Юрий Бородкин - Кологривский волок

• Название: Кологривский волок
• Автор: Юрий Бородкин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1981

Роман повествует о жизни деревни в годы Великой Отечественной войны и в послевоенный период, о долге современников перед старшим поколением, о воспитании у деревенской молодежи лучших традиций отцов — любви к Родине, к отчей земле, к делу, которому отдаешь всю жизнь.

---

— Чего такая сердитая?

— Хватит простачком прикидываться. Нам больше не о чем разговаривать. — Карие глаза ее густо потемнели от обиды. Решительно зашагала дальше.

— Таня! — растерявшись, окликнул Сергей.

Не обернулась, только упрямей попригнула голову, повязанную белым платком. С какой-то нарочитой торопливостью била коленками подол голубенького ситцевого платья: на плече — коса, в свободной руке — берестяной налопатошник с лопаткой. Стоило Сергею поравняться с ней, как порывисто прибавляла шагу, дескать, и не подступай близко. Так и шли в угонку друг за другом до самого покоса.

Татьяна тотчас же наспех почикала лопаткой косу, принялась со злостью подхлестывать траву.

— Слушай, нельзя же так, в конце концов! — возмутился Сергей, раздраженный ее непреклонностью. — Чего особенного-то случилось? Ну, сходил с Колькой в Ефремово, так, за компанию… не всерьез же все это…

— Теперь можешь и без Кольки бегать туда хоть каждый вечер.

— Брось чепуху-то выдумывать!

Он хотел взять ее за плечи, она испуганно попятилась, в узких глазах ее сверкнули такие молнии, что Сергей невольно замер на месте.

— Не смей меня трогать! Ненавижу! Так вот и полосану косой!

Она и в самом деле с какой-то беспощадной решимостью замахнулась косой; губы нервно дергались, тонкие ноздри дрожали, и все лицо выражало боль, гнев и страдание. И Сергей понял, что не перемочь ей себя в эту минуту, лучше отступить, не доводя дело до крайности. Зашагал к своей пожне, оставляя темный след на траве; тоже принялся рубить косой, словно сражался с неодолимой нечистью, хотел освободиться от нее, умотать себя работой до бесчувствия, до забывчивости. Стряхивая с себя росу, никли под жалом косы метелки лисохвоста и ежовника, солнечные ромашки и беззвучные колокольчики, белые зонтики дягиля и золотые блестки лютика, а коса плескалась и плескалась в траве хищной щукой.

За ивняком переговаривались Федор Тарантин с Евстольей Куликовой, голоса их были отчетливы:

— Смотри-ка, сколько ты намахал, когда только успеваешь? — спрашивала Евстолья.

— Када люди спят. У меня, девка, сон никудышный: проснулся я — еще серенький светок в окнах. Надо ухватывать такие красные деньки, как говорится, заря золотом осыплет. Люблю косить, особенно на реке — не ушел бы.

— Да уж чего хорошего? Комарье поедом ест. У тебя, поди, средство какое-нибудь?

— Мое средство завсегда при мне. Не хочешь ли, и тебе сверну цигарку? Хе-хе!

Можно было представить, как Федор, присев на корточки и прилепив к нижней губе обрывок газеты, берет из жестяной банки щепоть махорки, чтобы тщательно собрать ее с залоснившейся от косья ладони. Вот и дымок от первой затяжки бойко толкнулся над кустами и повис, нехотя растворяясь в ясном воздухе.

— Да, нельзя проспать такое утречко, — продолжал Тарантин, видимо, любуясь рекой. — Дает бог благодати: не наглядишься, не надышишься.

А утро было самое сенокосное. Солнце только что взялось над бором, огромное, расплывчато-подрагивающее, будто распаренное; медным жаром окинуло и леса и прибрежные ракитники, оживило росу, самоцветно заигравшую на траве. Пришел в движение легкий взгончивый парок над водой, и вся гладь Песомы на луговом песчаном плесе высветилась, углубилась до безмерности, словно бы озаренная изнутри теплым малиновым свечением. И разве можно было представить эти берега без копен духмяного сена, без чистейшего, как сама роса, стального звона косы? Песома! Ты всегда рядом, помощница в летней страде. Можно утолить жажду твоей живительной водой, можно остудить горячие ладони, а то и самому искупаться, чтобы вернуть силы. Но как унять, успокоить сердце? Не видел Сергей всей этой красоты, не замечал — померкло для него ясное утро. С ожесточением рубил траву, взглядывая издалека на Татьяну и сдерживая порывы снова подойти к ней. Что за непреодолимая стена вдруг выросла между ними? «Шибко гордая, — не без досады думал он. — Косой замахнулась — совсем ошалела. Главное, и слушать не хочет. Ну хорошо, я тоже умолять да упрашивать не буду. Небось невелик грех сходить на вечерку в другую деревню. Все из-за Кольки. Эх, Татьяна, Татьяна! Нешто четыре года ждала ты меня, чтобы в пух и в прах поругаться из-за такой ерунды?»

