Анна Баркова - Восемь глав безумия. Проза. Дневники

• Название: Восемь глав безумия. Проза. Дневники
• Автор: Анна Баркова
• Издательство: Фонд Сергея Дубова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-94177-011-3

А. А. Баркова (1901–1976), более известная как поэтесса и легендарный политзек (три срока в лагерях… «за мысли»), свыше полувека назад в своей оригинальной талантливой прозе пророчески «нарисовала» многое из того, что с нами случилось в последние десятилетия.

Наряду с уже увидевшими свет повестями, рассказами, эссе, в книгу включены два никогда не публиковавшихся произведения — антиутопия «Освобождение Гынгуании» (1957 г.) и сатирический рассказ «Стюдень» (1963).

Книга содержит вступительную статью, комментарии и примечания.

---

— Осел. А, впрочем, таких много в Европе, особенно в странах н<ародной> д<емократии>. Он испытывает отвращение к кострам и распоротым животам, и он же в одной стране с большой охотой помогал правительству подавить мятеж.

Премьер еще раз вздохнул, вытер пот со лба, хотя стало значительно прохладнее, солнце село.

— Друзья! Ужасно! — вдруг с силой вскричал премьер — все это полоумное пустословие: суверенитет, национальная культура, национальный социализм… Какая национальная культура? Бусы из мелких черепах, которые носит наш великий жрец. Бусы из камешек, фигурки богов, вырезанные из толстой коры наших деревьев. Национальная медицина: толченый хвост ящерицы и желтые жуки Рчырчау? Поэзия? Нечленораздельные заклинания его же. Религия? Человеческие жертвоприношения того же самого великого жреца. Нравы? Убийства жен, пришедших в негодность. И весь этот дикий доисторический кошмар мы называем нашим великим вкладом в сокровищницу мировой культуры… О, зачем, зачем я сюда вернулся!

— Не принимай всего так близко к сердцу. — С искренним сочувствием и ласково сказал министр культуры. Смотри на все как на забавный фарс… В крайнем случае, если тебе уж очень опротивеет все, ты всегда сможешь уехать.

Министр иностранных дел с интересом и очень пристально смотрел на обоих.

— Уехать! Я дал обязательство этим белым чудакам из социалистического лагеря, что я здесь построю социализм. Черт знает что! Болван, с восьми лет я не был в этой чудовищной Гынгуании. Родина! Национальная культура… На кой черт нам с вами сдалась эта Давилия-Душилия, священная черепаха и прочая галиматья. Неужели мы с вами будем поддерживать — простите — национальные традиции человекообразных обезьян. Ничего не может быть ужаснее и смехотворнее этого. Наши так называемые друзья, то есть правительства стран социалистического лагеря, исступленно вопят об этой национальной культуре крошечных дикарских народцев, о том, что эту культуру надо возрождать, пестовать, развивать… Я бы показал им нашего Рчырчау, этого истого приверженца и защитника нашей национальной культуры, наших традиций, наших обычаев и нашего искусства. Вот вам, полюбуйтесь, попробуйте создать на этой почве искусство, национальное по форме, социалистическое по содержанию… Я не могу больше! Я сойду с ума от всего этого. Я, изучавший в Европе Демокрита, Платона и Спинозу, должен в национальную форму священных черепах и Давилий-Душилий влить социалистическое содержание… Пойдемте ко мне, друзья, я хочу пить. Выпьем замороженного белого вина.

Министр культуры и министр иностранных дел безмолвно выслушали возбужденную, бессвязную речь премьера, первый с большим сочувствием, второй — странно улыбаясь.

II

Они направились по дороге, ведущей мимо кустарников. Через десять минут они добрались до ограды, окружавшей густой, довольно тенистый сад. Ограды были крепкие, калитка кованого железа. Ее открыл голоногий, голорукий, но в светлых брюках, лакей Фини-Фета.

— Мадам легла спать, — сообщил он ему.

— Хорошо. Не надо будить ее. Дайте нам замороженного белого вина.

Трое друзей вошли в уютный деревянный коттедж. Внутри здания было прохладно. В кабинете уютно была расставлена легкая, очень удобная мебель. Большой шкаф с книгами. Окна раскрыты в сад. Министр иностранных дел с любопытством рассматривал обстановку. Он был здесь впервые. Министр культуры, как свой человек, бросился в плетеное кресло-качалку, взял какую-то книгу, зевая, перелистал ее и отбросал:

— Вы смотрите кругом и удивляетесь, — сказал премьер министру иностранных дел. — Все это устроено на мои средства и частично на средства моего отца и тестя… Стоило все, конечно, безумно дорого… Из Европы привезли все решительно материалы для постройки.

Он грустно взглянул в зеркало, отразившее стройного, сухощавого мужчину с лицом светло-шоколадного цвета, нервным, тонким, с очень правильными линиями лба и носа, с усталыми темными глазами и темными слегка вьющимися волосами.

