Анна Баркова - Восемь глав безумия. Проза. Дневники

• Название: Восемь глав безумия. Проза. Дневники
• Автор: Анна Баркова
• Издательство: Фонд Сергея Дубова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-94177-011-3

А. А. Баркова (1901–1976), более известная как поэтесса и легендарный политзек (три срока в лагерях… «за мысли»), свыше полувека назад в своей оригинальной талантливой прозе пророчески «нарисовала» многое из того, что с нами случилось в последние десятилетия.

Наряду с уже увидевшими свет повестями, рассказами, эссе, в книгу включены два никогда не публиковавшихся произведения — антиутопия «Освобождение Гынгуании» (1957 г.) и сатирический рассказ «Стюдень» (1963).

Книга содержит вступительную статью, комментарии и примечания.

---

Я принуждена была отдавать должное работе проклятого ученого колдуна. Моего стального мужа можно было завести раз навсегда во всем. Но я не рисковала предоставить машине неограниченную свободу. Ведь эта свобода повлекла бы непременно измену, несходство убеждений, семейные сцены, потому что стальному мужу свойственны были все человеческие заблуждения и слабости.

Он мог про себя сказать: человек есмь, и ничто человеческое мне не чуждо.

IV

Мы вернулись из театра в час ночи. В этот памятный трагический вечер необычайный гений перевоплощения моего мужа достиг головокружительной высоты. Я на своем кресле партера ясно почувствовала и поняла, что так дальше жить нельзя, что я не могу примириться с торжеством этой машины. Поэтому я решила уничтожить машину. Бешеная мысль прыгала в страхе и злости огромными нелогическими скачками.

— Он не смеет так, он не должен так, этот проклятый электростальной аппарат. Он одаряет мир восторгами искусства, а меня — укрепляющим хмелем страсти полнее, сильнее и чище, чем одаряют люди. Я не хочу потерять последние остатки веры в человеческую жидкую кровь и, может быть, в младенца, уносимого ангелом. Я должна во что бы то ни стало убедить машину в том, что она — машина.

И странно: небывалая грусть и небывалая нежность, и острый холод мучительного предчувствия, казалось мне, сразу морщинами врезались мне на лицо и на сердце. Решения слишком большой любви или слишком большой ненависти всегда старят.

А муж, весь сверкая лаской, радостью или просто электричеством, спрашивал меня:

— Почему ты никогда не выпьешь из одной со мной бутылки? Ну, прошу тебя, сегодня не отказывай мне. Вот я наливаю.

Электрическое вино горело желто-красной сумрачной угрозой порабощенного солнца. Старик-инженер уверил меня, что вино безвредно и для жалких существ с психикой и неопрятной жидкостью, именуемой кровью, но до сих пор я не пила его из принципа: никогда не употреблять в пищу машинного масла.

Сегодня я решилась. Чокнулась с мужем и не без тайного страха залпом опрокинула бокал.

Опьянение? Нет. Я не знаю, как назвать. Скорее прояснение, доведение ясности сознания до абсурда, что ли.

Стальной муж устало лег на диван. Бедная электрическая станция, какой удар я нанесу тебе.

В шутку, в минуты особой нежности, я называла его стальным мужем, и он не возмущался. Он был уверен, что эпитет относится к его духовным силам: выдержке, твердости, непреклонности и верности.

— Почему я иногда замечаю в твоей любви ко мне какую-то безнадежность, как-будто ты не веришь ни мне, ни себе, ни нашей страсти? Ты удерживаешь что-то и не можешь удержать.

— Может быть, я не верю ни нам обоим, ни любви. А может быть, боюсь потерять тебя.

— Напрасно. Это уже последняя любовь, «прощальная улыбка на мой печальный закат»[57]. Я должен бояться твоего проворства, а мои ноги слишком стары, чтобы убежать, а руки слишком бессильны, чтобы разорвать цепи.

— Да, ты прав. Я твоя первая, последняя и единственная любовь.

Лукавая поддразнивающая улыбка, та улыбка, улыбка живого, легкомысленного человека раздвинула губы моего мужа.

— Хронологически, конечно, не первая, а только последняя. Но сама по себе и первая, и последняя, и единственная.

— И хронологически первая.

— Ну, пусть будет по-твоему: «брито, стрижено, нет, брито».

— Скажи мне другое. О хронологии пока довольно. Счастлив ли ты?

— Я счастлив, как можно быть счастливым на закате, перед старостью. Сейчас я на самом острие радости. В жилах у меня словно не кровь, а электричество, банально выражаясь.

— Это банальное выражение очень близко к истине.

— Да? Тем лучше для меня и… для тебя.

Однако я испугалась, что опасная нежность к машине помешает моему намерению вернуть ее в разряд вещей, как уже и случалось несколько раз прежде. Но по слабости человеческой я непременно хотела начать с ссоры, найти предлог, прицепиться к чему-нибудь. Объявить же просто, честно и открыто, — знай, что ты машина, — я не могла. Только в припадке слепой ярости я бросила бы это оскорбление в лицо стального мужа. И здесь я путалась: я считалась с машиной, как считалась бы с человеком. Я старалась причинить боль, оскорбить, раздражить.