Черным комком подкатилась под ноги прибежавшая по его следу Лапка, заелозила хвостом.

— Куда же ты, глупая, суешься со всего маху — подкошу! — ругнул ее Сергей, но тоже обрадовался ее появлению, присел на корточки, вытирая потный лоб.

Лапка положила свою морду ему на колени, умно помаргивала глазами. Постарела. Давно ли была неугомонным щенком.

— Вот, Лапа, какие дела, — поделился с собакой невеселыми мыслями. — Скверно, понимаешь?

Лапка преданно лизнула ладонь и тихонько взвизгнула. Сергей гладил ее голову, не зная, чем сбить горечь, осевшую в груди. Сейчас бы посидеть с Татьяной на свежей траве, вместе спуститься к реке, да вот заколодило крепко-накрепко. Лучше уйти с глаз долой.

Сергей спрятал в кустах косу и, переступая через валки, пошел прямо на работу. Лапка увязалась за ним, он был благодарен ей, что она не оставляет его одного.

9

С хлебами в «Красном восходе» кое-как управились, если не считать овес-горюн, до которого всегда руки доходят в последнюю очередь, иной раз и снегу дождется. Оставались еще нетронутыми лен и картошка. Дожди зарядили чуть не каждый день, так что уборка приостановилась.

Председательствовала Татьянина мать, Наталья Леонидовна Корепанова, бывшая раньше бригадиром. С людьми стало работать трудней, многие уклоняются от колхоза, надеются не на трудодень, а на свой приусадебный участок и корову. Приказывать — теперь не война, больше приходится упрашивать; бригадиры то и дело жалуются, что не могут поладить с колхозниками. Стараешься, ни днем, ни ночью не знаешь покоя, а результат один: колхоз отстает по всем показателям. Районное начальство наседает, дескать, срываете сроки, ежедень требует сводки о ходе уборки, потому что с него свой, еще более строгий спрос.

У кого в районе больше всех забот в эту пору? У первого секретаря Алексея Кузьмича Короткова. Это ведь только со стороны кажется, что он распоряжается безотчетно, сам себе бог. Есть кому натянуть вожжи — вот тебе директива, организуй выполнение в означенные сроки и доложи. В районе он и правда чувствовал себя хозяином, не церемонился, когда прорабатывал кого-нибудь. С военных лет сохранилась привычка командовать, даже члены бюро райкома не очень-то стремились проявлять свою инициативу, чаще только слушали его, одобряли, поддерживали, и сам он уверовал, что без его распорядительности не стронулось бы с места любое дело. Вот застопорилась из-за непогоды уборка, значит, надо нажать, любой ценой подтянуть цифры.

С утра Коротков позвонил во все хозяйства, дал встряску председателям. До «Красного восхода» не дозвонился, но так как собирался ехать в Ильинскую МТС, то решил попутно заскочить и в Шумилино, где теперь находилось правление колхоза. Дорогу развезло, даже райкомовский «газик»-вездеход основательно забуксовал в овраге перед самой деревней. Вместе с Коротковым ехали еще трое «районщиков», каждый на свой лад принялись указывать шоферу:

— Сдай назад!

— Погоди, подтолкнем — вперед выйдет.

— Стой, не рви! На диффер села.

Совсем затуркали парня, не знал, кого слушать: народ все солидный, точно с одного склада обмундированный в защитного цвета фуражки, плащи и хромовые сапоги. Коротков прекратил эту суету:

— Выходит, как в басне про лебедя, рака и щуку. Должно быть, как на фронте — командует один человек. Взяли это бревно! Три, четыре!..

Если сам первый взялся за бревно, то кто же будет стоять руки в брюки! Зарядили под ступицу осевшего колеса вагу, подняли его, подбросили еловых лап, и машина, казалось, застрявшая безнадежно, выскочила из глубоко пропаханной колеи.

Остановились посреди Шумилина у правления, разместившегося в Тимонихиной избе. Тимониха, выручавшая в войну односельчан самодельно клеенными галошами, опять уехала в город. Заметив нагрянувшее начальство, тотчас подбежала Наталья Леонидовна. Коротков со своей свитой стоял перед большущей лужей против правленского крыльца: посмеивались, дескать, как в Миргороде.

— Корепанова, это что у тебя за безобразие? — недовольно свел густые седеющие брови Коротков.

— Обыкновенная лужа.

— Нечего сказать, обыкновенная! Отгородилась, будто водяным рвом, тут надо перевозчика с лодкой держать, иначе в правление не попадешь.

— Люди-то ходят, вон с краю по доскам, и вы пройдете, чай, все в сапогах, — простодушно отвечала Наталья Леонидовна. — Потонули, Алексей Кузьмич, в грязи, форменным образом потонули: на поле не влезешь, сегодня только начали картошку копать, пока разведрилось. Хорошо, что картофельник на песках у реки.