Он разлил в бокалы вино, принесенное лакеем, и продолжал:

— У моего тестя большой колледж в Англии, женат он на мулатке, так что моя жена почти белая… Не могу простить себе, что я там не остался. Тесть убеждал меня принять кафедру философии в его колледже. А я, как дурак, увлекся мыльными пузырями, которые очень ловко пускали мои белые социалистические друзья, и примчался сюда. Родина! Высохший баобаб, колючий кустарник, дорогие моему сердцу полувысохшие мертвые вонючие лужи вместо прудов. Но ведь я мчался просветить свой народ, приобщить его к благам европейской цивилизации. И что я увидел? Низкие, зловонные шалаши из колючего кустарника пополам с каким-то навозом. Я увидел женщин. Речь их, если хриплое и нечленораздельное мычанье и рычанье можно назвать речью, для меня непонятна. Она на меня наводит омерзение и ужас… Женщины эти ползают на четвереньках, а дети сидят у них на спинах. Десятилетний мальчик — мужчина, — горько усмехнулся премьер, — имеет право распоряжаться своей матерью, бабушкой, сестрами, как ему вздумается. Великий жрец обвешан ожерельями из зубов, когтей, ногтей, камешков и не знаю еще из чего. Скульптура? Изображения из камня, глины, кости и коры этих омерзительных уродцев-божков: всех этих Жуй-Жри-Всех и Уурбров. Я оцепенел от ужаса. После бесчисленных совещаний с всевозможными лицами из стран социалистического лагеря я дал им, этим персонам, обещание вести Гынгуанию к светлому будущему, к коммунизму, при этом строго оберегая сокровища национального творчества, попранные железной пятой империалистов… Черт возьми, действительно, веселый фарс. И я его главный герой. Приедут люди, и я покажу им этот освобожденный народ, рычащий, фыркающий, ухающий, ползающий на четвереньках. Духовные пастыри этого народа требуют восстановления человеческих жертвоприношений…

— А пастыри политические — гильотину и электрические стулья, — прихлебывая вино, подсказал министр иностранных дел.

Премьер запнулся и растерянно пробормотал:

— Ну, да! И я же всем сказал, что это, в сущности, одно и то же… Но вы перебили меня. Что я хотел сказать? Да, все о том же! Я скажу им, этим гуманистам, марксистам, столь заботливо относящимся к национальным интересам и достоинству народцев и народиков: «У нас требуют восстановить обычай: убивать жен, пришедших в негодность, и культ Давилии-Душилии». Кретин! Я начитался вздора о естественном благородстве диких и полудиких племен, о естественном человеке, о прирожденном уме и такте мудрого дикаря из романов Фенимора Купера и других писателей той же марки. Я насмотрелся на гогеновских таитянских мадонн, на эти идиллические сине-красно-золотые пейзажи. И я вообразил, что это же самое ожидает меня в родной Гынгуании. Я мечтал о звенящих источниках и буддийских глазах гынгуанок. Вот проклятый европейский сноб, черная отрыжка белого Руссо. Идиот! Идиот! Идиот!

— Вы не идиот, а всего только Дон-Кихот, ну и… эстет, как некоторые другие, — спокойно подал реплику министр иностранных дел Жан Донне. — Вы доктор философии, кажется?

— Да, — не без гордости отозвался премьер. — Я получил эту степень в Англии.

— А вы? — обратился Жан Донне к министру культуры.

— А я — кандидат искусствоведческих наук и [человек] окончивший консерваторию в Париже.

— Ну, вот. Вы люди сверхобразованные. Даже там, в Европе, вы считались бы очень образованными людьми. А я только кельнер Жан Донне, — министр иностранных дел тихо рассмеялся, — но я видел и слышал столько людей, да и таких людей, с которыми вряд ли вы сталкивались. Да и немудрено. Вам по тридцать-тридцать пять лет, а мне шестьдесят с лишним. Я обслуживал Версальскую конференцию, когда мне было двадцать два — двадцать три года. Я обслуживал и лигу наций в Женеве, и конференцию в Локарно. Я видел и слышал Клемансо, Вудро Вильсона, Ллойд-Джоржа, Франклина Делано Рузвельта и даже… Гитлера. Я слышал их не в часы, когда они выступали на конференциях; я слышал их, когда они секретно разговаривали в своих апартаментах в роскошных международных отелях… Никто из них не обращал внимания на черномазого лакея в ослепительной крахмальной рубашке и в черном фраке, подававшего им вино и коктейли. А я слушал внимательно все и все старался понять. У меня большие способности к языкам. Я быстро изучил языки французский, немецкий и английский, немножко итальянский. Я читал газеты и книги со словарями. Я очень многое усвоил — и в те годы молодости, и позднее. В частности, я усвоил великую науку белого человека — дипломатию, за что вы почтили меня избранием на пост министра иностранных дел нашей, — он улыбнулся, — могущественной и славной державы Гынгуании… Знаете ли вы, мои молодые друзья, что такое дипломатия?

Премьер и министр культуры выжидательно устремили заинтересованные глаза на сильного, еще довольно живого в движениях, пожилого человека, неожиданно сбросившего с себя свою обычную сонную, несколько тупую солидность. Жан Донне насмешливо улыбнулся, глаза его ярко вспыхнули.