам сделал, истинная честь. Закинет ногу на ногу, тряхнет чубом и поведет, как по нотам. Особенно «Светит месяц» получался, послушать, так все равно что по радиву у Василия Коршунова. Вот ведь антересная штуковина: надел наушники, и Москву слышно! — почесал в кудельно-серых, скомканных волосах. — Василий говорит, спать лягу с наушниками, слушаю, слушаю и усну. М-да… От Егора-то ему никаких вестей, точно в воду канул. Василий как бирюк стал, все молчит. А Настёха ждет, только напрасно, помяните мое слово. Считай, всю войну — ни слуху ни духу. Пропал парень.

Председатель с довольной улыбкой рассматривал готовые подрезы, еще не остывшие, отливающие каленой синевой, перекидывал их с руки на руку, словно это были дорогие слитки.

— Практически, сделали подрезы! Спасибо, Сергей.

Накинув на плечи фуфайку и собираясь уходить, Серега побеспокоил конюха:

— Позволь, дядя Осип, дверь закрыть.

— Ты смотри, и кузницей и стариками командовает! Ишь заторопился! — Осип неохотно поднялся пригрева, попридержал Серегу за рукав. — Нет, постой, я тебе проясню.

— Чего прояснять-то?

— А то, чтобы почитал стариков. Кто тебя научил лошадь запрягать? Батьку твоего кто наставлял, когда в Нижний ездили на строительство? Бабка Аграфена просила: ты уж присмотри, Осип Фомич, за Андрюхой, неопытный он в городе человек. И присмотрел. Благодарил после. А то, чего доброго, не вернулся бы, был бы ты безбатешный. Запутался он там, как муха в тенетах. Только у меня, брат, не забалуешься. Так и так, говорю, выкинь из башки всякую дурь. И что? Приехал батька обратно в шевиотовом костюме, в хромовых сапогах, часы на руке. А с чем уезжал, спрашивается? С одним топором! Вот и мотай на ус.

— Ладно, счастливо оставаться!

Раздосадованный болтливостью Осипа, Серега пошел было грязной дорогой в прогон, но, заметив около Торбеевых берез Таньку Корепанову, повернул к ней. Она цедила сок. Обвязанный серой лямкой бурак висел на гвозде, вбитом в ствол. Шумилинские каждую весну гонят березовый сок и настаивают из него квас — целые кадки. До войны березы в деревне были гладкие, чистые, а теперь все изувечены, в топорных затесах, как израненные солдаты.

Береза! Самое русское дерево. Как бы жил без нее деревенский человек? Очеп для детской люльки, пастуший рожок, легкие ступни, бурачок для квасу, паровой деготь, гладкое и прочное топорище, самые спорые и жаркие дрова — все это береза. Если ты простудился, занедужил, какое средство поможет тебе лучше, чем березовый веник? Похлещись им в парной бане, поразгони по жилам кровь — утром как рукой снимет всякую хворь.

У избы, при дороге, в поле, по-над рекой — всюду она рядом с человеком. Войди в березовую рощу, просвеченную солнцем, окунись в этот сдержанный трепет, и сразу светлеет на душе, сердце твое становится чутким, и добрые мысли приходят под шепот листвы.

А сейчас война. Выручай, береза. Голодно людям, еще снег не сошел.

Плечи накалило работой, сухо во рту. Серега остановился около Таньки, опершись рукой на припудренный, прохладный ствол дерева.

— Дай напиться, — то ли попросил, то ли потребовал.

Он всегда относился к ней с насмешливым безразличием и не заметил в ее глазах смущения и настороженности. Глаза у Таньки узкие, как бы постоянно прищуренные, золотистые искорки прокалывают глубину, брови выпуклые, переносица присыпана мелкими веснушками.

На Таньке старый жакетик, платок белым горошком по синему полю. Подол полусуконного сарафана короток: розовые, как будто натертые снегом, коленки торчат из-под него.

Она сняла с гвоздя бурак, подала Сереге. Он долго, без передышки пил, обхватив посудину по-мужицки большими, прокопченными углем руками. И лицо его, уже успевшее загореть и заветреть, казалось Таньке мужественным. В этот момент она испытывала гордое чувство, которому не смогли бы найти объяснения, как будто Серега был бойцом Красной Армии и она встретила его в походе и поит березовым соком. Серега рослый, сильный, он справится с любой работой, одолеет любую дорогу.

— У-уф! — Серега, отдуваясь, шаркнул ладонью по губам, игриво подмигнул. — Спасибо, вкусный сок. Сладкий жених будет у тебя, Танька.