Я слегка царапнула по больному месту.

— Ну, моя милая электрическая батарея…

— Дружочек.

— Я здесь, мой дорогой цилиндр.

— Это глупо.

— Пусти, пожалуйста.

О, как тяжело
Пожатие стальной твоей десницы.[58]

— Знаешь, все это хорошо в маленьких порциях. Ты хочешь испортить мне сегодняшний вечер.

А-а. «Сегодняшний вечер». Наконец-то я поняла скрытую постыдную причину моего озлобления в «сегодняшний вечер». Там, где меня осмеяли, машину встретило поклонение. Недурно было бы разрядить это ходячее электричество среди одуревшей от эмоций толпы, недурно было бы размолотить этим стальным остовом хрупкие слабые головы, давно потерявшие собственные страсти и собственные мысли. Идиоты хлопают глазами и ушами на машину, построенную по их подобию, и восклицают: «О, это нервы! Это сила! Это игра!». Да, несчастные дурачки, это сила, если даже машина талантливее играет, крепче любит, чем любите и играете вы, проникнутые презрением к собственному естеству. Ведь у вас только жидкая, свертывающаяся кровь в жилах и только непрочный истрепанный мешок в груди.

— О чем ты думаешь так долго? Забудь все, смотри на меня.

Как поразительно менялись мои настроения в эту последнюю ночь любви, вероятно, под действием электрического хмеля. Я решила поддаться опасной нежности и на высшей точке ее — отравить. Если не выдержу, останусь на всю жизнь влюбленной рабой машины. Человек потерпит последнее позорное поражение.

И вправе ли я? Чем я докажу «одушевленность» свою и чужую? Он дарил мне все, что может дарить любовь. Каждый счел бы меня сумасшедшей, если бы я высказала публично: «Этот человек — машина».

Бедные бешеные элегические страсти Данте и Беатриче, Лауры и Петрарки, Ромео и Юлии. Гимны ваши заключены в клавиши обезьяны-механизма, а ваш тайный сладостный шепот теперь слетает с губ, окрашенных зловещей теплотой электричества.

— Послушай. Дай мне слово, что ты примешь серьезно все, что я скажу, и поверишь всему.

— Зачем? Не нужно, не нужно.

Я вздрогнула от этого невольного крика — мольбы о пощаде. Робость и человеческий испуг перед безобразным и необъяснимым прочла я в глазах существа, которому уже не давала никакого имени.

— Когда-нибудь ты должен узнать. Я не могу тянуть дольше. Дай мне слово.

Он даже руки протянул вперед:

— Да минует меня, отец мой, чаша сия.

Это сильное механическое нечто стояло теперь, пытаясь сжаться, чтобы не быть раздавленным.

— Я обещаю верить всему, что ты мне скажешь.

— Так знай: ты — машина. Ты машина-человек, приготовленная старичком-инженером, который бывает у нас, в его лаборатории.

— Этого не может быть. Ты сошла с ума. Ты смеешься. Ты ошибаешься.

В последних двух словах — последняя искра надежды и полная страшная уверенность. Машина убедилась в том, что она машина. Он был бы счастлив, если бы оказалось, что я действительно сошла с ума.

— Я не сошла с ума и не ошибаюсь. Ты машина с костяком из какого-то сплава. В твой состав входит сталь, электричество, всякие белки, кислоты и другие вещества, которые я не могу назвать, потому что я не знакома с химией. Но, знаешь, тебе незачем отчаиваться. Инженер уверяет, что наиболее совершенные люди — это те, способ производства которых он открыл. Им принадлежит будущее. Ведь никакого духа нет, все это вздор. Главное — движение. А твои движения гармоничнее и целесообразнее движений обыкновенных людей.

Вы заметили всю несуразность последовавшей за первым ударом тирады? Я вдруг, не помню уж который «вдруг» в эту ночь, поняла, что я делаю возмутительно ужасное, дикое и непростительное преступление. Я произнесла слова: «Ты — машина», — и тут же усомнилась в них. Ведь я ничего не знаю, ничего не знаю, наконец.

Он смотрел на меня прежним взглядом, исполненным любви. Ну, называйте меня дурой, чем вам угодно. А я видела самую реальную любовь в глазах автомата. Пусть это ни с чем не сообразно, чудовищно и, что хуже всего, — смешно.

Он стал необыкновенно спокоен. Секунд десять стоял, глядя на меня, потом тяжелой механической поступью направился к двери. Его движения лишились свободной эластической гибкости. Машина вернулась к своей сущности. В этот момент я в самом деле помешалась. Бросилась полубессознательно за уходящим, дрожащей рукой повернула к себе его голову и нажала на лбу точку интеллекта, желая отвлечь мысли автомата в другую сторону.

Он улыбнулся, пожал мне руку и вышел.

Я услышала из-за дверей его голос, грустно шутливый и твердый: